.
«Молодое поколение верит только в официальные заявления. Некоторые даже считают, что противоречить официальной линии – это ересь. Они не утруждают себя проверкой фактов», – жаловался в 2013 году писатель Мужун Сюэцунь, добавляя: «Китайские миллениалы разъелись до ожирения на кока-коле и гамбургерах»[482].
В XIX веке Шанхай поделили между собой США, Великобритания и Франция. Они вынудили цинское правительство подписать международные соглашения и предоставить иностранным державам самоуправляемые концессии. Оттого Шанхай не был похож на типичный китайский город. Там не только находили убежище и евреи, бежавшие из Европы во время Второй мировой, и китайские республиканцы в последние дни империи, но и проходили самые жестокие коммунистические мятежи и чистки. Буржуазное космополитичное городское население при Мао пострадало особенно сильно – сперва в борьбе с правоуклонистами, а затем от культурной революции. Сотни тысяч человек были убиты, а нескольким миллионам пришлось переселиться на новое место жительства.
Безумная волна репрессий разрушила жизнь бабушки и дедушки Бадюцао по отцовской линии. Они работали на киностудии, но то, что они делали, не удовлетворяло чиновников, как рассказал Бадюцао. В итоге их отправили на перевоспитание в трудовой лагерь.
Старики еще помнили Китай до Мао. Балинхоу уже видели и политику открытости, и интернет. Поколение родителей Бадюцао ничего не знало, кроме партии. Их взросление пришлось на культурную революцию. Вместо религии, культуры и истории у них был только Мао. Когда идеология, которой подчинялись их жизни, погрузила страну в пучины голода, убийств и гражданской войны, они остались ни с чем. «Для поколения моих родителей важны только деньги, – говорит Бадюцао. – Деньги стали самым важным в их жизни, чем-то таким, что могло уберечь от неприятностей».
Родители с сыном разошлись на почве неприятия политической деятельности. Умный, творческий и прямой Бадюцао хотел изменить Китай к лучшему. Его отец желал, чтобы сын стал стоматологом или парикмахером: у людей таких профессий редко бывают проблемы с властями. Бадюцао подал документы на юридический факультет, мечтая оказаться в рядах храбрых, подвергающихся постоянным нападкам правозащитников. Родителям он дипломатично сказал, что собирается заниматься судебным арбитражем.
Из Китая он уехал отчасти по настоянию отца, который видел в таланте и бунтарской натуре сына большую опасность. «Когда я был подростком, шла постоянная борьба. Мы очень часто ссорились», – рассказывает Бадюцао. Когда-то отец подумывал переехать в Австралию. Вот и сейчас он снова об этом заговорил. И вот так, с холодным прагматизмом истинных шанхайцев, они остановили свой выбор на Аделаиде. В Австралии действовала балльная система выдачи въездных виз, а в южной Австралии с ее низкой рождаемостью молодые иммигранты вроде Бадюцао ценились больше.
Оказавшись в безопасности, Бадюцао все чаще и чаще стал писать на Weibo. Чем популярнее становились его работы, чем больше каждая из них собирала репостов и комментариев, тем выше была вероятность их удаления службой цензуры сайта. Через какое-то время публикации, которые хотя бы с натяжкой можно было посчитать спорными, немедленно удалялись, словно кто-то стоял у него за спиной и заглядывал через плечо. В один прекрасный день он ввел свои учетные данные и увидел сообщение об ошибке: его аккаунт удалили.
Бадюцао стал участником «Партии реинкарнации»[483], группы популярных Weibo-блогеров, затеявших с цензорами игру в кошки-мышки. «Мы делали то же, что и Далай-лама, – раз за разом перерождались», – говорит он. За аккаунтом @Badiucao2 последовали @Badiucao3 и 4. За один раз он регистрировал несколько десятков аккаунтов, а когда какой-то из них удаляли, переходил на следующий. Впрочем, цензоров это не остановило, и вскоре эта тактика стала неэффективной.
Как только Си Цзиньпин и его главный цензор Лу Вэй провозгласили политику нулевой терпимости к инакомыслию, дни Weibo в качестве площадки для более или менее свободной общественной дискуссии были сочтены. Сервис ввел авторизацию по настоящим именам, аккаунты привязывались к номерам мобильных телефонов или удостоверениям личности. Регистрировать новые аккаунты стало гораздо сложнее. «Больше я этим заниматься не мог: смысла не было, – вспоминает Бадюцао. – Удаляли каждый рисунок. Если я хотел зарегистрировать новый аккаунт, нужно было либо указать номер своего паспорта, либо найти кого-то, кто возьмет этот риск на себя».
WeChat, еще одна популярная в Китае социальная сеть, тоже не годилась. Тогда это в основном был мессенджер для частных бесед, а все опции в нем, хоть как-то связанные с обменом информацией, цензурировались точно так же, как в Weibo. Где-то в районе @Badiucao33 он сдался и перекочевал в Twitter. Для большинства китайцев он был недоступен, но хотя бы предоставлял возможность безопасно выкладывать рисунки, а оттуда, в теории, они могли снова попасть в Китай через Великий файрвол.
И вот мы взбираемся на вершину горы Лофти и вместе с другими любителями пешего туризма сидим в маленьком кафе с видом на город. Я вижу, что эта интернет-ссылка не дает ему покоя. Бадюцао оставил свой телефон в машине, до которой нужно идти час. Без телефона ему явно не по себе. Он засыпает меня вопросами о том, как обстоят дела у Twitter. В то время он испытывал финансовые трудности и, по слухам, подыскивал покупателя. Утратив аккаунты в Weibo и WeChat, Бадюцао боялся потерять и последнее свое прибежище. Бадюцао беспокоило и то, что, постепенно укореняясь в Австралии, он теряет связь со страной, в которой родился. В отличие от Twitter, в Weibo не получится просматривать посты без учетной записи, и Бадюцао переживает, что в отрыве от онлайн-обсуждения и политической инициативы снизу его карикатуры устареют и потеряют остроту, а сам он превратится в очередного бесполезного иностранного оппозиционера, который воюет за проблемы вчерашнего дня.
Когда пишешь о цензуре в Китае, больше всего поражает изобретательность, с которой блогеры и оппозиционеры находят способы хотя бы временно обойти блокировки. На Weibo пользователи обсуждают запретные темы, используя кодовые обозначения или омонимы. Например, если пишут «64» или «35 мая» – значит, говорят о событиях 4 июня на Тяньаньмэнь. «Речной краб» – омоним китайского слова, означающего «согласованный», что само по себе эвфемизм цензуры.
По иронии судьбы китайский язык идеально подходит для обхода фильтров по ключевым словам. Если в английском все слова заменять омонимами, очень скоро получится полная бессмыслица. В китайском же можно выбирать среди тысяч возможных иероглифов как раз такие, которые способны завуалировать смысл, но сохранить при этом звучание слова. Однако и такая тактика обычно дает пользователям лишь небольшую фору. Сегодня количество запрещенных ключевых слов, связанных с Тяньаньмэнь, исчисляется уже сотнями[484]. По сравнению с противниками запас времени и ресурсов у цензоров ничем не ограничен, благодаря чему можно взять измором даже самых стойких интернет-оппозиционеров.
С другой стороны, рисунки представляют для цензоров целый комплекс дополнительных трудностей. Можно написать специальные алгоритмы для определения разных видов нежелательного контента, например порнографии (в этом случае алгоритм будет искать большие скопления пикселей телесного цвета[485]). Куда труднее написать код, который сможет надежно определять политическое содержание и помечать его для дальнейшей проверки, не говоря уже о том, чтобы сразу цензурировать такие изображения, как это делают фильтры по ключевым словам. Изображения очень легко тиражируются и распространяются, еще и поэтому их трудно заблокировать.
Бадюцао и других карикатуристов изгнали с Weibo. Иногда их работы все-таки просачиваются через Великий файрвол в китайский интернет. Там их успевают репостнуть десятки или сотни раз, пока исходный пост не обнаружит и не удалит вручную живой цензор. Посыл карикатур зачастую предельно прост, и за счет этого его способны понять намного больше людей, да еще и куда быстрее, чем перегруженный омонимами твит или статью на 800 слов. Поэтому рисунки лучше расходятся по Сети и сопротивляются цензуре.
Диктаторы и идеологи всех мастей терпеть не могут сатиру, а карикатуры исторически особенно сильно действуют им на нервы. Этим объясняется нападение на парижский сатирический еженедельник Charlie Hebdo в 2015 году. В Европе, в частности во Франции, нет недостатка в исламофобской риторике. Некоторые из таких реплик произносят куда более влиятельные люди, да и пророка Мухаммеда они оскорбляют больше, чем его изображения в Charlie. Слова не картинки, они не могут набирать вирусную популярность и требуют перевода. (И действительно, сила нарисованного образа – основная причина, по которой изображения Мухаммеда запрещались в раннем исламе. Так богословы стремились обезопасить верующих от идолопоклонства[486].)
Досталось и другим карикатуристам. В 2011 году вооруженные головорезы напали на сирийского карикатуриста Али Ферзата и переломали ему руки в качестве предупреждения – за высмеивание президента Башара Асада[487]. Позднее Ферзат эмигрировал из страны. В Малайзии Зульфикли Анвар Ульхак, известный под псевдонимом Зунар, получил сорок с лишним лет за произведения с критикой тогдашнего премьер-министра Наджиба Разака[488].
«Благодаря появлению социальных сетей карикатуры сегодня воздействуют на самую разную аудиторию сильнее, чем когда-либо, – сказал в 2015 году приговоренный к пожизненному заключению индийский карикатурист Асим Триведи. – Если в работе есть мощный посыл, карикатура с большой вероятностью станет вирусной и уйдет в народ»