Впрочем, сейчас он заметил, что на этот раз ему удалось пробудить в ней если не эмоции, то целый всплеск мыслей. Сначала глаза ее потемнели, а потом в них зажегся тот колдовской свет, что сводил его с ума, заставляя делать все, чтобы увидеть его снова. “А ведь ей пятнадцать… – думал он. – Девочка! Но какая… В ней уже присутствует все, что возвышает ее над сверстницами: глубокий ум, склонность к размышлениям, небанальность рассуждений. В ней ощущается некая свобода души, полет, редкостная способность презреть штампы и условности, смотря поверх голов туда, куда мало кто осмеливается бросить хотя бы мимолетный взгляд… В этом она похожа на меня. И за это я и люблю ее… И еще за красоту – загадочную, нездешнюю…”
Вдруг она, обычно избегавшая прикосновений, взяла своего спутника под локоть, словно бы в задумчивости; у того даже захватило дух от этого ее непринужденного жеста.
– Коля… – произнесла она каким-то глубоким, проникновенным голосом, глядя куда-то вдаль. – Коля, скажи, ведь все теперь изменится? Все будет не так, как должно было быть?
Он очень хорошо чувствовал ее, и потому не торопился с ответом. Он знал ее манеру начинать монолог риторическим вопросом, за которым должны следовать рассуждения. “Мы еще ни разу не говорили с ней о том, что у всех на слуху, – подумал он, чувствуя волнующее тепло ее узкой, невесомой ладони, – и вот наконец этот момент настал…” Она продолжила говорить:
– Скажи, Коля, неужели отныне наша судьба пойдет по другому пути? Наша – я имею в виду твоя и моя, наших близких… Или же судьбу отдельного человека не изменить в целом? Знаешь, я всегда думала, что наша судьба предначертана. Что она дает нам какие-то знаки, подталкивает к чему-то – до тех пор, пока мы не сделаем так, как ей угодно. Словом, все решается там… – она вскинула свой ясный взор к небу, которое мгновенно отразилось в ее глазах, сделав их облачно-серыми, – там, на небесах… Провидение, или Господь, всегда добивается своего. Но… – тут она как-то резко повернула голову и вперилась в лицо молодого человека строгим взглядом, – но получается, что у Господа есть разные варианты… Он видит их все, потому что для него нет ни прошлого, ни будущего. Коля! Ты понимаешь – и то, и другое существует только для нас… И вот, Коленька, выходит так, что одновременно с настоящим есть еще и будущее, в котором мы с тобой, дружок мой, уже давно покоимся в сырой земле… Но дело в том, что это уже НЕ НАШЕ будущее, и те, которые ТАМ мертвы – это не мы. Это были мы до той лишь поры, пока не появились эти… эти пришельцы ОТТУДА. Понимаешь? – Она крепче сжала локоть юноши, положив на него и вторую свою руку. Взгляд ее вновь блуждал по небесным просторам. – Вот и пришлось убедиться, насколько неисповедимы пути Господни… Чудо, истинное чудо явил Он нам… И, знаешь, Коленька, промысел-то Его очевиден. Он хочет сделать все по-другому, не так, как было в истории того мира откуда к нам пришли эти люди…
Она замолчала. От переполнявших эмоций грудь ее вздымалась.
– Конечно, Он хочет сделать по-другому, – согласился ее собеседник. – Потому Он и явил это чудо. И ведь все уже знают, что это истинное чудо, и никто не пытается обмануть себя. И, на мой взгляд, уже один факт того, что это чудо произошло ИМЕННО ТАКИМ ОБРАЗОМ, должен бы заставить врагов России спрятаться куда подальше и не высовываться. Но, кажется, у них слишком много глупости или дерзости, или самоуверенности, раз они продолжают свои попытки хоть как-то избегнуть неизбежного. Огненные письмена появились у них на стене, ангел с пламенеющим мечом трубит на их пороге, а они все не оставляют своих усилий так или иначе уязвить Россию. Им же от этого становится только хуже, а они этого не понимают и с достойным дятла упорством долбят гранитную колонну.
– Ах, Коленька! – воскликнула девушка, – ты думаешь, все дело в глупости и самоуверенности? Нет, просто они уже тоже знают, что теперь это ДРУГАЯ история, в которой они надеются отыскать и свой шанс… Загнанная в угол крыса в отчаянии кидается на своего врага, вот и враги России тоже хоть как-то пытаются если не отменить, то хотя бы отсрочить вынесенный им приговор. И не их вина в том, что после каждого рывка петля на их шеях затягивается все туже. Вот скажи… если бы ты знал, что в будущем тебя ждет что-то нехорошее, ты бы попытался как-то это изменить?
Молодой человек задумался лишь на мгновение. Затем уверенно произнес:
– Нет. Все дело в том, что я стараюсь жить по совести, и все мои поступки продиктованы исключительно моим понимаем чувства долга. Я совсем не боюсь ни смерти, ни страданий. И даже тогда, когда я бываю безрассуден, я все равно следую своему внутреннему побуждению, и поступать по-другому значило бы стать уже другим человеком, не собой.
– Вот как? – Девушка с каким-то новым интересом заглянула в глаза юноши. – Значит, тебе не хотелось бы узнать, как сложилась твоя судьба там, в том мире, где мы давно уже обратились в прах?
– Твой вопрос, милая Анечка, заставляет задуматься… – Парень замедлил шаг; его взгляд блуждал по качающимся верхушкам высоких кленов. – С одной стороны, естественное человеческое любопытство толкает к тому, чтобы узнать это… Но, с другой стороны, я вижу нечто нездоровое, гнетущее в том, чтобы думать о себе “я жил и умер", словно бы я – какой-то ненастоящий я. Да и вряд ли мне удалось бы избавиться от постоянных мыслей о подробностях жизни того второго меня. В этом случае я буду помимо своей воли анализировать поступки и мотивы себя второго, сопоставлять их с ЭТИМ собой… И в итоге я свихнусь. Нет, я, пожалуй, предпочел бы ничего не знать о себе другом…
– Ты серьезно?! – Девушка остановилась и развернулась к своему спутнику лицом. В глазах ее светилось недоверчивое изумление.
– Конечно! – подтвердил юноша. – Тот Николай Гумилев прожил свою жизнь и теперь покоится с миром, а я – не он, и живу только своей жизнью. Говорят, что когда государь Николай Александрович узнал о себе ином, он сначала чуть не сошел с ума, а потом решил отречься от трона сразу, как только выдастся подходящая возможность. Даже помазанник Божий оказался не силах вынести гнет абсолютной истины, и я не хочу себе такой судьбы.
Он говорил и одновременно любовался своею спутницей – уж больно она была хороша в этот момент: юная, наполненная жизнью, со светящимся взором и алеющими губами.
– А я бы хотела… – тихо произнесла она, отворачиваясь от него; они снова шли рядом по аллее, держась за руки. – Я бы хотела знать все о своей жизни, чтобы избежать ошибок…
– Даже если ты избежишь одних ошибок, ты совершишь другие, – сказал юноша, сжимая ее ладонь в своей руке. – Знание свой ТОЙ судьбы не убережет тебя, ведь ты сама заметила, что мы – уже не те “мы", что были в ТОМ мире. Делай что должно, говорил император Марк Аврелий, и да свершится что суждено. И так же действуют и они – те, что пришли в наш мир и теперь гнут его под себя с неумолимой решимостью людей, облеченных огромной властью карать и миловать целые народы. Ах, как я хотел бы встретиться и переговорить хоть с одним из них, узнать, о чем они думают и к чему стремятся… а вовсе не подробности той, иной истории.
Некоторое время они шли молча. Потом она тихо заговорила; и голос ее был не таким как обычно:
– Знаешь, я думаю, что раз Господь таким чудесным образом позаботился о судьбе России, значит, там, в том будущем, с нашей страной произошло что-то страшное, что-то катастрофическое… Страшен, видимо, тот мир, раз уж пришельцы оттуда с таким пылом взялись переделывать тут все подряд – не иначе как для того, чтобы произошедшее у них никогда не случилось у нас… Наверное, многие это понимают. Вот и мой папенька тоже пребывает в полном восторге. Впервые с момента смерти государя Императора Александра Третьего государственный штурвал России сжимает твердая рука. Так вот, Коленька: теперь всем нам следует больше думать о России, нежели о себе. Всеми силами мы должны поддерживать Божьих посланцев. Вот наш долг в свете происходящего. А что же касается наших персональных судеб… тут, наверное, ты прав. Надо просто действовать по совести. Я поняла – теперь у нас будет совершенно иная судьба, чем в том мире. А раз так, то теперь мне ясно, что судьба человека ничем не может быть предопределена… Господь оставляет нам свободу воли, и наша судьба предопределяется исключительно нашими мыслями, поступками… и ничем, ничем иным…
[15 сентября 1904 года, 9:15. Гельсингфорс, Резиденция Великого князя Финляндского (ныне Президентский дворец)Подполковник барон Карл Густав Маннергейм.]
Вызов в Гельсингфорс, поступивший от бывшего императора (а ныне только Великого князя Финляндского) Николая Александровича стал для меня полной неожиданностью. Я просто не понимал, для чего я мог понадобиться отставному государю. Но при этом я не видел для себя никаких оснований манкировать этим приглашением. Если я там нужен, то обязательно поеду, тем более что Гельсингфорс – мой родной город, побывать в котором я никогда не отказываюсь. Поскольку последние полгода я был прикомандирован к Кавалерийской школе, то за разрешением отбыть в Гельсингфорс я пошел к ее начальнику генерал-майору Брусилову. Тот был чрезвычайно занят, вследствие чего только махнул в мою сторону рукой.
– Конечно же, голубчик мой Густав Карлович, – рассеянно сказал он, – непременно поезжайте. Ежели так будет надо, то и отпуск мы вам выправим бессрочный. Хоть нам Николай Александрович теперь никто, а вот для вас, как для финского уроженца, он продолжает оставаться монархом.
Да уж, Алексею Алексеевичу сейчас не позавидуешь. За два дня до того разговора к нам в Школу заглянул Великий князь Михаил Александрович и имел с начальником школы весьма продолжительную беседу. О чем там шла речь, нам неизвестно, да вот только генерал Брусилов с тех пор будто сам не свой. Но это было уже не мое дело…
Получив разрешение, я отправился на Финский вокзал и сел на поезд. Так я делал всегда, когда мне хотелось посетить родной город. В пути мне пришлось провести почти весь день. Это только на карте кажется, что Гельсингфорс совсем рядом с Санкт-Петербургом, но на самом деле по железной дороге это больше половины расстояния от Питера до Москвы. В итоге на дорогу я потратил почти девять часов, ужасно утомился, в силу чего не поехал представляться государю на ночь глядя, а направился в свой городской дом. Там я привел себя в порядок, выспался и, зная привычки государя, рано утром отправился в Великокняжеский дворец. По пути меня немало удивил город – какой-то пришибленный, притихший, – и фланировавшие повсюду вооруженные матросские патрули.