— Мы здесь не по своей воле. И то, что говорили, шло от имени России. И владыко Филарет молвил то, что велели сказать россияне. У нас патриарха чтят как царя и как духовного отца.
— Но вам нужен муж, который бы достойно управлял государством. Вот я и буду таким государем. Говорите же своё.
— От имени всех и говорю, — начал князь Василий Голицын. — Шли к нам в Москву королевича Владислава. А для сего изъяви свою волю в грамоте, и мы будем удовлетворены, уйдём домой.
Гетман Жолкевский, более сдержанный, чем король, и розмыслом побогаче, что-то тихо сказал Сигизмунду. Тот закивал головой и даже улыбнулся. И сказал послам:
— Хорошо, я не сержусь на вас, что вы исполнительны и тверды. Я дам согласие Владиславу выехать в Москву и быть царём. Но при условии, ежели он сам этого пожелает.
— Мы рады твоему согласию, ваше королевское величество, — ответил князь Голицын. — Но спросите сына, согласен ли он принять новую веру?
Сигизмунд глянул на Жолкевского. Тот кивнул головой.
— И об этом спросим — ответил король.
Пока говорили другие, Филарет думал. Он вспомнил ещё одно напутствие патриарха Гермогена.
— К тому же предупреди сына, государь, что крещение принимать ему в Смоленске от архиепископа Сергия, — твёрдо сказал Филарет.
— Эко размахнулись послы! — воскликнул король. — Да кто же откроет ворота в крепость, кто распахнёт врата кафедрального собора для Владислава?!
— Смоляне и откроют когда ты уйдёшь с войском с русской земли.
— Ты, митрополит, дерзишь мне. Я стою под Смоленском потому, что это мой город. И пока не возьму его, пока примерно не накажу смолян за бунт, моё войско будет стоять здесь.
— Добре, государь, стой. Но тогда твоему сыну придётся креститься в Москве, как испокон крестились великие князья и цари. Обряды у нас полные, чистые, купели серебряные, крёстные матери и отцы — достойные, — зачастил Филарет.
— Скажу, скажу о ваших претензиях, — отмахнулся от Филарета король. — Пусть крестится в Москве, ежели пожелает.
— Ещё предупреди, — продолжал Филарет, — что ежели он надумает жениться, то пусть не ищет себе невесту католической веры. Мы сами найдём ему будущую царицу православного христианского обычая.
Сигизмунд промолчал. Он подумал, что великое посольство, во главе которого стоит такой твёрдый блюститель державных интересов и церковных канонов, как митрополит Филарет, будет несговорчиво во всём, что затрагивает интересы России. И потому надлежало подумать о том, как избавиться от этой помехи. Сигизмунд тихо поговорил с гетманом Жолкевским и, наконец, ответил россиянам:
— Я обещаю вам, послы: всё, о чём вы просите, будет мною передано королевичу Владиславу. Ещё обещаю послать в Краков гонцов не мешкая. Уйдут ноне же. Как вернутся, продолжим беседы.
Митрополит Филарет прикинул, что русскому посольству предстоит пребывать в напрасном ожидании ещё недели две. И потому решил немедленно сократить на две трети посольство, дабы оставшиеся не голодали. Когда же Филарет сказал на пути из польского лагеря послам, что намерен делать, все поддержали его. Никому из россиян не хотелось терпеть лишения и голод в стане близ польского войска, всем хотелось поскорее вернуться в Москву, в свои палаты.
Глава десятаяКороль Сигизмунд
Польский король Сигизмунд III никак не мог сложить в гармонию свои замыслы и возможности их исполнения. Он давно мечтал покорить Московию, присоединить её к великой Польше. На то у него не было достаточно войска, потому как в стране шла междоусобица и вельможные паны, князья, гетманы были озабочены защитой своих владений или захватом чужих, то пустовала королевская казна, потому как все деньги от доходов уходили на бесконечные балы, торжества и прочее. Сигизмунд уже и не помнил, когда у него было достаточно денег. Он даже обращался с поклоном к папе римскому Павлу V и просил у него на войну с «азиатами» сорок тысяч талеров. Но папа Павел V послал ему вместо денег под Смоленск шпагу, освящённую в Ватикане в день Рождества Христова. И потому обширные замыслы Сигизмунда к концу 1610 года мало-помалу угасли. Ещё год назад он надеялся легко покорить Смоленск, считая, что эта крепость и недели не выстоит перед его героическим войском. Но войско оказалось отнюдь не героическим и не умело, а скорее, не хотело штурмовать крепостные стены. В течение года королевским канонирам не удалось даже проделать брешей в каменной преграде. Польские пушки только гремели страшно, но против русских стен оказались бессильны.
Год спустя всё ещё самоуверенный король пустился завоёвывать Московию с помощью дипломатии. Его послы в Тушине обольщали бояр, и это не пропало даром. Наступило самое время идти к столице России, потому как войско гетмана Жолкевского со дня на день могло войти в этот город. Тут-то как раз и возникли помехи. Россияне «всей землёй» попросили Владислава на московский трон. Да и избрали его с крестным целованием. И дело оставалось за небольшим: въехать тому в Москву и сесть на трон. Тут-то Сигизмунд и восстал против решения россиян, испугался, что сын с высоты московского трона и над ним встанет. И во время последней встречи с гетманом Жолкевским король так и сказал:
— Пока я жив. Владиславу нечего посматривать в сторону Москвы. Я пойду туда, я буду царствовать. Тебе же, гетман, повелеваю ехать к войску, поднять его и войти в столицу, ждать меня там.
И тогда Жолкевский ускакал к Москве, дабы выполнить волю короля. Примчав в стан войска, всё ещё располагавшийся в селе Хорошево, он собрал полковников и приказал им поднимать полки, двигаться к стенам Кремля. Однако скорая весть о том, что войско Жолкевского без особых помех, но с помощью предательства захватило Москву, привела короля Сигизмунда в некоторое замешательство: одно дело рассуждать о захвате российского трона и совсем другое осмелиться сесть на него. И Сигизмунд подумал о том, что ему прежде всего нужно как-то избавиться от великого посольства русских. Мысль об этом не давала королю покоя ни днём ни ночью. Он забыл о том, что обещал своему народу покорить Смоленск до наступления зимы. Сигизмунд потерял покой. И уже сразу после первой встречи с русскими послами понял, что хотя их и прислала Семибоярщина, они проводят не линию правителей, выполняют не их поручение. За послами стояла другая сила, более мощная, чем Семибоярщина. Сигизмунд понял наконец, что главы посольства не желают видеть на русском троне ни его, Сигизмунда, ни тем более королевича Владислава. И хотя это были тайные помыслы россиян, Сигизмунд легко о них догадывался. Но вот кто воодушевлял Филарета и других послов на противодействие Польше, об этом Сигизмунд пока не знал, сие для него оставалось загадкой. Он даже сделал предположение, что за спиной Филарета и нет тех сил, в угоду которым он действовал, но сам он главное лицо в борьбе как против него, короля Польши, так и против Владислава. Не случайно же Филарет не проявлял к будущим властителям России никакой почтительности.
Измучившись в догадках о тайне мощи Филарета, Сигизмунд позвал на совет богослова и философа Петра Скаргу, который пребывал в его лагере после московских злоключений.
Избежав милостью Гермогена русского плена во время восстания россиян против первого Лжедмитрия, Пётр Скарга поспешил убраться из России, но на пути у него оказался Смоленск, и Скарга пришёл в общину католиков и жил среди них, сочинял свой новый богословский труд. Но когда город был окружён поляками и смоляне стали голодать, он ушёл из общины и упросил стражей выпустить его из города. Россияне во второй раз оказали ему милость. Он же, ненавистник православия, забыл о том, что хотел удалиться от мира и провести остаток дней в пустующем замке под Мариненбургом, пришёл к королю Сигизмунду, дабы служить ему, войти в Смоленск с победителем и там обратить всех православных христиан в католиков.
Вскоре Пётр Скарга вошёл в круг приближённых короля. Сигизмунд не раз слушал проповеди богослова, беседовал с ним на философские темы. Королю нравилось неистовое служение богослова католической вере. Именно от Петра Скарги Сигизмунд узнал впервые историю католичества в Польше и был приятно удивлён тому, что католичество стало государственной религией благодаря усилиям польского короля.
— О, сей король Мешко не пожалел казны, чтобы всюду в государстве поставить костёлы. И он сам строил первый храм в Познани, был каменщиком. И уже при Мешко папа римский Бенедикт VII распростёр свою милостивую руку над Польшей, благословил её всюду за пределами державы добиваться торжества католической веры. И Мешко, выполняя волю папы, отправился с войском в Киевскую Русь, дабы там добиться торжества благой веры. Но увы, — продолжал рассказывать Пётр Скарга, — великий князь Владимир успел в эти же годы ввести на Руси православное христианство, что есть еретическое зло. Приди Мешко на год раньше, быть бы Руси католической державой.
Король Сигизмунд сожалел об этом не меньше философа-богослова.
В те дни, когда начались переговоры с прибывшим из Москвы посольством, Сигизмунд на какое-то время забыл о Петре Скарге. Но на первую встречу с Филаретом позвал его. А после неудавшихся, по мнению короля, переговоров, после бесплодных размышлений он пригласил Петра Скаргу на ужин и спросил:
— Вот ты слышал, о чём у нас шла речь с Филаретом Романовым?
— Слышал, ваше величество.
— И что тебе показалось?
Пётр Скарга припомнил разговор на приёме послов и сказал:
— Послы вели себя странно. Они делали не то, что им велено. Они не хотят, чтобы на престоле России был иноземец.
— Но они же просили Владислава!
— Они только назвали имя твоего сына, как претендента на трон. Но и его не ждут в Москве.
— Открой же сию загадку, — попросил Сигизмунд.
Богослов и король сидели в шатре, у стола, на котором были яства, вино. Пётр хотя и был тощим, ел и пил много и жадно, всё это без церемоний. Отпив из кубка в очередной раз вина, стал рассказывать: