— Je pique! — возвестила рыжая и пребольно уколола в руку.
Мы разговорились. Она рассказала, что у нее был муж, страшный пьяница, и она ушла от него, и теперь хочет выйти замуж неважно за кого. Я был поражен. И уехать, добавила, туда, где горы и море. Подальше отсюда. Но в общем в сторону Лазурного берега.
— Je pique! — кричали кузнечики ночью.
— Je pique! — пели цикады днем.
Одна была саранчой — это докторша, что на меня накричала. Она снова вдруг пришла, дрожала, кричала, махала руками. Какой-то темпераментный элемент Третьего мира.
— Je pique! — кричали божьи коровки.
По ночам в реанимации нутряным смехом джунглей смеялся медперсонал, ревели приборы смертельной опасности. Мигали красным. Смиряясь, они милосердно блекли желтым цветом. Снова краснели и ревели. Прибегали кузнечики. «Вторая жена» ворковала. Патрон!
— Как же я тебя возьму в жены, если я не знаю, как ты умеешь любить?
Она смеялась смехом джунглей.
— Je pique! — и так уколола, что до сих пор болит бок.
Приходили студенты. Их учили меня колоть.
— Говорите громче: je pique!
— Je pique! — хором кричали студенты.
Приходили случайные люди, заблудившиеся в медицинской жизни.
Пришел длинный студент. Спрашивает, передергиваясь:
— Pas de douleurs?
Я отказался от операции, потому что каждый кузнечик предлагал оперировать что-то свое. Диагнозы не сходились. И было страшно. Я пи́сал литрами, литрами, литрами в огромную бочку, потому что из меня гнали мочу.
Вдруг появились три медсестры, включая рыжую, и принялись описывать мои вещи. Они объяснили это тем, что в здешних местах под Парижем много воруют. Каждую вещь они рассматривали. Они вынули из рюкзака мою переведенную на французский книгу «Энциклопедию русской души», положили на стол и удивлялись, что я читаю книжки. Это моя книга, сказал я. Видим, сказали они, решив, что речь идет о собственности. Это я написал эту книжку. Как? Я показал на фамилию автора, которую они ни разу за тринадцать дней не смогли произнести правильно. Они не могли понять, почему моя фамилия на обложке, и очень странно смотрели на меня. Но рыжая француженка вдруг сказала:
— Он читает свои книжки!
Она захохотала, а другие не поняли.
— Я — писатель, — сказал я примирительно.
Они не поняли.
— Я — журналист, — упростил я им задачу.
На их лицах вдруг возникла заря понимания. Она перешла в зарю уважения. Они почтительно замолчали.
На левом запястье у меня тугой пластмассовый браслет с кодом — чтобы не перепутали, если что. Они решили описать и мое обручальное кольцо. Зачем? Тут я понял, что это на случай… на всякий случай…
— Je pique! — я сжал кулак и поморщился.
Вдруг прибежал еще один кузнечик. Поважнее. Начальник отделения. Мы вас переводим. Куда? Я сижу. Кровать уже укатили с красной сумкой-чемоданом и с грязными колесиками. Куда меня? Я никуда не пойду. Это необходимо. Нет. Но поймите… Нет. Отдавайте мои вещи — я ухожу. Как? Я иду пешком в Париж. Это нельзя. Я русский — мне все можно.
Он открыл рот.
Через полчаса вкатили мою кровать обратно. Все ахнули. Я победил их главного кузнечика, всю больницу, весь мир. Меня облепили насекомые. Они восхищались мной. Они боялись меня. Моя «вторая жена» сказала, молитвенно сложив ладошки: «Мой патрон».
Я победил. Бородино! Но французов на поле не оказалось.
Насекомые меня откачали. Пришла кричащая докторша и объявила, что мне нельзя летать на самолете. Я поеду поездом. «Но какой поезд едет в Москву?» — закричала она. Русский. С купе. Паровоз. Бросаешь бревна — он едет. Она слушала, очарованная. Снег падает. Она перестала кричать. Она вдруг поняла, что я дьявольски красив и я еду на русском поезде.
— Je pique! — напоследок моя «вторая жена» с любовью уколола меня в жопу.
Я вышел из больницы хромая.
Они все-таки меня откачали, эти кузнечики.
В Париже я явился к именитому профессору, чтобы понять, чем я болен.
Он вел себя со мной, как теннисист, который давно уже механически бьет по мячу, но бьет точно и безошибочно. Денег он с меня не взял. В больнице мое тринадцатидневное лечение обошлось моей страховке в 26 000 евро. Наверное, они до сих пор меня проклинают!
Напоследок блестящий теннисист сказал, что я попал не в самую лучшую больницу под Парижем.
— Я вас не понимаю, — признался я, возвращаясь к заветной мысли, — как можно доверять здоровье и жизнь людям, которые живут на другой экзистенциальной платформе. Они прекрасны. Но березы и пальмы — это разные деревья. Как ни крути.
Профессор промолчал. Многозначительно.
— А как вы туда попали?
— С аэропорта «Руасси Шарль де Голль», — сказал я.
— Расскажите.
Ну чего тут рассказывать? Профессор! Я перегулял. Полтора месяца беспробудно жрал и пил вкусное вино. Я прилетел в Париж, взял машину на прокат и поехал домой — я живу у анархистов, Франсуа и Андрэ. У них засранный дом, немытая черепаха в аквариуме. В спальне вместо распятья висит декрет Парижской коммуны. Прямо над головой.
Я зашел в «Каррфур» — это их «Перекресток» — купить стейк на ужин. В двух шагах от магазина — китайский массажный салон, скажу привет. Я знаю хозяйку много лет. Она обрадовалась: «У меня новенькая». Я говорю: «Завтра приду. Я только с самолета».
— Но ее завтра не будет.
Я заколебался.
— Сколько? Нет, это дорого.
— А там напротив через бульвар еще дороже.
— Но мы же друзья.
— Ладно, как раньше. Но ей тоже дай.
— Дам.
Шел домой. Несвойственная мне смертельная усталость.
Назавтра в девять, смешав валокордин с «божоле», пошел за машиной. По дороге к машине вдруг прошиб холодный пот, и на груди у меня на куртке увидел желтую звезду беды. Усталость дикая. Последний день ресторанов до девяти. Завтра все будет закрыто. Массажный кабинет тоже. Да и дерет хозяйка страшные деньги. Теперь на рубли пересчитать — обалдеешь. Вечером перед отлетом иду к русским друзьям. Друзья, не пейте никогда после ужина анисовую водку. Это ужас! Сначала все расширяется, а ночью — беда.
Накануне мне приснилась мистическая подсказка. Она мне редко снится — но это моя привилегия. Серо-синее поле, пустота, какой-то туман. Сюда хочешь?
Я стал жарко спорить.
Тогда прислали новое предупреждение. Желтая стена, на ней LA MORT.
Ну это слишком в лоб, дорогие друзья!
Красные простыни. Пыльные. Насыщенные вонью дуста всего поднебесного мира. Чертовы анархисты! Сами сбежали в Альпы. Выполз зелено-черный таракан и на туалетном столике рухнул. А я дыши дустом. Проклятая черепаха!
Профессор!
Вы когда-нибудь висели на виселице?
Я висел.
У меня десятилетие свадьбы. Игрушки, шампанское. Но нет сил.
Встаю, цепляюсь за стену. Начинаю хрипеть, свистеть, визжать, задыхаться.
Кого-то травят боевыми веществами, а я? Может меня отравили?
Сажусь на красные простыни — не могу. Нечем дышать.
Конец.
Виселица.
Оборвалось.
Как там декабристы.
За окнами темно.
Как это я долечу до Москвы?
Никак.
Выпил с мукой горячего чаю.
Пошел за машиной.
По дороге останавливался пять раз, жадно дышал. Все смотрели с непониманием. Ехал в аэропорт. Высунул морду в окно. Вроде получше. В аэропорте стоят мертвые самолеты.
Я вылезаю. Вытаскиваю красную сумку-чемодан. Ставлю с трудом на колесики.
А где тележка?
Они говорят, нету.
Я начинаю понимать, что без тележки не дотащусь до стойки «Аэрофлота».
Они смотрят на меня. Мне дурно.
Сел опять в машину, не могу встать.
Они вызвали спасателей.
Спасатели приехали через три минуты.
Дайте палец. Какой? Любой. Кислород в крови.
Меньше 70, а надо 98 процентов.
Тут они всполошились. Откуда-то вытащили складную коляску — повезли меня в медчасть. В медчасти сидели, зевали полицейские, дальше меня встретил маленький доктор с умными глазами, в очках и стетоскопом на шее.
Я сидел в кислородной маске. Мне было лучше. Я хотел в Москву. Везите меня в Москву — к стойке «Аэрофлота».
Доктор покачал головой.
Ждали «скорую». Пока ждали, маленький доктор выкатил меня на воздух мимо полицейских.
Светило солнце Аустерлица.
Доктор — маленький француз — улыбнулся мне.
Я говорю: — меня отравили.
Он говорит: — разберутся.
Говорит, он знает несколько русских слов.
Я улыбаюсь улыбкой бывшего повешенного человека.
Давайте!
Он говорит
Спасибо
Да
Нет
Молодец, — киваю я.
Он смотрит еще. Думает еще.
Я знаю еще.
Ну, давайте.
Он смотрит на меня и говорит
НИЧЕГО СТРАШНОГО. Я ПЬЯН.
Я, бывший повешенный, в ожидании «скорой» начинаю хохотать. Я представляю себе толпы наших пьяных туристов, которые ломятся в самолет, а их не пускают — везут к доктору на освидетельствование.
Что они ему говорят, вылупив глаза? Что?
НИЧЕГО СТРАШНОГО. Я ПЬЯН.
Великая страна, я преклоняюсь перед тобой. А я-то кто? Твоя маленькая частичка. Ну, и как же нам, братцы, жить дальше?
А голос сверху:
— Je pique!
61. Раздел мира в полнолуние
Случилось полнолуние. Великий Гопник и Маленький Ночной Сталин вышли на балкон. Природа тихо серебрилась. Они невольно залюбовались.
— Пришла пора присоединить к нам Луну, — сказал Маленький Ночной Сталин. — Это, конечно, не Крым отжать, но пробовать нужно.
— Да нам бы сначала на Земле разобраться, — сказал Великий Гопник.
— И как же ты хочешь разобраться?
— Можно ли победить в ядерной войне? — вопросом на вопрос ответил Великий Гопник.
Молчание.
— В ограниченной ядерной войне, — добавил Великий Гопник.
Молчание.
— Я, кажется, становлюсь круче вас, — сказал Великий Гопник.
Его губы обметала брезгливость:
— Есть три державы: Россия. Америка. Китай. Собираемся и делим мир. Нам отходит территория Советского Союза, буферная зона бывшего соцлагеря, возможно, Финляндия. Я думаю и про Аляску.