Той порой против бездействия Измайлова и Шеина взбунтовались наёмные офицеры. На военном совете шотландец Лесли выхватил пистолет и выстрелил в Михаила Шеина, но промахнулся и к несчастью убил стоящего рядом английского полковника Сандерсона.
Гонец князя Черкасского принёс в Москву весть о событиях под Смоленском и о преступной воле воеводы Шеина. Сия весть повергла царя в большое уныние. Страдание его усиливалось оттого, что он не владел военным искусством и не мог стать во главе войска и померяться силами с королём Владиславом. В мыслях он готов был выйти с Владиславом на единоборство. Однако старые рыцарские времена миновали, и теперь короли и монархи не сходились в поединках для решения вопросов чести и верховодства. Теперь цари и короли не владели искусно шпагой, мечом, саблей, копьём, но доставали противника хитростью, коварством, другими мерзкими путями. Все эти размышления изводили Михаила. Он рвался к отцу, но не смел, потому как недуги уложили Филарета в постель. И тогда он звал к себе старого князя Фёдора Шереметева, дабы посоветоваться о поведении Шеина и Измайлова. Князь Фёдор пытался убедить царя в том, что опытные воеводы наконец вырвутся из окружения, с честью выведут войско. Царь сомневался в этом.
— Твоими устами, светлый князь, мёд бы пить. У меня побывал не только гонец, коего князь Дмитрий присылал, но и другие. — И царь рассказал князю о свежих вестях из-под Смоленска. — Ноне мне стало ведомо, что Владислав потребовал от Шеина сдаться в плен всей ратью. И Шеин, сказывают попросил у польского короля время подумать.
— Господи, неужели всё так плохо?! А где же князь Митя, где соратник его Борис? И что с полком?
— Они в лесах где-то. То ли за казаками охотятся, то ли от них бегают не ведаю.
— А где полки, кои ты послал Шеину в помощь? — спросил князь.
— В пути, и они действуют. Да остановили их поляки на Днепре и за реку не пускают.
— Ну и оказия! — Старый князь выдохся. Он уже не мог ни голос возвысить, ни дать полезный совет. Он охал, растирал грудь слабеющими руками. Наконец, попросил Михаила:
— Ты уж, царь-батюшка, ради Христа, не открывай всех напастей родимому. Он уже болями Мальборга источен досталь. А сии вести убьют его.
— Давно уже тешу батюшку только добрыми вестями, — признался царь. — Иной раз и напраслиной грешу. Да и как без неё обойтись, ежели правда иной раз хуже отравного зелья.
Однако сыновье радение не смогло защитить Филарета от злого умысла. Дал о себе знать его давний враг и злодей. Немощный, почти умирающий думный дьяк Бартенев второй счёл, что ему нужно исповедаться у патриарха. Грех предательства, взятый Бартеневым на душу ещё при царе Борисе Годунове, не давал ему покоя многие годы, влёк к покаянию. А кому покаяться, как не самому патриарху? И старый дьяк велел холопам отнести себя в патриаршие палаты.
Святейший лежал в постели. Рядом с ним сидела инокиня Марфа. Она тоже сильно постарела, но держалась ещё крепко. В руках она держала псалтырь и читала Филарету псалмы. Когда услужитель доложил, что при шёл думный дьяк Бартенев, она поднялась и покинула опочивальню, дабы выпроводить дьяка из палат. Старая женщина чувствовала, что тот пришёл со злым умыслом. Между ними и никогда-то не было добрых отношений. Сын Марфы, царь Михаил, отстранил Бартенева от дел, из Думы изгнал, но иной опалы не наложил. Дьяк затаился, жил отшельником, копил в себе ненависть к Романовым. А в ту пору, когда Филарета избрали на патриаршество и когда многие вельможи приходили к нему на причастие и покаяние, в Бартеневе проявилась гордыня, она оказалась сильнее здравого смысла, и он счёл унизительным идти к бывшему князю с покаянием. Он считал, что Филарету самому нужно идти к попам на покаяние или уйти в монастырь за грехи, кои свершил, служа самозванцу и полякам. И хотя Филарет всё-таки молил Всевышнего о прощении злого деяния, причинённого всему роду Романовых и всем его сродникам, Бартенев, зная об этом, так и не проникся раскаянием.
И теперь Филарет пытался понять, что привело Бартенева в патриаршие палаты, но утешительного ничего не открыл, потому как знал зачерствевшую в злодеяниях душу дьяка.
Той порой Марфа билась с Бартеневым и вместе с услужителем не пускала его в покои патриарха. Он же приказал своим холопам оттеснить Марфу и услужителя от дверей. Они исполнили волю дьяка, и тот вскоре появился в дверях опочивальни Филарета. Жизнь пригнула его к земле, выжала соки из прежних телес. Он сопротивлялся земным законам. До ломоты в спине, до хруста усохших костей пытался держаться прямо. Однако ему это не удавалось и он стоял в дверях согбенный. И потому, как показалось Филарету, смотрел на него по-волчьи.
— С чем ты пришёл, раб Божий? — спросил патриарх. — Ежели ищешь покаяния, иди в храм к митрополиту Макарию.
— Я ищу забвения. И коль скажу тебе всё, с чем явился, так оно и придёт — Он бросил злобный взгляд на Марфу которая появилась за его спиной, и отрывисто сказал: — А ты уходи, зреть тебя не могу!
— Не вольничай, — оборвал его Филарет, — ты не у себя в палатах. Помнишь поди, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят Нет у меня ноне тайн ни от кого, тем паче от былой супружницы, — и с каждым словом голос Филарета звучал твёрже, звонче.
— Коль так, слушай, чего не убоюсь сказать и принародно. И пусть тебя постигнет разочарование и прахом рассыплются твои почины и надежды поднять Россию над Европой. Говорил же я многим, и ты слышал сие, мнимый патриарх, о том, что король Владислав будет царём нашей державы. Теперь это скоро придёт Он взял в плен рать Измайлова и Шеина, он разбил-разогнал по лесам и топям полки Черкасского, Лыкова и Бутурлина, смял ополчение и ноне победным шагом идёт к Москве. Слава царю Владиславу! Ты от имени моего будь проклят! Будь! Будь!
Марфа попыталась зажать дьяку рот, но он из последних сил оттолкнул её и, оползая по дверному косяку, упал на пол, захрипел, хватая воздух раскрытым ртом. Но сквозь хрипы ещё прорывались его бранные слова, ещё слышалось надсадное: «Слава Владиславу, царю России».
Филарет приподнялся на ложе и слабой рукой осенил своего врага крестом. Он же велел Марфе позвать услужителей. Но они сами прибежали на крики, и патриарх велел им увести Бартенева. Однако идти дьяк уже не мог, и его снесли из патриарших палат. За порогом с рук на руки передали холопам, и те бегом отнесли его к карете, умчали в Китай-город.
Думный дьяк Бартенев второй не умер в этот осенний день, потому как Всевышний не принимал его душу без покаяния. Да и слуги дьявола, казалось, забыли о нём. Его разбил паралич, лишил дара речи, перекосил лик, отнял правую ногу и руку. И теперь дьяк лежал на ложе словно зверь в образе человека, только рычал и хватал всё вокруг себя здоровой левой рукой.
Скончался в этот день другой, более достойный россиянин.
Услышав наглую и дикую ложь из уст дьяка Бартенева, но в чистоте душевной приняв её за правду, патриарх Филарет, несмотря на немощь, нашёл в себе силы встать и велел Марфе позвать услужителей. Иноки Чудова монастыря и архидиакон Николай явились тотчас.
— Оденьте меня, дети, торжественно! — повелел Филарет.
— Святейший, да как же! Тебе лежать надо, избаливаешь ведь, — попытался уговорить Филарета Николай.
— Не перечь, сын мой, и не мешкай! — твёрдо ответил патриарх.
И тут услужители засуетились. Его одежды висели в опочивальне, и они надели на патриарха стихарь, фелонь, высокий бархатный головной убор, на грудь повесили крест и панагию, а через плечо — омофор. Ещё вручили посох. И патриарх повелел Николаю:
— Пошли человека к звонарям на Ивана Великого, пусть ударят в «Горлатного», а там и во все иные колокола набатом. Меня же ведите на Красную площадь!
Николай испугался за патриарха. Впервые он видел его такого возбуждённого и в состоянии непомерного гнева.
— Святейший владыко, — взмолился Николай, — не убивай себя! Умоляю Христом Богом, скинь гнев, вспомни о милосердии, помолись заступнице нашей Пресвятой Богородице, — частил архидиакон.
— Не тщись, сын мой. Ты всегда служил верно, послужи и ноне.
— Готов служить тебе, святейший! И выйду на Красную площадь, поднимусь на Лобное место и крикну россиянам всё, что повелишь! И в колокола велю твоим именем ударить. Но пощади себя!
Марфа тем временем покинула патриаршие палаты и, как могла, поспешила в царский дворец за сыном.
Николай продолжал уговаривать патриарха, но он оставался непреклонен и двинулся из опочивальни без посторонней помощи. Но два инока, кои стояли рядом, поддержали его и повели. Видя, что Филарет твёрд в своём решении, Николай послал инока на колокольню, сам взял патриарха под руку и повёл его из палат.
Шли медленно. Ещё шагая через трапезную, Филарет почувствовал слева в груди нестерпимую боль, но виду не показал. Он молил Всевышнего, чтобы избавил от этой боли и дал дойти до Лобного места и крикнуть россиянам, чтобы шли всей землёй к Смоленску и там вызволили из плена тысячи своих сыновей, отцов, братьев, там встали на пути польского нашествия. И Филарет шёл, спешил, но с каким трудом давался ему на сей раз каждый шаг. И всё то короткое расстояние, которое в прежние годы одолевал на одном дыхании, отняло у него последние силы. Вот, наконец, он вышел на Соборную площадь, увидел много богомольцев — ведь ноне же был большой церковный праздник, вспомнил Филарет, день Покрова Пресвятой Богородицы. Патриарх подумал, что и здесь бы надо сказать своё слово, да решил поберечь силы, чтобы во весь голос возвестить своё на главной площади России.
В сию минуту ударил в набат сперва «Горлатный» колокол. Настойчиво, упорно он возвещал народу о надвигающейся беде. «Горлатного» поддержали другие колокола. Вот и в «Лебедь» ударили, обычно хранимый для благо веста. И с первыми звуками набата, как повелось извечно, москвитяне побежали на Красную площадь. Их живые потоки лились по всем улицам Москвы, ведущим к Кремлю. И в Кремле во всех палатах распахнулись двери, из соборов, из церквей, где шло богослужение, повалил народ на Красную площадь. И в толпе богомольцев спешил со свитой царь Михаил.