— Несговорчивые ляхи и слышать не желают о том, чтобы побудить королевича Владислава отказаться наконец от посягательств на русский престол. Они же твердят что на Руси есть один законный государь — Владислав.
— Анафему на их голову шлю! — воскликнула Марфа. И распалилась, посылая на головы поляков все напасти.
Думный дьяк с трудом остановил государыню, пытаясь доказать, что в нонешнем положении России придётся идти Польше на уступки.
— А соберёмся с силами, матушка-государыня, мы своё возьмём, не мытьём, так катаньем.
— Ну, коль угодно Всевышнему — уступим. В одном стой насмерть, дьяк Иванушка Тимофеич, вызволи какой угодно ценой нашего батюшку Филарета и князя Василия, отдай им дюжину пленных ляхов. Истомились они там, свету белого не видя.
Выслушав государыню Марфу, Иван Грамотин предстал пред думными боярами. Доложил обо всём по порядку и слушал их противоречивые советы вполуха. О митрополите Филарете и князе Василии они вовсе не попеклись, но требовали от Грамотина, чтобы он не уступал полякам ни пяди лишней российской земли.
— Мы уже дорого заплатили ляхам за мир, чего стоит один Смоленск, — заявил Фёдор Мстиславский.
Покидая Грановитую палату, дьяк Грамотин оставался при одном твёрдом убеждении: государыня Марфа болела за державу больше, чем многие думные головы. И вернувшись в Деулино, посол проводил её линию.
Переговоры с польскими послами затянулись почти на три месяца, до февраля 1619 года. И только 15 февраля вместо договора о прочном мире было заключено соглашение о перемирии на четырнадцать с половиной лет. Так настояла польская сторона, не добившись от России всех уступок, на какие рассчитывала. И никто толком не мог сказать, почему полякам требовалось четырнадцать с половиной лет. Они, однако, нарушат перемирие значительно раньше. В этом же соглашении был оговорён обмен военнопленных поляков на томившихся в заточении митрополита Филарета и князя Голицына. Ещё неведомо где пребывавших в неволе лазутчиков Арсения и Антона.
Глава восемнадцатаяОсвобождение
В Мальборгском замке в эту зимнюю пору медленно угасал славный русский князь Василий Голицын. Он умирал на руках у Филарета. Ум его и память и речь оставались ясными, как в пору зрелости, и держался он мужественно, не сетуя на судьбу. Лишь неизбывно страдал об отчизне.
— Ничего так не желаю, любезный друг, как прижаться к родной земле. Там и лечь в неё. И чтобы берёзы шумели над могилой, чтобы багряный клён шелестел листвой рядом и речка Лама журчала на перекатах. Ещё чтобы кто-то посадил и вырастил близ могилы рябину. И тогда по осени, когда нальются рдяным соком её гроздья, ко мне прилетали бы дрозды, и я слышал бы, как они склёвывают ягоды и поют на досуге.
Князь говорил тихо, Филарету приходилось напрягать слух, и он был терпелив, он знал, что таким голосом князь мог предаваться воспоминаниям часами. Филарет не перебивал его, не останавливал, чувствуя сердцем, что пока князь говорит, он живёт и эта жизнь наполнена содержанием. Князь Василий прожил достойную жизнь, многажды водил рать в битву с врагами: бился против Ивана Болотникова, от шведов защищал Новгород и Псков, дрался против ляхов. Он не блистал даром большого воеводы, но ни разу не покрыл себя позором бегства, малодушием, предательством. Он был честным и мужественным воином, добрым христианином.
— Не ведаю я одного, возьмёт ли меня Всевышний в эдемово царство. Или я великий грешник и мне уготовано пройти все двенадцать кругов ада и чистилища. Но на душе у меня покой, и меня не угнетают угрызения совести, потому как жил по заповедям Господа Бога....
Филарету не нужно было утешать Василия. Он знал, что князю уготовано — не преисподняя, а вечное блаженство в сонме чистых душ. Даже хотя бы за те муки, какие он претерпел за долгие девять лет заточения в польском плену. Он искупил все свои грехи, ежели были таковые, терпением и стойкостью, смирением пред волею судьбы.
А судьба к ним в эти годы была жестока. Она довлела над ними в образе изощрённого и коварного иезуита-богослова Петра Скарги, воплотившего в себе множество пороков немилосердного к инаковерующим католика, проводника иезуитских планов в борьбе с православной верой. Пётр Скарга наведывался последнее время к узникам дважды в год и всё пытался сломить их дух. Чтобы вдохновить себя, Скарга ездил в Рим, там добился приёма папой римским Павлом V — Камилло Боргезе. Папа узрел в богослове Петре фанатичность и поощрил её. Он благословил его деяния и побуждения короля Сигизмунда обратить в католичество русских митрополита и князя. И хотя Пётр Скарга повинился папе в том, что пока ему не удалось достичь какого-либо успеха, папа выразил уверенность, что Пётр близок к этому. Разрешив Петру поцеловать туфли, папа напутствовал богослова изречением из Евангелия сомнительной чистоты:
— Сын мой, не сворачивай с избранного пути. Опирайся на заповеди Иисуса Христа. Он же сказал своим ученикам: достигайте цели любыми средствами.
Пётр Скарга провёл в Риме ползимы. Он встречался с братьями по ордену «Общество Иисуса», учился у них искусству обращения инаковерующих и язычников в католическую веру. Весной он вернулся в Варшаву и после короткой встречи с королём Сигизмундом уехал в Мальборгский замок. Сразу же появился в каземате узников и, как показалось россиянам, приступил к допросу Лицо его было похоже на маску беспристрастного судьи.
— Ты, московит, виновен в смерти нашего воина, а также в смерти бывшего дьякона Феофана, члена ордена иезуитов. Скажи, кто исполнял твою волю, как ты был с ним связан?
— Помилуй Бог, что ты несёшь?! — без какой-либо почтительности воскликнул Филарет — Ежели кто-то лишил живота отступника веры, то поделом, и мне остаётся только порадоваться. Но я в его смерти не виновен.
— У суда есть доказательства твоей виновности. Один свидетель жив, он видел, как твой человек убил Феофана. Есть твоё письмо, которое ты писал, дабы передать через того человека в Москву. Наши воины схватили двух соучастников, и они уже получили своё. Говори же, кто твой соучастник, сними с души своей грех.
— Что ты от меня хочешь? — вспылил Филарет. Он был невежлив и заведомо добивался, чтобы иезуит понял: его не боятся. — Веру я твою отвергаю, страсти уже все претерпел. Потому уходи и не мешай нам нести свой тяжкий крест.
Но изощрённого иезуита нелегко было сбить с избранного пути. Он разгадал заведомую дерзость Филарета и жёстко сказал ему:
— Тебя ждёт казнь. Но ты будешь вначале подвергнут обряду, тебя обратят в нашу веру. И всё это случится через два дня, а третьего ты не увидишь.
И тогда подал свой голос князь Василий, который лежал на скамье у стены:
— Богослов, зачем несёшь хулу на честного священнослужителя? Это моя вина в том, что убиты отступник веры Феофан и твой стражник. Ко мне шли россияне. Где твой суд? Я, князь Василий Голицын, предстану перед судьями.
Пётр Скарга подошёл к лежащему князю.
— Ты дышишь на ладан и потому выгораживаешь злодея. Дыши, но не ищи себе новых страстей. И сам я не желаю вам худа, но только предупредил, что ждёт вас от королевской немилости. Но я протягиваю вам руку помощи. Идите в лоно моей церкви, вступайте в орден «Общество Иисуса», и вас минует кара. Мы милосердны и своих братьев в обиду не даём. А чтобы вы увидели корни нашего милосердия к преступившим законы, я пролью свет на наши нравственные правила. Наш путь доказательств «за» и «против» признает пороки и преступления нравственно-невменяемым состоянием грешника. И потому, по нашему уставу, всякое деяние может быть совершено и признано как нравственно-невменяемое, за что, как полагается, совершивший преступление не несёт ответственности пред судом человеческим. Когда при вожделении страсть толкает человека на грех, то сей грех ему не вменяется, — растолковывал иезуитские истины Пётр Скарга, вышагивая по каземату, — потому как он совершил его помимо своей воли. — Пётр остановился перед Филаретом, поднял руку и осенил его крестом: — Исповедуйся, сын божий, и рука Иисуса освободит тебя от чувства вины.
Филарет смотрел на проповедника богомерзских уставов с усмешкой. Он понял, к чему клонил иезуит: с каким бы грехом ты к нему не пришёл, он избавит тебя от мук совести, и ты даже не будешь наказан ни гражданским судом, ни судом чести. Но духу россиянина было противно пускаться в спор с богословом и доказывать безнравственность устава ордена иезуитов. Он хотел одного, чтобы Скарга поскорее оставил их в покое.
— Ты, богослов, не распинайся, но веди меня на суд праведный. Иного же не добьёшься, — сказал Филарет и отвернулся от Скарги.
Но Пётр не сказал Филарету больше ни единого слова, а повернулся к двери башни, открыл её и позвал стражников. В каземат вошли четыре воина. Скарга распорядился:
— Отведите их в костёл Мариенбурга.
Два воина схватили Филарета за руки, заломили их и повели. Он попытался сопротивляться, но его усилия ни к чему не привели. Других два воина стали поднимать с ложа князя Василия. И Филарет взмолился:
— Святой отец, прояви милость к немощному, возьми с меня за двоих!
Скарга внял крику Филарета, понял, что сочувствие к больному сделает его уступчивее. Он отослал стражников и сказал:
— Хорошо, я принимаю твоё условие. И завтра возьму с тебя за двоих. — И Пётр Скарга покинул каземат.
Присев на ложе к князю, Филарет долгое время сидел молча и думал о том, что ждёт его завтра. Он понял, что им уготовано насильственное обращение в католичество. Не понимал Филарет только одного: зачем это кому-то нужно, ежели их ждала казнь. По спине Филарета пробежал озноб. Знал он, что и на Руси было такое, когда иноверцев и язычников приводили в христианскую веру силой, особенно по глухим местам державы. Не все поддавались насилию, были и такие, кто сжигал себя. Рассказов об этом Филарет наслышался, пребывая в Антониево-Сийском монастыре.
От беспокойства и беспомощности Филарет не мог сидеть, он ходил по каземату, скрывался в небольшом соседнем помещении, там ходил в одиночестве. И вдруг его внимание привлекла ниша. Он и раньше многажды видел её, но не придавал значения. Но тут решил осмотреть, и когда заглянул в неё, то увидел уходящий вверх, проложенный в стене лаз. Опустившись на колени, Филарет заглянул в него и увидел, что лаз слабо освещён падающим откуда-то сверху светом. Ещё он увидел скобы, заделанные в стену. Лаз был узкий, и человек потучнее не протиснулся бы в него. Филарету оказалось тесновато только в плечах. Но развернув плечи в углы, Филарет взобрался по скобам сажени на две и оказался в небольшом каменном помещении второго этажа башни. Он увидел рядом с лазом заделанные в каменный пол скобы, тяжёлую чугунную плиту и дубовую пластину, пораскинул умом и понял, что если лаз закрыть плитой и зажать её брусом через скобы, то никакой силы не хватит проникнуть кому-то в этот каземат. Филарет обследовал помещение и нашёл у бойницы каменную чашу, в неё был опущен жёлоб, и она была наполнена до