Глава одиннадцатаяКатерина
В ночь накануне Пасхи Катерина не смежила глаз. И всегда так бывало в прежние годы. Да в полночь ровно, как дню Христова Воскресения народиться, пришло к Катерине видение наяву. Она ещё служила у патриарха Гермогена домоправительницей, но ведала, что скоро этому служению придёт конец. Потому как поляки, вновь заполонившие Кремль, как было пять лет назад, искали повод, дабы расправиться с Гермогеном. А князь Михаил Салтыков и дьяк Федька Андронов давно уже притесняли святейшего. Он терял свою власть, потому как кремлёвский клир священнослужителей поляки разогнали, Патриарший приказ — тоже, в здании устроили казарму, и всему православию в Кремле близился конец.
И вот в полночь вошла Катерина в трапезную, дабы зажечь свечи перед киотом, и увидела, что из-за киота рука к ней протягивается с горящей свечой. Знакомая до боли левая рука Сильвестра без мизинца. И голос его возник: «Не пугайся, Катенька, это я, Сильвестр. Токмо ты прости, что не показываюсь. Ноне я ушёл от тебя».
— Господи, как же ты ушёл, Сильвеструшка, коль здрав, — воскликнула Катерина и за руку взяла его. Да с рукой-то из-за киота только два оранжевых крыла показались. Катерина так и обомлела, руку выпустила, а крылья взмахнули и полетели, унося руку. Ан вот уже и не рука это, а лик Сильвестра.
«Прощай, Катенька! Сказал Всевышний, что мне возноситься пора!» — донеслось до Катерины, и лик Сильвестра скрылся за стенами трапезной. И трепетно забилась душа Катерины, и сердце сжалось болезненно. Опустилась она на табурет и заголосила по-бабьи, и слёзы обильно текли, падали на свечу, которую она взяла у Сильвестра. Воск стекал ей на руку, обжигал, но она не чувствовала боли. Наконец, не помня как, она встала, поставила свечу в подсвечник, снова опустилась на табурет, прислонилась к стене, и в тот же миг сознание покинуло её, она опустилась во мрак. Но недолго пребывала в нём. Лишь только упала с табурета, как сознание вернулось к ней. Она поднялась на ноги, подошла к киоту, опустилась на колени и принялась молиться. А за молитвой увидела то, что хотела видеть.
Пред её ясновидящим взором открылся полуразрушенный город, дым пожарищ застилал его улицы, дома. Шло сражение. Враги лезли на стены, ломились в ворота, грохотали взрывы, разрушая крепостные стены. Близ ворот она увидела Сильвестра. Лицо и грудь его были в крови, в руках он держал факел. Вот он вбежал в привратную башню, и через мгновение в небо взметнулось пламя, сторожевая башня вздыбилась и рухнула на ворота, накрыв каменными глыбами врагов. Там же, под грудами камня, остался и её Сильвестр.
Сколько времени Катерина стояла на коленях перед киотом, неведомо. Она молилась, и плакала, и снова молилась. Но вот за её спиной послышались шаги, стук посоха об пол, и видение города исчезло.
В трапезную вошёл Гермоген, спросил Катерину:
— Что случилось, дочь моя?
— Христос Воскресе, святейший, — тихо молвила Катерина, вставая.
— Воистину Воскресе, — ответил Гермоген. Он подошёл к Катерине и трижды поцеловал её. Она ответила ему тем же. — Ты плакала. Какое горе надвинулось?
— Святейший отец мой, вчера в Смоленске погиб Сильвестр. Токмо что явился ангел с его душой и улетел с нею в Царство Небесное. — И Катерина вновь заплакала.
Гермоген прижал её к себе, положил руку на голову, произнёс:
— Господи милостивы, упокой душу раба Твоего Сильвестра. А ты, дочь моя, попечалуйся. Я же помолюсь за вас.
— Святейший, но ты забыл, о чём я просила, — напомнила Катерина.
— Держу в памяти, славная.
— Уйдём же, отец мой! Есть ещё время. Я уведу тебя из Кремля. — Катерина взяла Гермогена за руку. — Уйдём! Не сироти россиян. Потому как ляхи тебя погубят.
— Я ещё поборюсь с ними здесь, на холме. А тебе уходить нужно сей же час. Помни о дочери, береги её. Ещё исполни мою просьбу: сходи в костромскую землю, предупреди Ксению Романову и князя Михаила, чтобы укрылись за стенами Ипатьевского монастыря. И сама приди с ними в монастырь, скажешь архимандриту Донату моим именем, дабы уберёг юного князя как зеницу ока от всех напастей. Донат крепкий стоятель за веру и помнит подвиг Троице-Сергиевой лавры. И коль сподобится, пусть тоже постоит за Русь. И сие скажешь моим именем. Иди, дочь моя, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. — И Гермоген осенил Катерину крестом.
Катерина не уходила, смотрела на патриарха глазами полными слёз.
— Отец, ежели останешься, я больше тебя не увижу.
— Сие и мне ведомо. Ты возьми мой капитал, он невелик, но поможет тебе. — И, поцеловав Катерину в лоб, он ушёл из трапезной.
Катерина ещё постояла немного и словно тень ушла на свою половину. Она нашла в себе силы собраться в путь. Как велел Гермоген, высыпала из ларца в холстинку золотые деньги, завернула узел в чистый сарафан, всё уложила в дорожную суму вместе с другой одеждой. Не забыла упрятать драгоценные украшения, оделась попроще и покинула патриаршие палаты, в которых провела без малого шесть лет Выйдя из палат через «чёрную» дверь, она вошла в придел Сенной церкви, а из неё по тайному ходу вышла в ров за Троицкой башней, пробралась вдоль кремлёвской стены до плавней через ров и скрылась на Пречистенке.
Она вернулась в свой дом в тот час, когда князь Михаил Салтыков, дьяк Федька Андронов, ещё дьяк Молчанов и дюжина польских солдат пришли к патриаршим палатам, взломали парадную дверь и по-разбойничьи ринулись искать патриарха. Уже находясь во дворе своего дома, Катерина вновь заплакала, теперь по Гермогену, потому как ведала о его жестокой участи.
Все прошедшие шесть лет, пока Катерина и Сильвестр не жили в своём доме, за ним присматривал безместный поп, потерявший и семью, и дом во время первого польского нашествия. Батюшка Иван был ещё крепок, но к службе уже остыл, к тому же, горюя об утраченном, заливал своё горе вином. За домом и лавкой батюшка Иван досматривал прилежно, ухаживал за садом, Катерина ему платила за это, и он не бедствовал, не голодал.
Ноне, в честь Воскресения Христова, батюшка Иван усердно помолился, истопил печь, сварил полбы, наварил репы, говядины истушил и теперь сидел за столом, вкушал яства и попивал бражку. Катерину он встретил ласково, говорил с распевом, окая по-ярославски. Щуплый, с козлиной бородкой, всегда услужливый, батюшка Иван не знал, куда посадить хозяюшку, суетился, ахал, охал. Да тут же улыбка его погасла и голос осёкся, как рассмотрел в свете свечи Катерину.
— Господи Боже, лицом-то ты вовсе потерялась, матушка. Аль беда какая прихлынула?
Катерина опустилась на скамью возле печи и тихо выдохнула:
— Прихлынула, батюшка Иван.
— Никак Сильвестра твоего захлестнула?
— Его, окаянная...
Батюшка Иван забормотал молитву об убиенном, истово перекрестился, налил в глиняную баклажку браги, вложил её в руку Катерины.
— Остудись, матушка, помогет. — Сам повернулся к образу Николая Чудотворца и стал снова молиться.
Наступило утро Светлого Христова Воскресения. Над Москвой с рассветом вознеслись колокольные звоны. Сколько радости, веселья, благодати приносили на Русь эти звоны в сей большой всенародный праздник. Ноне же колокола звонили то тускло, то взрывались набатом, то гудели плачевно, как по усопшим. И не было благовеста, не звонили колокола «во всея». И эти звоны раздирали души россиян на части, приневоленных допущением Семибоярщины вновь жить под пятою ненавистных ляхов.
Пасха в этот год выдалась ранняя. Мартовский день был холодный, ветреный. Над куполами церквей и соборов метались тучи чёрного воронья, его крики порою заглушали звон колоколов. Катерина никогда ещё не видывала такой мрачной Москвы. Временами Катерина срывалась с места, дабы сбегать в Кремль и узнать, что там с патриархом. Но она гасила это делание, зная, что палаты уже пусты или заняты поляками, что Гермоген уже упрятан в подвале Чудова или Кириллова монастыря. Так и было: правители России и польские захватчики приговорили его к заточению за отказ подписать грамоту-обращение к россиянам, дабы не замышляли всенародного восстания против ПОЛЯКОВ.
В полдень Катерина сходила на богослужение в церковь Покрова Богородицы. Вернувшись домой, поела по принуждению батюшки Ивана. И всё маялась и маялась душой, печалуясь за погибшего Сильвестра, за подвергнутого заточению Гермогена, за дочь Ксюшу, коя пребывала в руках чужих людей в селе Тайнинском. Сердце её разрывалось. Она готова была мчать в Смоленск, дабы предать земле прах Сильвестра, но понимала, что не найдёт этот прах под развалинами крепостной башни. Материнское сердце влекло её в Тайнинское, чтобы укрыть своим крылом дочь. И в то же время над всем довлел долг перед Гермогеном, который повелел ей уберечь от ворогов юного князя Михаила Романова. Но и туда, в костромскую землю, ей нелегко было двинуться, потому как не смела она посмотреть в глаза Ксении, супруги Фёдора Романова. Грешна была перед нею Катерина до малого мизинца на ноге. Но долг выполнить последнюю волю Гермогена оказался сильнее угрызений совести. И пасхальным вечером Воскресения Христова Катерина дала батюшке Ивану денег, чтобы купил коня и крытый возок. Да зная, что нелегко будет сделать такую покупку, велела ему выражать просьбу именем патриарха.
— Ему окажут милость, — провожая Ивана на поиски коня, напутствовала батюшку Ивана Катерина.
Уйдя сразу же в ночь, он вернулся лишь к вечеру другого дня. Аж в Кунцево удалось ему сделать торг, купить молодую и резвую кобылу и крытые сани.
Катерина к этому времени уже собралась в путь, стала прощаться с домохранителем. Деньги отсчитала по уговору. Он же деньги не принял и сказал:
— Ты, матушка Катерина, не обессудь, не могу я оставаться доле в твоей избе.
— Аль обидела чем? — удивилась Катерина.
— Иншая причина, матушка. Да ты поди ведаешь её. — Катерина пожала плечами. — Ведаешь, истинно, — упорствовал батюшка.
Ясновидица опустила вниз глаза, устыдившись того, что сразу не призналась. Видела она Москву в дыму и пламени. И многих уже предупреждала, чтобы уберегались от беды.