Днем я трусливо оглянулся, сел в машину и рванул в город. На дачном перекрестке, где на старом красном щите висит красное противопожарное ведро без дна, стоял на задних лапах скунс.
— Клятвопреступник! — глумливо возопил он и так мощно выстрелил смрадом, что у меня заглох мотор.
Что было дальше, можно только догадываться.
20. Голгофа
Между тем, вязкое, тягостное следствие, как психотропная таблетка, разрушала сестру О. Я наивно продолжал удивляться тому, что за нее так серьезно взялись: ведь она всего лишь прикалывалась. Но еще Демокрит сказал: удивление — это отсутствие знания.
Конь власти скачет быстрее, чем тощая лошадь интеллигенции. Интеллигенции постоянно виден конский хвост и вываливающееся из-под хвоста говно власти.
Запоздалое удивление по поводу жестоких мер стало общей бедой разгромленной армии интеллигенции.
Но что такое русская интеллигенция?
Секта борцов за освобождение и счастье народа.
Кто разгромил интеллигенцию?
Ее неверные постулаты.
Это достойное течение русской мысли составляло неотъемлемую часть политического пейзажа и сложилось в кулак как ударная сила против вечного самодержавия. Но достаточно было промелькнуть куцей свободе, как секта прогорела. Народ как народ был полностью выдуман нашими образованными сектантами.
— У моего следователя, Николая Ивановича, в кабинете на стене висит как сувенир листовка РНЕ, — сказала О., остановившись по дороге к маминому лимонному пирогу.
— Он молодой?
— Высокий, худенький мальчик.
Ее действительно могли посадить. Но могли и не посадить. Могли дать условный срок. А могли и «закрыть». Русская тюрьма? Единственно честныйдиалог нашего государства с населением.
— Я не знаю на самом верху никого, — показал я глазами на потолок.
— Зато они тебя знают.
Мы усмехнулись похожими усмешками.
— А что толку? Я говорил с министром культуры.
— С этим мудаком!
«Ну как тут ее спасти? Она просит защиты у тех, кого презирает».
— И что? — нетерпеливо сказала она.
— Бесполезно.
За кулисами Вахтанговского театра после премьеры я встретил старого приятеля, бывшего дипломата, ставшего министром культуры и вместилищем православной веры. Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам. Он считался моим поклонником.
— Ну как ты? — ласково спросил министр. — Что пишешь?
Поболтали.
— Слушай, — сказал я ему, — моя сестра О. оказалась в тяжелом положении. Ты можешь ей помочь?
Он посмотрел на меня чистым христианским взглядом. Он ездил в отпуск то на Афон, то в приволжские степи пить кумыс, и у него возник этот чистый, христианский взгляд.
— Твоя сестра должна пройти через Голгофу, — убежденно сказал мой приятель, министр культуры.
Услышав теперь от меня про Голгофу, сестра вся сжалась.
— Нет, они не мудаки, — покачала она головой. — Они живут в перевернутом мире, в своей капсуле, как у Босха. Мы их напрасно недооцениваем.
21. Человек из Люксембурга
Праздник проходил в майский вечер на Поварской — одной из самых московских улиц моего города. Господин посол Ганс фон Плетц сделал все, чтобы праздник удался. В его резиденции в качестве декорации выстроились бело-синие банки советской сгущенки — культового продукта тех старых времен. На праздник собралось множество гостей: культурная элита, послы.
Послы пришли к нам на праздник, потому что в последний момент их не позвали в Кремль на инаугурацию Великого Гопника на второй срок. Уже тогда стали подгнивать отношения Кремля с Западом. Мой папа тоже был на нашем празднике, несмотря на то, что родители отнеслись к книге «Хороший Сталин» резко отрицательно.
«Этой книгой ты убил отца второй раз», — сказала мама.
После праздника я через несколько дней улетел на книжную ярмарку в Варшаву, и там мне в первый раз за постсоветское время сделали политический втык. За то, что, имея в виду название книги «Хороший Сталин», время для моей презентации выбрано было неверно, если не сказать провокационно.
Это высказал мне руководитель делегации русских писателей, худой, как мыслящий тростник, литературный функционер высокого ранга, и добавил, что я поступилнепатриотично.
Так я впервые услышал о патриотизме новой великогопнической эры и не поверил своим ушам — я недоверчиво смотрел на начальника, любящего детские книги. Постепенно до меня дошло, что в Кремле, видимо, Великий Гопник решил, что Хороший Сталин и он — близкие, если не идентичные, понятия.
На приеме в немецкой резиденции я назвал одного из федеральных чиновников либералом. Польский посол сказал, что это — поцелуй смерти.
Стефан Меллер впоследствии стал министром иностранных дел Польши, и, когда в этом его новом качестве мы встретились пообщаться в каком-то ночном баре Варшавы, я его спросил:
— Слушай, Стефан, ты теперь знаешь всех президентов, премьеров, министров иностранных дел в Европе и вообще. Среди них есть умные люди?
Стефан задумался. Он думал довольно долго. Потом сказал:
— Там есть один человек в Люксембурге…
Если бы какой-нибудь старый еврей, жертва Холокоста, вдруг публично заявил, что Гитлер был прав, приговаривая еврейский народ к уничтожению, а Гестапо работало в соответствии с международным правом, то все бы решили: старик выжил из ума. Но что сказать о половине нашего населения, уверенного в том, что Сталин не только положительный герой России ХХ века, но и вообще главная фигура русской истории?
Сталин поставил перед собой задачу огромного масштаба и выполнил ее. Только человек, чья юность связана с религией, мог осилить эту задачу. Сталин создал то, что не удалось создать Гитлеру: он вывел, как Мичурин клубнику, новый сорт людей, которые готовы посвятить ему жизнь и смерть. Сталин, конечно, могучий садовод. Мы все — его фрукты и овощи.
Черепные коробки — все равно что грецкие орехи. Россией можно управлять только с позиции силы, по-сталински. Можно ли ей управлять иначе, большой вопрос. Россия заразилась сталиновирусом. Россия — это как диван. Пропахший кошкиной мочой. Уже давно кошка сдохла, а диван всё воняет.
Мой папа празднует свое 90-летие. Вокруг обеденного стола бегают его внуки и правнуки. Последний день рождения. Папа удивляется: столько детей! Откуда они взялись?
22. Семейный квартал
О. направилась в гудящий улей родительской столовой. Я за ней по коридору, заставленному пестрой библиотекой: собраниями сочинений, мемуарной литературой, книгами по дипломатии, пыльными атласами далеких лет, где Польша именуется зоной государственных интересов Германии, книгами с подписями друзей, вроде справочника по государству Мали, случайным книжным барахлом.
Я невольно остановился у порога, прислонясь к косяку стеклянных дверей.
За расставленном для праздничного обеда столом сидела вся наша семья. Вот мама, во главе стола, с прекрасной прической, большими коричневыми пятнами на лице, под абстрактной картиной Немухина, написанной красками оттепели. На другой стене, будто для контраста, большая неподвижная «Черепаха» Плавинского.
— Где вы пропали? — негодует мама, через плечо обращаясь ко мне.
— Мы курили, — О. обняла маму за плечи.
Уже закончена основная часть обеда. Мамино фирменное блюдо, курица под миндалем, полностью ликвидировано. Женщины помогают маме убирать со стола, готовясь к десерту. Я вижу их мелькающие локти.
— Мы вас заждались, — все еще негодующе говорит мама.
— Мы разговаривали, — улыбаюсь я.
Папа в легком голубеньком джемпере, справа от мамы, поднимает голову и понимающе кивает.
— Ну проходи, — говорит мне мама.
Но я завис у косяка. С некоторой тревогой я вижу, что за длинным столом порхают не одна, не две, а целых три с половиной моих жены — они до тех пор не пересекались. Моя первая жена говорит, собирая посуду, с явно выраженным польским акцентом — она у меня полька, из Варшавы.
Возле нее мой сын Олег, похожий скорее на своих польских родственников, чем на меня, ее покойный брат Дамян, с праздничным водочным блеском в глазах, приехавший навестить нас на неделю. Жена сына и моя внучка Каща — они теперь перебрались в Польшу, живут возле маленького города на Мазурских озерах, наслаждаются грибами и прогулками, редко бывают в Москве.
Говорят, природа отдыхает на детях, но в их случае дети отдыхают на природе. Веслава хочет подчеркнуть за столом, что она — моя главная жена, которую мама любит, и потому она говорит нервно и громко:
— Галина Николаевна, какие расставлять чашки для чая?
Мама, отвлекаясь от каких-то нахлынувших на нее мыслей, говорит:
— Голубые.
Мне кажется, что мои жены вот-вот вцепятся друг другу в волосы или наоборот вынесут мне общий страшный приговор, но ничего не происходит, все мирно собирают посуду.
На дальнем конце стола сидит полжены. С ней я прожил полтора года, с ней мы съездили на Аляску в эскимосский город Ном. По дороге назад она пропала в суматохе франкфуртского аэропорта, вышла только к отлету самолета в Москву. Позже я понял, что она пропала, чтобы позвонить — она уже тогда головой сбежала от меня к профессиональному мойщику окон, который, как однажды рассказала мне в Париже моя многолетняя любовница Маша, в конце концов повесился на батарее.
Ее лица я не вспомнил, но вспомнил фотографию, которую сделал на Аляске: она возле бочки с горячей минеральной водой, голая, с разлетающимися в разные стороны сиськами, дерзким взглядом и возбужденными гениталиями — наверное, уже тоскует по мойщику окон.
А вот и та, которую мама терпеть не могла — в рваных колготках — с африканскими косичками. В Нью-Йорке она была поражена обилием губной помады. На любой вкус. В Гуггенхеймский музей отказалась пойти наотрез. Неинтересно! Сидела, несчастная, страдала в гардеробе. Но у нее хорошо получались фотопортреты гостей моей многолетней телепрограммы «Апокриф».