В своей новой должности я находился с середины августа 1916 г. в Пскове – месте расположения штаба названного фронта, в ближайшем соседстве с Петроградом. Мне пришлось провести очень беспокойную осень 1916 г., и там же меня застали тревожные мартовские дни.
14 марта после полудня я вполне неожиданно получил телеграмму от дворцового коменданта генерала Воейкова о том, что через станцию Дно в Псков следует государь император. Телеграмма была подана в Старой Руссе, и в ней не было никаких отметок ни о цели поездки, ни о времени прибытия императорского поезда.
Эта телеграмма, как я уже сказал, была для командования Северным фронтом полной неожиданностью, так как еще накануне мы получили сообщение генерала Алексеева о предстоящей поездке императора Николая II в Царское Село.
Но почему потребовалось изменение направления императорского поезда? Для нас это оставалось загадкой.
Выяснив спешно время прибытия императорского поезда в Псков, генерал Рузский и я выехали на вокзал встретить царя. Только около 8 часов вечера, уже в полной темноте, ожидаемый поезд подошел к дебаркадеру.
Мы тотчас же были приняты государем в хорошо мне известном зеленом салоне, составлявшем переднюю часть вагона-столовой. Государь был в темно-сером бешмете, перепоясанный узким черным ремнем с серебряными украшениями. Встретив нас с обычной любезностью, он спокойным голосом объяснил, что по пути в Царское его поезд был задержан известием о том, что ст. Любань занята вооруженным отрядом революционеров, почему он и решил свернуть на Псков, в надежде проехать в Царское Село по Северо-Западной линии через Лугу.
После обеда, к которому мы оба были приглашены государем и который в обстановке прибытия поезда показался нам крайне тягостным, я поспешил уехать в город в штаб; генерал же Рузский остался у царя для более подробной беседы о сложившейся обстановке. В течение надвигающегося вечера я дважды заезжал на вокзал: один раз с телеграммой генерала Алексеева на имя государя, в которой излагалась просьба о даровании стране ответственного министерства с М.В. Родзянко во главе, и другой раз с извещением, что ст. Луга – в руках восставших, что делало уже невозможным беспрепятственное направление императорского и свитского поездов на север.
Поздно вечером вышел от царя главнокомандующий. Он казался очень утомленным и кратко сообщил мне о согласии государя на министерство Родзянко, ответственное перед законодательными учреждениями. Неразрешенным оставался лишь вопрос о порядке назначения министров: иностранных дел, военного и морского, которых государь желал оставить не связанными с остальным кабинетом.
«Я надеюсь, что это удовлетворит восставших», – добавил в конце своей беседы Н.В. Рузский.
Однако из ночной беседы последнего по прямому проводу с М.В. Родзянко выяснилось, что к тому времени революционные требования в столице стали гораздо обширнее. «Грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича, – передавал председатель Государственной думы, – становятся вполне определенными…»
В 10 часов утра 15 марта главнокомандующий вторично посетил государя и передал ему содержание своей ночной беседы с Родзянко. Во время этой беседы генералу Рузскому была передана присланная ему циркулярная телеграмма из Ставки от генерала Алексеева ко всем главнокомандующим, не исключая и великого князя Николая Николаевича, в которой начальник штаба государя высказывался подобно Родзянко в пользу отречения. Генерал Алексеев просил главнокомандующих в случае их согласия с его мнением телеграфировать их ходатайства об отречении непосредственно Его Величеству.
Ввиду содержания этой телеграммы царь согласился с мнением Н.В. Рузского об отсрочке окончательного решения до получения соответственных ответов.
Вскоре от генерала Алексеева поступила новая телеграмма на высочайшее имя, в которой дословно передавались ответы от главнокомандующих Кавказским, Юго-Западным и Западным фронтами, являвшиеся, в сущности, ходатайствами об отречении.
Великий князь Николай Николаевич телеграфировал:
«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры.
Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему.
Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие.
Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас. Генерал-адъютант Николай».
Несколько позднее были получены телеграммы от главнокомандующего Румынским фронтом и командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина.
Адмирал Непенин писал: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска… Если решение не будет принято в течение ближайших же часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины».
Здесь важно отметить, что и Временным комитетом членов Государственной думы, Ставкой и главнокомандующими фронтами вопрос об отречении императора Николая II трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца, не в качестве насильственного акта или какого-либо революционного действа, а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное решение по которому должно было исходить от самого императора. Таким образом, нельзя упрекать этих лиц, как это делают некоторые партийные деятели, в какой-либо измене или предательстве. Они только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения императора Николая II от престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности. Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина. Генерал Рузский, собираясь с этими телеграммами к царю и намереваясь присоединиться к их содержанию, просил также своих ближайших сотрудников – меня, как начальника штаба, и генерала Саввича – главного начальника снабжений армий и тыла фронта, не видевших также иного исхода для успокоения страны и возможности доведения войны до конца, присутствовать при докладе для подкрепления нашим мнением его доводов. «Государь уже осведомлен о том, что я приеду с вами…» – сказал Н.В. Рузский.
Император Николай встретил нас в том же зеленом салоне своего вагона-столовой. Он казался спокойным, но был несколько бледнее обыкновенного: видно было, что он провел большую часть ночи без сна. Одет он был в той же темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе.
Усевшись у небольшого четырехугольного стола, государь стал внимательно слушать Н.В. Рузского. Последний, сидя против императора, медленным голосом стал докладывать о всем происшедшем за истекшие часы и, дойдя до телеграммы генерала Алексеева с ответными ходатайствами старших войсковых начальников, просил государя лично ознакомиться с их содержанием.
Затем Н.В. Рузский, отчеканивая каждое слово, стал излагать свое собственное мнение, клонившееся к выводу о невозможности для государя принять какое-либо иное решение, кроме того, которое подсказывалось советами запрошенных лиц. В конце своего доклада главнокомандующий просил выслушать и наше мнение.
Мы с генералом Саввичем, остававшиеся во все время этой сцены стоя, подтвердили в общем мнение, намеченное председателем Государственной думы и поддержанное старшими начальниками действующей армии.
Наступило гробовое молчание.
Государь, видимо, волновался. Несколько раз он бессознательно взглядывал в плотно завешенное окно вагона. Затем, встав и быстро повернувшись в нашу сторону, перекрестился широким крестом и произнес: «Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу своего сына Алексея!.. Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне…»
Точно камень, давивший нас, свалился с плеч. Минута была глубоко торжественная. Поведение отрекшегося императора было достойно всякого преклонения.
«Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России» – такими словами начиналась его телеграмма об отречении, написанная государем тут же на имя председателя Государственной думы.
Столь же выразительными словами, полными высокого чувства к Родине, он сообщил о своем решении начальнику штаба генералу Алексееву.
Этой трогательной сценой, однако, не закончились события данного исторического дня. Манифесту, соответствующему принятому решению государя, не суждено было быть распубликованным, с одной стороны – вследствие дополнительно состоявшегося перерешения императора Николая II, продиктованного, по-видимому, неизлечимым характером болезни сына, об отказе его от престола не в пользу цесаревича Алексея, а в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича, а с другой – вследствие телеграммы из Петрограда о прибытии вечером того же дня в Ставку двух членов Государственной думы (А.И. Гучкова и В.В. Шульгина).
Необходимо было первоначально выяснить, чем, собственно, был вызван их приезд.
В 10 часов вечера названные депутаты прибыли в Псков. На станции они были встречены дежурным флигель-адъютантом и, минуя главнокомандующего, который вместе со мной поджидал их, сидя у себя в вагоне, были непосредственно приглашены к царю. Через некоторое время из царского поезда государь прислал и за нами.
Мы подошли к концу разговора государя с членами Думы. Кончал говорить Гучков. Император Николай II в ответ на его речь, содержание которой, по-видимому, клонилось к убеждению царя в неизбежности отречения, коротко отвечал, что им уже принято соответствующее решение.