Авантюризм вообще не был сродни натуре великого князя, и его природное качество лояльности было главной причиной, почему он никогда не мог бы стать Бонапартом, несмотря на то что жизнь неоднократно толкала его взять на себя эту роль. Его всегда прельщали законность и преклонение перед установленным порядком, который заставлял его, несмотря на свой крутой нрав, молчаливо склонять свою гордую голову.
«Я родился вскоре после смерти императора Николая Павловича, – часто говаривал он, – и все воспитание мое прошло в традициях того времени, в числе которых одной из главных и едва ли не наиболее существенной являлось повиновение».
Но тем сильнее он ощущал и право, и обязанность борьбы законной за лучшее будущее своего народа и своей Родины!
В сущности, вся жизнь его была посвящена этой борьбе, которую хотя и в разных смыслах, но можно обобщить в понятии о борьбе освободительной.
Уже с ранних лет он должен был вступиться за права своей матери, угнетавшейся ненормальным положением ее в семье отца.
Затем его служба в войсках. Польза дела требовала пробития той закоснелой брони, в которую была закована доблесть русской армии. Побольше для нее свободы и свежего воздуха! Что нужды в том, что в надетых на русскую армию при Николае I оковах имеются звенья, выкованные трудами его отца! Долой неправду, долой оковы, но… лишь с предварительного благословения тогдашнего хозяина Русской земли – императора Александра III!
Получив это разрешение, он с горячностью молодости кидается на своего врага – рутину. С блестящими глазами, в лихорадочном неистовстве, ничего и никого не видя, кроме злого чудища, уже смертельно вцепившегося в русского витязя Родины, он бесстрашно берется за дело. Смелость для этого нужна огромная, ибо нет достаточного опыта, а навстречу глядят тысячи недоброжелательных глаз и образуются тысячи препятствий. Удивительно ли, что в деловом забвении летят направо и налево неосторожные слова, судорожно сжимаются руки, мнется и кидается с головы на землю плохо сидящая на воспаленной голове фуражка! Порыв буйной молодости, за которым следуют трогательное раскаяние, извинения перед обиженными и всезабываемое примирение! Кто может – простит, кто не поймет деловой несдержанности – уходит озлобленный, негодующий.
Но что делать?! Лес рубят, щепки летят! По счастью, уходит далеко не всегда самое лучшее!
Но вот наступают тяжелые дни испытаний 1905 г. Для великого князя тяжесть этих дней заключалась в коллизии между справедливым стремлением русского народа обеспечить себе право распоряжения собственной судьбой и самодержавными принципами, исповедовавшимися исстари русскими царями и, естественно, усвоенными лично им, великим князем, со дня рождения. Родина и царь оказались в непримиримом противоречии.
Великий князь Николай Николаевич, как и большинство привилегированных людей его времени, был, конечно, воспитан в строго религиозном духе, скажу больше – в религиозно-мистическом экстазе. Религия при этом была у него накрепко связана с понятием о божественном происхождении на Руси царской власти и с внутренним убеждением в том, что через миропомазание русский царь получает какую-то особо таинственную силу, ставящую его в отношении государственного разума в какое-то недосягаемое для других положение. Все эти идеи глубоко культивировались в среде, к которой принадлежал по рождению великий князь; они составляли главную сущность тогдашнего воспитания общества того времени. Жизнь, однако, говорила о другом. Она постоянно указывала на недостатки самодержавного строя, особенно сказывавшиеся в период царствования лично очень симпатичного, но безвольного, упрямого и действующего наперекор жизни императора Николая II, который к тому же подпал под несчастное влияние больной и истеричной императрицы и оказался окруженным плотной стеной малопрозорливых, а иногда и просто недобросовестных советников. Самодержавие в конце концов стало для небольшого класса людей, оберегавших свои прерогативы, орудием полицейской сдержки народа!
Великий князь принадлежал по рождению, привычкам и даже внутренним чертам своего характера именно к этому классу людей, но те же внутренние чувства справедливости, великодушия, а может быть, и известной государственной дальнозоркости тянули его в направлении прямо обратном: он ощущал необходимость пойти навстречу народным стремлениям. В возникшем споре на одной чаше весов стоял прогресс России, указывавший ей путь всех культурных государств, на другую был положен вековой предрассудок, согласно которому Россия должна была идти каким-то своим особым путем на основе принципа самодержавия царя. Внутренняя борьба должна была быть для человека той складки, к которой принадлежал великий князь, жестокой, но сознательная любовь к России превысила бессознательное тяготение к тому, что с юных лет являлось воплощением все того же величия Родины, облеченного только в детскую формулу божественного единения царя с народом. Разум одержал победу над сердцем, Россия стала выше царя, и великий князь Николай Николаевич открыто перешел на сторону защитников тех реформ, которых требовал народ и которые неизбежно вели Россию на путь конституционализма.
«Я поддерживал его (графа Витте), – говорил великий князь Николай Николаевич своим ближайшим друзьям, стремясь впоследствии отделить лично себя от инициатора манифеста 17 октября, которого он вообще не любил, – лишь потому, что считаю его единственным человеком, который способен был провести реформы. В ту минуту положение было таково, что кроме него никого подходящего не было, а реформы были нужны (курсив автора)».
Но и тут великий князь избрал строго лояльный путь, стремясь повлиять на императора, от которого зависело окончательно, дать или не дать ожидавшиеся реформы. Говорят, однако, что только благодаря решительному влиянию великого князя проект реформ графа Витте был принят.
С изданием акта 17 октября народные волнения, однако, не прекратились. Революционные страсти разгорелись и требовали все дальнейших уступок. Тут великий князь в своей роли главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа явился твердым и непреклонным охранителем данного порядка. Он не только водворил строгими мерами порядок в столице, но ему подчиненные и им воспитанные войска сумели остановить развитие беспорядков в Москве и в Прибалтийском крае. Кроме того, мысль о посылке карательных поездов барона Меллера-Закомельского в Сибирь и Ренненкампфа из Харбина также принадлежала, как кажется, великому князю Николаю Николаевичу. Конечно, все эти строгие меры были очень тяжелы для исполнителей, но они были необходимы для пресечения анархии, разбоев и убийств, обыкновенно следующих с революцией.
Кто знает, не удержалась ли бы революция 1917 г. на гребне, если бы во Временном правительстве нашлись сильные люди, которые своевременными и решительными мерами не дали бы возможности разойтись революционным страстям!
Читатель, вероятно, заметил, что в течение последующих лет после событий 1905 г., и особенно в период мировой войны, великий князь был всегда на стороне необходимости уступок ожиданиям народа. Он был сторонником земельных реформ П.А. Столыпина и горячо приветствовал мысль А.В. Кривошеина о наделении солдатских семей дополнительной землей после войны, уверенный, что этим он может возбудить тот «пафос», которого недоставало в среде наших военнопризывных. Он не только не препятствовал, но оказывал всяческое содействие развитию гуманитарной деятельности на войне общественных организаций, зная, насколько бедны наши войсковые лечебные средства и как необходимо установление тесной связи между правительством и обществом в течение той суровой войны, которая велась. Он принял также деятельное участие в подготовке успеха состоявшегося решения государя об удалении из Совета министров трех наиболее реакционно настроенных министров: юстиции – Щегловитова, внутренних дел – Н.А. Маклакова и обер-прокурора Священного Синода – Саблера – с заменой их более прогрессивными деятелями: А.А. Хвостовым, князем Н.Б. Щербатовым (едва ли не им рекомендованным) и А.Д. Самариным, а также о замене бездеятельного и юношески легкомысленного военного министра В.А. Сухомлинова умным и опытным администратором А.А. Поливановым. Наконец, все поведение великого князя в знаменательный день 27 июля в Ставке, когда он смело и открыто поднял голос в пользу примирения правительства с общественными силами и необходимости для власти добиваться доверия страны, ясно показывало, что в борьбе власти с народом он на стороне последнего.
Что касается позиции великого князя на Кавказе в период, предшествовавший революции, то и в этом случае он, как мы уже знаем, сперва отклоняет от себя предложенное участие в возникшем движении, являвшемся, во-первых, нелояльным по отношению к царствовавшему императору, но всего более по причине возникших у него сомнений в том, поймут ли мотивы этого движения солдаты, отражающие мнение «русского народа», хотя и жаждущего известных реформ, но могущего не признать насильственного свержения с престола своего законного монарха.
Конечно, Бонапарт говорил бы не таким языком, но великий князь, как я уже сказал, никогда не чувствовал в себе склонности к диктаторству и всегда должен был помнить о своем происхождении, мешавшем ему стать таковым.
«Я не имею желания провозглашать себя диктатором, – говорил он одному из русских общественных деятелей князю Гр. Трубецкому. – Мне это претит. Это нерусское слово и нерусское понятие».
Только когда образовалось Временное правительство и когда царь и великий князь Михаил Александрович отреклись от престола, только тогда великий князь Николай Николаевич в полном согласии с советом отрекшегося императора, выраженным в его прощальном приказе, признал Временное правительство и с той минуты отдался с обычной своей страстностью желанию служить России при новом режиме.
«Я солдат, который привык повиноваться», – говорил он по этому случаю.
В своем месте я уже приводил слова бывшего начальника штаба действующей армии генерала Алексеева о том, что характер великого князя не допускал подозрений в двуличии и что, признав новый порядок, он ни на шаг от этого признания более не отступит.