Зима была на исходе, наступил март и с каждым днём становилось теплее, сырости в каземате стало меньше. И князь Василий пошёл на поправку. Филарет радовался выздоровлению Василия и благодарил Бога, что помог выстоять в испытаниях. Незаметно миновал месяц с памятной беседы с богословом. Он о себе не давал знать, и Филарет питал надежду, что богослов не будет больше посягать на его душу.
Но минувший месяц всё-таки оказался тяжёлым Тогда, вернувшись в каземат после беседы с иезуитом, Филарет неделю не обмолвился, о чём шла речь во время встречи. Это до боли в сердце угнетало Филарета. Он готов был изойти криком, лишь бы избавиться от когтей, терзающих грудь. Получалось, что он всё-таки дал повод Петру Скарге для забот о князе: лекарства и хорошая пища, дрова в достатке — всё это богослов велел прислать не из милости. Но сам Филарет всё-таки считал, что сделки с богословом не было. Там, наверху, он лишил князя Василия всякой милости со стороны богослова. Лишил в муках, в молчаливом покаянии, в презрении к себе, в молитвах, длившихся всю неделю. Но ничто не снимало камень с души, пока не исповедался перед лежащим пластом князем Василием. Исповедь была горячей и безжалостной. Гневно судил себя Филарет за то, что не мог спасти от мук заточения.
— Ты, княже прости меня, прости ради Христа! Да нет прощения мне, окаянному! — кричал Филарет. — Виноват я пред тобой выше меры. По моей вине ты, голубчик, со Смоленска пребываешь в истязании злобном, в изживании живота своего! Тать ночной я, укравший у тебя свет и волюшку!
Князь Голицын многажды пытался остановить Филарета, наконец крикнул, не щадя последних сил:
— Фёдор, опомнись! Зачем глумишься над собой! Никакой твоей вины предо мной не вижу!
— Да была, была явная! — И Филарет раз за разом бил себя кулаком в грудь. — Зимогор я и мазурик! — Наконец он уронил голову на полати и зарыдал.
Князь Василий положил свою лёгкую руку на голову Филарета и держал её молча. И неведомо, сколько прошло времени, как Филарет успокоился, вскинул голову, поднялся на полати и сел рядом с князем.
— Всё как на духу выложу, а там суди, бей наотмашь, всё стерплю!
И Филарет пересказал Василию слово в слово всю беседу с богословом. А когда закончил и опустил голову в ожидании осуждения, то услышал от князя, но совершенно не то, чего ожидал:
— Господи, какой же ты дурень, Фёдор, — князь Василий имел право так отчитывать Филарета, ведь они были ровесниками и занимали в обществе равное место, — потому как в мыслях меня обидел. Да пусть лучше волки на волюшке гуляют, нежели бы я согласился на такую волю. Но честь и хвала тебе от российского христианина, что не дрогнул пред дьявольским соблазном. Слава тебе Господи, что есть на Руси истинные православные. Вот и весь мой сказ.
И Филарет припал к груди князя Василия, прошептал:
— Славный брат мой, спасибо, что тяжкий крест снял!
— Теперь же запомни, — продолжал князь Василий, — мы с тобой в осаде. Наша крепость — душа, её обложили вороги. Будем же оборонять свою крепость, как оборонялись смоляне, до последнего...
— Верю в тебя, мой брат, выстоим. Да вооружимся супротив врага молитвою и преданием, — ответил Филарет. — А теперь послушай уставы, кои выставлю перед богословом-еретиком.
И Филарет уселся близ князя поудобнее и начал долгий рассказ о том, какою порочной, по его представлениям, была римская католическая церковь.
Его рассказ был прерван паном Гонтой и пани Гуней. Они принесли корзину всякой всячины и загадали узникам трудную загадку: как повернётся их судьба после такой милости Петра Скарги, от которого они думали обороняться и строили-укрепляли свою крепость. Но миновал март, а богослов не давал о себе знать.
Глава тринадцатаяРождение династии
Русь ещё бедовала. Изгнав из Москвы поляков, литовцев, а с ними и римских иезуитов, она не очистила своей земли от ворогов. На запад от Москвы и на юге ещё гуляли отряды поляков, шайки разбойников, мятежных казаков. Россияне упорно очищали свою землю от этой нечисти. Да пришла другая державная забота, коя оттеснила все другие и даже борьбу с разрухой на дальний порядок.
Пришла пора россиянам избавиться от сиротства, которое, по их мнению, затянулось на долгие пятнадцать лет. Потому как ни Бориса Годунова, ни Фёдора Годунова, ни тем более Лжедмитриев и Василия Шуйского россияне не считали Божьими избранниками на царский престол. По всей России ещё гадали, судили-рядили, кого поднять на Мономахов трон, и ждали, кого позовут на царство думные, державные головы. Многие уповали на митрополита Крутицкого Ефрема, который стоял местоблюстителем патриаршего престола. Но те, кто общался с митрополитом Ефремом, сказывали, что он ещё не окреп на месте первосвятителя и от него многого не ждали. Однако решительный человек нашёлся: князь Фёдор Иванович Шереметев. Готовясь назвать будущего царя в Боярской думе, Фёдор Иванович послал со скорыми гонцами в город Мариенбург грамоту князю Василию Голицыну, в которой писал: «Мы выбираем Мишу Романова: он молод и ещё незрел умом, и нам с ним будет повадно».
Вскоре и россияне узнали, кого позовут на престол. И встретили новину душевно. Род Романовых испокон был в почёте у россиян. Дед Михаила, боярин Никита, был около полстолетия близок к царям и всегда защищал народ от жестоких порывов Ивана Грозного. Помнили и Фёдора-Филарета, страдателя от царей Бориса Годунова и Василия Шуйского.
Сказали своё слово и вожди народного ополчения, освободившие Москву от поляков, староста нижегородский Козьма Минин и князь Дмитрий Пожарский. С ними и духовенство согласилось. Епископы и архимандриты имели видение, указывающее на Михаила как избранника Божия. Но думные бояре и архиереи церкви считали, что последнее слово в пользу Михаила Романова должна сказать Россия. Без воли народа не быть царю истинным избранником. И из всех государственных приказов, из Патриаршего приказа, тайно и спешно помчали гонцы-сеунчи по городам и весям на все четыре стороны от Москвы выведать мнение народа. И сказывали посланцы потом, что во многих городах людям также было видение отрока Михаила. И повсюду россияне от мала до велика говорили одно: «Быть нашим государем Михаилу Романову, а опричь его никак никого на государство не будем звать».
Как вернулись посыльные, думные бояре увидели, что нет у них иного россиянина, кроме Михаила Романова, кому бы Русь присягнула единым духом. И был назначен день созыва избирательного собора. Во все концы державы вновь помчали гонцы, дабы от пятидесяти городов, от Мезени на севере до Оскола и Рыльска на юге, от Смоленска на западе до Казани и Вятки на востоке, позвать достойных выборных от всех сословий.
По просторам России ещё завывали февральские метели, ещё стояли жгучие морозы, но, преодолевая непогоду, к Москве съезжались двести семьдесят семь достойных россиян: вельмож, купцов, священнослужителей, ремесленников, стрельцов, служилых людей всех рангов. Нашлись и радетели избирательного собора, кои устраивали выборных в Москве. Ими были князья Дмитрий Пожарский Фёдор Шереметев, Иван Одоевский и Борис Салтыков.
Однако не всё гладко шло на избирательном соборе в Грановитой палате Кремля, куда сошлись не только выборные. Сторонники князя Фёдора Мстиславского и князя Ивана Куракина да думного дьяка Грамотина заявили, что у России есть царь Владислав, коему москвитяне целовали крест. Были и такие, кто кричал, что выборные слепо идут за Филаретом Романовым, который управлял ими из своего пленения. И тогда князь Фёдор Шереметев принёс в Грановитую письмо Филарета, в котором тот советовал выбрать царём кого-нибудь из бояр, не запятнавшего чести. Но совету Филарета не вняли. Ведь такой царь мог быть свидетелем их прегрешений во время смуты. Помнили они, что государи с чистой совестью и двор подбирают из себе подобных. По этой причине московским вельможам было сподручнее поднять на трон личность незначительную, дабы управлять ею. И потому избрание юного Михаила Романова их вполне устраивало. Но шли дни, а избирательный собор никак не мог прийти к единому согласию. Противники рода Романовых и каверзы строили, и супротивничали, и дотошность во всём проявляли. В один из дней они потребовали грамоту, подтверждающую, что в роду Романовых есть представители, кои были в родстве с царями. И тогда митрополит Крутицкий Ефрем, местоблюститель патриаршего престола, сказал:
— Сие утверждение есть. Мы дадим на обозрение выборных грамоту о родовом дереве Романовых.
Накануне этого дня к викарию Ефрему приходил учёный муж, галицкий дворянин, и показал лист с генеалогическими выписками.
— Владыко святейший, — начал учёный муж, — сей лист показывает родство юного князя Михаила Романова с царём Фёдором.
Но когда митрополит Ефрем огласил документ, в Грановитой палате возник невообразимый гвалт. Сторонники князя Мстиславского драли глотки, отрицая родство Михаила и Фёдора.
— Кто тебе сочинил сию грамоту? — подойдя к Ефрему, крикнул-спросил князь Иван Куракин.
— Сия грамота — плод трудов учёного галичанина, — ответил Ефрем.
— Долой лжесвидетеля! Долой! — закричали в палате.
— Говорю всем, — продолжал князь Куракин, — родство князя Фёдора Мстиславского с царями ведомо всем, и оно выше романовского.
— Ты поезжай в вотчину к князю Фёдору да соборуй его. На ладан дышит твой князь, куда ему в цари! — возгласил князь Черкасский.
И трудно было угадать ход событий, потому как вельможи кулаки в ход пустили. «Да я тебе покажу «ладан», сам на него дышать почнёшь!» — кричал князь Куракин. Но в сей миг в палату влетел припоздавший выборный от донских казаков атаман Черемнов. Он высоко поднимал лист и размахивал им. Встав рядом с митрополитом Ефремом, возгласил:
— Я буду свидетелем родства сына Фёдора Романова Михаила с царями! Вот грамота!
— Атаман Черемнов, откуда ты ко времени возник?! — обрадовался князь Дмитрий Пожарский, который помнил его со дней изгнания ляхов.