Марфа провела Катерину в горницу, усадила возле тёплой печи, сама вышла, распорядилась разместить и накормить стрельцов и попа Ивана, после пришла, села рядом и спросила:
— Зачем тебя прислал святейший?
— О твоём сыне печётся первосвятитель.
— Он и раньше не оставлял нас своими заботами, и здесь мы по его воле.
— Верно. Да нынче и тут отроку грозит лихо.
— Куда же нам? Может, в скит какой, за Волгу?
— Просит вас патриарх укрыться за монастырскими стенами в Ипатьевской обители. И слово его я несу архимандриту Донату. Там будет надёжно. И город поляки не враз одолеют, и в стены монастырские лбы разобьют.
— Оно бы и хорошо под защитой Всевышнего и под недреманным оком воеводы, — согласилась Ксения, — токмо из-за нас иные пострадают.
— Ноне пол-России страдает. А нам мешкать не следует Вот разве княжича не спросили...
— Тут место моей воле, — твёрдо ответила Марфа. — Как повелю, так и будет — Она сидела, низко опустив голову, глаза были почти закрыты тёмным кашемировым платком, смотрела на Катерину лишь изредка, бросая острые взгляды. И Катерина поняла их смысл. Захолодела у неё душа, стыд ожёг лицо, за то, что она, полюбовная девка, отважилась явиться пред ликом Богом данной Фёдору супруги. Но, оставаясь отчаянной и дерзкой, Катерина побудила сказать то, о чём не каждая на её месте отважилась бы выслушать.
— Ты, матушка княгиня, держишь слово, да опасаешься выпустить его. Грешна я пред тобой многажды. Потому говорю: ударь меня, а я стерплю.
Ксения руки на коленях сцепила, словно удерживая их от вольности. Но расцепила-таки и медленно подняла правую руку, да сбросила с головы тёмный платок, лицо подняла, тихо сказала:
— Чего уж там. — Лицо её было мягкое, всепрощающее. — Как бы не схима, может, и попрекнула бы. Теперь же я Христова невеста. И нет у меня обиды на тебя. Да и стоишь ты того, чтобы Фёдор тебя любил. Когда он приходил от тебя, то и со мною был ласков. Мы оба будто возвращались в молодость. Знаю почему: твоя сила возвращала нас к весне. А однажды, как под опалу нам попасть, я попросила Федю открыть тебя, какая ты есть... Откровенен он был во всём. И я простила ему вольности. Что уж там, по первости плакала в подушку. А он журил меня: полно, матушка Ксюша, меня на дюжину хватит, а ты жалкуешь. Я ему про Бога и грех, он же мне своё: дескать, ты тоже от Бога...
К горлу Катерины подступил острый комок, и она не справилась с ним, заплакала, оттого что увидела в глазах Ксении что-то материнское. И не было у неё на языке бранного слова мужу-гулёне. Слёзы текли вольно, очищающе.
— Ну полно, полно, — тихо уговаривала Ксения Катерину. — Нет на тебе греха предо мной. Знаю, не только усладу давала Фёдору, но и спасала его не раз.
— Господи! Услышь меня, грешную, прошу Тебя, милосердного, послать матушке Ксении благости на все долгие дни жизни! — воскликнула Катерина и уткнулась инокине в плечо.
Она же гладила её по спине и тихо шептала:
— И тебе пусть Господь пошлёт все блага бытия.
А на лестнице, ведущей в мезонин, уже давно стоял юный князь Михаил. Он долго слушал женщин не шелохнувшись. Лицо, обрамленное мягкими, слегка вьющимися русыми волосами, было по-детски милое и сонное. И сам он, весь тонкий, стройный, был похож на юную девушку.
Ему-то довелось видеть Катерину и он знал, кто она, кем приходилась его отцу. Знал и не осуждал. Всё это походило на чудо. А чуда не было. Из глубины веков пробивалось в россиянах языческое начало, когда мужчине-воину было дано жить не с одной женой, но со многими, примером тому был великий князь святой Владимир. Постояв так, не шелохнувшись, юный князь поднялся вверх и скрылся в мезонине.
Всё выведав у Катерины и посетовав на то, что святейший Гермоген прочит её сына в цари, Марфа-инокиня распорядилась, чтобы дворовые люди не мешкая собирались в путь. Всё в доме Шестовых закружилось, засуетилось. И спустя два часа после полуночи небольшой обоз покинул село Домнино, взял путь на Кострому. Несколько стрельцов дозором мчали впереди обоза.
Сутки спустя, также ночной порой, в Домнино въехал отряд поляков и русских, преданных им. Отряд окружил дом Шестовых, и воины ворвались в него. Дом был пуст Пошастав по покоям, распахнув все каморы, кладовые, подполья, амбары, враги никого не нашли, но догадались, что усадьба покинута недавно. Кто-то из шустрых россиян заглянул в русскую печь и нашёл в ней тёплые горшки.
— Не ушли они далеко, айда шукать! — воскликнул шустрый.
Хорунжий, что привёл отряд, созвал своих воинов и велел им искать след. Но когда враги вышли на двор, то поняли, что никаких следов не найдут: шёл густой, последний мартовский снег. Бросив грязное слово, хорунжий приказал воинам поднять всю деревню и заставить крестьян показать путь, каким ушли обитатели усадьбы. Через несколько минут деревня огласилась криками ругани, боли, отчаяния. На улице появились крестьяне, которых выгнали из изб и погнали к барскому дому. Когда всех согнали, хорунжий подтолкнул шустрого.
— Скажи им, чтобы показали путь беглецов. Не покажут — деревню сожгём!
Шустрый был скор в исполнении польской воли, крикнул крестьянам:
— Вот я и говорю: будете молчать и не укажете, куда ваши баре скрылись, красный петух пойдёт гулять по вашим избам!
На площади в ответ — ни звука. Лишь у кого-то на руках заплакал ребёнок. Шустрый закричал:
— Эй, донцы, идите палить избы. Что там воду толочь в ступе!
Казаки засуетились: кто-то побежал в конюшню за соломой, кто-то добывал огонь. И быть бы Домнину сожжённым, да вышел из толпы крестьян старый человеке белой окладистой бородой.
— Нездешний я, из соседней деревни, вчера к свату пришёл. А как из своей избы выходил, то видел Марфу-инокиню с дворней, как они через нашу деревню проезжали.
— Куда путь из твоей деревни, на Кострому? — спросил шустрый.
— Ан нет, в скиты, в лесную глухомань, — ответил старик.
Шустрый передал весь разговор хорунжему и спросил его:
— Какая твоя воля, Панове?
— Посади его на коня, и пусть ведёт нас, — распорядился хорунжий. Шустрый велел найти коня, сам подошёл к старику, присмотрелся. Он был ещё крепок, смотрел на шустрого без страха, с вызовом.
— Смирись, — сказал ему резко шустрый, — да скажи, как звать!
— Скажу, а ты запомни: я есть Иван Сусанин.
Вскоре отряд покинул Домнино, взял путь на деревню Колобово. Миновав её, отряд скрылся в лесной чаще по дороге, которую проторили лесорубы, вывозя зимой лес на постройки. Колобовские мужики видели, как отряд во главе с Иваном Сусаниным пропал в лесной глухомани. Мужики удивлялись, куда мог повести Сусанин поляков и казаков, но ответа на свой вопрос не получили, не от кого было, потому как и враги, и Иван Сусанин будто в воду канули.
Той порой инокиня Марфа, её сын и вся дворовая челядь были в это время уже в Ипатьевском монастыре, под защитой мощных крепостных стен и двух сотен монахов, умеющих держать оружие.
А Катерина, выполнив волю патриарха, вдруг почувствовала такую усталость, какой отродясь не испытывала. Она попросила батюшку Ивана найти ей пристанище. И когда расторопный поп снял ей в городе светёлку, Катерина еле добралась до неё и, не раздеваясь, упала на ложе и проспала почти сутки. Проснувшись, она долго лежала в раздумье и надумала остаться в Костроме, потому как нигде и никто не ждал её, кроме доченьки. Да и к ней Катерина пока не могла поехать. А потому она решила купить в Костроме дом и послать батюшку Ивана за Ксюшей, надеялась пережить в городе смутное время.
Батюшка Иван обрадовался решению Катерины и пообещал ей:
— Я, матушка, ноне же найду тебе хоромину. Господь тебя надоумил во благо, и потому побежал.
— Смотри, не разори меня с хороминой-то, — попросила Катерина.
Три дня поп Иван бегал по городу, искал-присматривал что-то такое, дабы угодить ведунье. И нашёл на Съезжей улице близ Волги небольшой рубленый дом с садом и сторговал его.
Дом Катерине понравился. Она поселилась в нём и отправила батюшку Ивана под Москву в село Тайнинское за Ксюшей. И всё пошло бы хорошо, да как-то заявился к ней незваный гость — сам воевода Михаил Бутурлин. Пришёл он не тайком, дабы ухватить добычу, но открыто. Не было у него причин прятаться, потому как ходил вдовый. Посмотрела на него Катерина и отметила, что он изменился за эти несколько дней, минувших после их первой встречи: бороду укоротил до края, глаза ожили, искрились. На нём был охабень на бобровом меху, кармазинный кафтан, шапка кунья воеводская. Вошёл он в горницу, на передний угол перекрестился, где пока было пусто, и Катерине ласково сказал:
— Истинно говорю тебе, что ты ясновидица, в чём сомнение имел. Доложили мне, что через сутки в Домнино тати польские пришли, усадьбу перевернули, мужиков побили, Ивана Сусанина взяли, дабы путь князя указал. Да сказывал посыльный, что молодые охотники пошли к утру за ними следом, два дня догоняли и нашли только прорву болотную открытую на долгой тропе через топи. Там и следы татей кончились. Похоже, что сам батюшка Сусанин сгинул и врагов погубил.
— Царство небесное мученику за православную веру, — перекрестилась Катерина.
Михаил Бутурлин горницу оглядел, в боковушку заглянул, в кухню зашёл, там печь осмотрел холодную, вернулся, сказал:
— Ты, ясновидица, будто на постое: ни стола, ни стула, ни образа. Да и голову склонить негде.
— Обживусь.
— Знамо. Токмо и день жить без приклада, без утвари маятно. — Боярин Михаил подошёл к Катерине, руку на плечо положил, глаза её поймал и тихо продолжал: — Ты вот что, свет-Катерина, в свои палаты я тебя не зову, а вот дом, что от сестры девы остался и в наследстве у меня, дарю тебе за службу матушке России и будущему царскому дому. Ведаю теперь, почему ты князя Михаила спасала. В Москве его царём нарекли в минувшее воскресенье.
Катерина легко, боярин даже не заметил этого, освободилась от его руки, у стены встала.
— Спасибо, воевода-батюшка, за добрую весть. Ещё спасибо за награду. Токмо у тебя и задняя мысль есть. Заноза в твоё сердце попала, и ты ждёшь, когда я вытащу её, — не спуская с него своих зелёных глаз, смело говорила Катерина, — а у меня рука отсохнет, ежели я её трону. Завтра девять дён будет, как супруг мой Сильвестр живота лишился. Мне молиться за него положено за упокой души, панихиду отслужить. Вот и весь сказ, батюшка-воевода.