ады. Правда, эти люди с горящей совестью не всегда знают, что им делать, и поэтому пускаются во все тяжкие, – но это не наш случай. Мы знаем, что и как нужно делать для устранения этой несправедливости, и, кроме того, нам обидно за державу, а значит, мы не будем взрывать все до основания, чтобы потом кто-то и что-то построил на руинах, а вместо того медленно и планомерно станем прогибать этот несовершенный и неподатливый мир под себя. И матушка-императрица Ольга Александровна, и ее брат Михаил были как раз из тех, у которых совесть горит, а что в таком случае следует делать, они не знают. Мы поделились с ними своими знаниями и опытом, ну а дальнейшее вы уже знаете. И если кто-то думает, что главным было взять власть, то он жестоко ошибается. Главное у нас еще впереди…
После этих слов полковника Мартынова товарищи Коба и Красин, а также Савва Морозов, видимо, найдя в них нечто созвучное собственным мыслям, немного вразнобой кивнули, но вот Ильич не получил от этих объяснений полного удовлетворения. Пожав плечами, он снова кинулся в бой.
– И все-таки, товарищ Одинцов, – сказал он, – я совершенно не понимаю, как вам удалось уговорить императрицу Ольгу на ваш крайне безумный имперско-социалистический проект. Ее брат Николай, как и прочие члены этой семейки, был совершенно глух к народным страданиям и все на стоны умирающих от голода мужиков он обращал не больше внимания, чем на зудение лесных комаров. Посланные им люди специально гноили миллионы пудов зерна, собранных разными доброхотами из прогрессивной общественности, в то время как в голодающих от недорода губерниях мужики мерли как мухи.
На эти слова глухо, как эхо из бочки, отозвался полковник Мартынов.
– Полковник Вендрих, – сказал он, – который, как вы выразились, специально сгноил предназначенное для голодающих зерно, уже арестован нашей службой и дал признательные показания. Только судить его можно лишь за преступную халатность, а еще за врожденное слабоумие и самонадеянность, но уложение о наказаниях пока не предусматривает воздаяние за эти преступления. Единственное, что мы можем рекомендовать Ее Императорскому Величеству – это уволить этого человека со службы без мундира и пенсии, с запрещением жить в столичных и губернских городах…
– Но все же, – упрямо набычился Ильич, – вы так и не сказали, почему вы считаете, что абсолютно все ваши планы найдут поддержку у правящей царской камарильи? Ведь невозможно же представить, чтобы дочь царя-угнетателя, жестокого ретрограда и держиморды, всерьез решила установить в своей вотчине социализм…
– Был бы здесь товарищ Новиков, – вздохнул полковник Мартынов, – быть бы вам за камарилью спущенным с лестницы, после чего нам пришлось бы искать другого министра труда.
– Да, – подтвердил канцлер Одинцов, – спустил бы. Вы, товарищ Ленин, совершенно замучили нас вашим хроническим недоверием. Во-первых – Ольга Александровна в полной мере наделена человеческой христианской жалостью ко всем сирым, убогим, страдающим и мучающимся. И это уже немаловажно. Во-вторых – на принятое императрицей решение влияет то, что от нас ей уже стало известно о предстоящей лет через десять великой мировой войне… И вы, товарищи, тоже должны знать, что грядущая война охватит всю Европу, от края до края, и будет очень затяжной и кровопролитной.
– Знаю-знаю, – замахал руками Ильич, – читал в ваших книжках. Но я думал, что это был случайный исторический момент, который вполне возможно предотвратить со всеми вашими знаниями и талантами.
– Предотвратить детерминированное событие такой силы, – ответил Одинцов, – не хватит никаких знаний и талантов. Ведь вы же сами не далее трех-четырех месяцев назад писали работу, в которой с точки зрения марксизма обосновывали неизбежность мировых экономических кризисов. Но, кроме экономики, резкие и непредсказуемые флуктуации могут сотрясать и политику. В настоящий момент сложилось такое положение, что мир уже поделен – до последнего мало-мальски пригодного к жизни клочка земли. И поэтому для повышения нормы прибыли западным корпорациям необходим передел рынков сбыта и источников сырья. Неважно, где прогремят первые выстрелы и какая страна станет жертвой агрессии, потому что возникший будто на ровном месте очередной экономический кризис обернется вдруг жесточайшей войной, перед которой померкнут наполеоновские походы… Потом историки будут писать, что в какой-то момент Европу охватило какое-то безумие. И русские во всем этом непременно будут играть одну из главных ролей.
– Ах ты! – Ильич хлопнул себя ладонью по лбу. – Да как я сразу не додумался. И ведь в самом деле – если у капиталиста в погоне за прибылями заканчиваются иные аргументы, то он непременно прибегает к вооруженному насилию. Это единственный его инструмент в ситуациях, когда конкурента нельзя ни подкупить, ни разорить….
– Вот именно, товарищ Ленин, – подтвердил канцлер Одинцов, – при этом не исключено, что за нашу победу над Японией нам придется заплатить войной с общеевропейской коалицией. То есть мы должны держать в уме такой сценарий, при котором страны Европы не передерутся между собой, а, объединившись в Альянс, попрут на восток. Случится это или нет, но нам необходимо увеличивать свою военную и промышленную мощь, а наш народ в подавляющем большинстве должен жить настолько хорошо, насколько это возможно, чтобы при первом же зове военной трубы броситься к оружию, чтобы защитить все то, что дало ему наше государство. А такую военно-промышленную мощь и поддержку народа способен дать государству только социализм. И лишь социализм способен вывести Россию в число первых мировых держав. В противном случае, если мы не сумеем сделать всего задуманного, российское государство, скорее всего, навсегда прекратит свое существование.
– Да вы, батенька, фантазер, – вздохнул Ильич. – Построить социализм в отсталом государстве всего за десять лет – это какое-то прожектерство и неумная маниловщина. В России условия для перехода к социализму не созрели, и не созреют еще множество лет. Сперва социализм должен овладеть развитой в промышленном отношении Европой, и только потом она должна разнести его по всему свету.
– Нечто подобное, – сказал Одинцов, – получилось у присутствующего здесь товарища Кобы, когда он, в нашем прошлом в ипостаси товарища Сталина, взялся доделывать-переделывать начатое вами. И именно тогда он сказал фразу «или мы за десять лет сумеем проделать путь, для которого Европе потребовались сто лет, или нас сожрут». Фора оказалась немного большей – тринадцать лет, и не все удалось сделать, а то, что было сделано, не все получилось так как надо; но все же тогда мы в той войне победили и сумели отвоевать половину Европы. Теперь в случае нападения объединенных европейских армий нам будет нужна ВСЯ Европа, до самого Атлантического побережья. Во-первых – это необходимо, чтобы оттуда на русскую землю больше никогда не приходила война. Во-вторых – чтобы распространить по европейским странам нашу социалистическую идею. Но для этого все мы, а не только мужики на полях и рабочие в цехах, должны напрячь силы и навалиться на работу со всей дури, ломая сопротивление косной и отжившей свое системы. Вот и вся задача, ради которой императрица Ольга и Великий князь Михаил впрягутся в работу с такой же яростью, как и присутствующие здесь большевики.
После слов канцлера наступила тишина. Потом со своего стула встал товарищ Коба и тихо сказал:
– Я согласен, товарищ Одинцов, и вы можете располагать мною по своему усмотрению, чтобы ни говорили некоторые товарищи. Задача, которую вы поставили перед собой, достойна каждого настоящего большевика, и я надеюсь, что оправдаю оказанное вами доверие.
– Садитесь, товарищ Коба, – кивнул Одинцов, – благодарю за поддержку, хотя, сказать честно, я не ожидал от вас ничего иного. Теперь вы, товарищ Красин, скажите – вы пойдете с нами или вильнете в кусты?
– Я с вами, товарищ Одинцов, – угрюмо произнес Красин, – я считаю, что в такой ситуации глупо ломаться и строить из себя невинную гимназистку. Если ваше правительство действительно по-настоящему будет бороться за права рабочего класса, то мы, большевики, тоже не должны стоять в стороне. В противном случае зачем, простите, мы вообще нужны людям. Так что я с вами, товарищи, считайте меня своим солдатом.
– Тогда, – Одинцов перевел взгляд на Савву Морозова, – осталось узнать мнение товарища сочувствующего. Не передумал ли он и не отказался ли от должности министра экономического развития. Ведь это будет адов труд – перевести российскую экономику на рельсы непрерывного экономического развития, чтобы каждый день ставились новые рекорды: выше, дальше, быстрее; и чтобы прибыли от заводов-гигантов шли на государственное и народное благо, а не оседали в карманах заграничных толстосумов…
– Я своего мнения не изменил, – ответил Савва Морозов, – и чем тяжелее будет тот труд, тем он мне интереснее. Просто набивать мошну деньгами мне давно наскучило, теперь хочется чего-то такого эдакого, чтобы от масштабов кружилась голова и чтобы потом показать детям и с гордостью сказать, что это сделал их отец. Но только у меня одна просьба: не заставлять изменять вере отцов. Родился Савва Морозов в древлеправославной вере, таким он и помрет.
– Да Господь с вами, Савва Тимофеевич, – махнул рукой Одинцов, – то, как вы молитесь Богу, есть исключительно ваше личное дело. Вон и митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний считает, что из закона следует исключить фразу о господствующей православной церкви, ибо господство – это не христианская идея. Вы только своей верой никому в нос не тыкайте, как делают это некоторые полоумные – и никто вам за нее даже и не вспомнит.
– Благодарствую, Павел Павлович, – кивнул Морозов, – в таком случае мною вы тоже можете располагать по своему усмотрению.
И вот тут со своего места вскочил Ильич…
– А почему вы, товарищ Одинцов, – картавя, выкрикнул он, фирменным жестом заложив пальцы за проймы жилета, – не задали подобного вопроса мне: хочу я с вами сотгудничать или нет? Это что, понимаешь, за дискриминация; или мое мнение для вас уже ничего не значит?!