Словом, когда я выпорхнула на крыльцо Александрийского дворца – в узких джинсиках, в курточке с капюшоном бледно-зеленого цвета, в белых кроссовках – Николай одарил меня таким взглядом, что я покраснела, будто девочка-подросток на первом свидании. В глазах императора явственно вспыхнуло то выражение, что, независимо от эпохи, всегда показывает влечение мужчины к женщине – и это невозможно скрыть никакими способами. Ну, может быть, это выражение было чуть более усиленным, потому что к чувствам Николая при виде красивой и стройной меня примешивалось еще и нечто такое стыдливое – о, штаны в обтяжку, всю попу обрисовывают! о, какой вырез на блузке! Ну да, вырез – это я раньше малость стеснялась своих «выдающихся достоинств», а теперь в некоторых случаях даже расстегиваю лишнюю пуговку – ну, разумеется, далеко не для каждого такая честь…
В общем, я поняла, что заколдованный Темный Рыцарь вполне может избавиться от чар… Тут, наверное, лишь вопрос времени и моего сердечного участия. Что ж, я готова. Мне бы не хотелось, чтобы этот блестящий мужчина на веки вечные запер себя в монастыре… А ведь он, насколько я знаю, собирался это сделать – после того, как сдаст, так сказать, свой пост.
Волосы мои так и остались схваченными ярко-фиолетовой резинкой. Вообще-то я обычно раз в месяц подрезала свои волосы, но здесь как-то бросила эту привычку, и они изрядно отросли, вместе с челкой, которая теперь задорной, чуть волнистой прядью ложилась наискосок моего лба.
О, я отчетливо видела, как он наблюдает за мной, пока я спускалась по ступенькам… А я делала это в какой-то игривой девчачьей манере – с легкой припрыжкой, благо удобная обувь мне это позволяла. В ритм моим шагам подпрыгивали собранные в хвост волосы… И Николай смотрел то на мои ноги, то на волосы, то на мое лицо. И мне было несказанно приятно от этого его взгляда; оттого, что он оживился и эта темная тень трагической отрешенности отступила с его чела.
Он галантно предложил мне руку, и мы не торопясь отправились вглубь парка. Похрустывал гравий под ногами, шелестела темная листва. Синие сумерки придавали таинственности этому парку – казалось, сейчас он наполнен сказочными существами, которые, прячась за деревьями, отовсюду наблюдают за нами. Проснулись ночные птицы – то и дело где-то высоко, среди ветвей, слышались их тревожные вскрики. И тогда я вздрагивала и непроизвольно крепче сжимала локоть моего кавалера – и он другой, свободной рукой, слегка прикасался к моей руке успокаивающим жестом. Вся эта наша первая прогулка вдвоем носила отпечаток какой-то сказочности. Мы долго молчали. И в это время каждый из нас слушал собственное сердце… И в это время между нашими душами происходило какое-то интимное общение без слов – мы привыкали к близости друг друга и к тому трепетному влечению, которое сразу же, с первого взгляда, возникло между нами. Мне казалось, что я слышу мысли Николая. Да-да – мысли его отчетливо воспринимались обращенной к нему частью моей души. Я, не глядя, чувствовала, что у него шевелятся губы… То, что он думал в этот момент, он должен был непременно мне сказать – пусть и не сейчас, пусть позже; и я была уверена, что так и будет. «Вы так похожи на мою покойную жену… – потрясенно думал он, бросая украдкой взгляд на мой профиль, – наверное, это непостижимый промысел судьбы, которая дала мне возможность познакомиться с вами… Мне так легко с вами, и так хорошо, и меня тянет к вам… Но только сейчас свежа еще рана от той трагической потери, и я не могу позволить себе признаться вам в том, что вы мне нравитесь… Наверное, это не совсем хорошо… А может быть, я и ошибаюсь. Ведь не бывает случайностей. И, наверное, Провидение послало мне вас, чтобы возродить к жизни мою омертвелую душу… Может быть, Господу неугодно, чтобы я падал слишком глубоко на дно скорби своей; может быть, он уготовил для меня нечто иное, нежели монашеские ризы… Я подумал об этом, как только увидел вас и узрел ваше удивительное сходство с моей незабвенной Алики…»
Потом он заговорил. Конечно же, разговор наш начался с вопросов, предписываемых правилами хорошего тона – он спрашивал, как я себя чувствую в этой эпохе, что думаю о ней. Нравится ли мне Царское Село и этот великолепный парк. Стоило начать беседу – и мы немного раскрепостились. Николай стал интересоваться «нашей» эпохой. Он сказал, что мечтал бы там очутиться хоть на несколько минут.
– А что именно вы хотели бы увидеть, Николай Александрович? – спросила я.
– Все эти чудеса, о которых ваши люди много рассказывают – самолеты, космические ракеты… Ну и вообще – увидеть, какой стала Россия через сто лет. Какой там народ… Чем он живет, о чем мечтает, к чему стремится…
– Ну, Николай Александрович, за несколько минут вы этого не узнаете, – ответила я. – Люди в России разные, у каждого свои представления о жизни. И сама жизнь тоже… не сказать, что идеальная. Много есть и неприглядного, и чудовищного, на ваш взгляд, но давайте пока не будем о плохом… Пока не будем, потому что мы как раз и явились в этот мир для того, чтобы это плохое никогда не случилось.
Он кивал в такт моим словам.
– И все-таки хотелось бы глянуть хоть одним глазком… Будущее! Оно так притягательно…
Он задумался, очевидно, представляя себе мир двадцать первого века. Наверняка он идеализировал его в своих представлениях – что ж, человеку это свойственно. А тем временем стало прохладней. На небе высыпали звезды… Что-что, а уж звезды здесь – не то, что там, в нашем времени. Здесь они яркие и близкие – очевидно, потому, что атмосфера в ЭТОЙ эпохе существенно чище. Такие звезды я раньше видела только в горах…
– Я вот думаю… – подал голос Николай, – родись я там, в вашем времени – чем бы мог я заниматься?
– О, вы наверняка нашли бы применение вашим талантам, – охотно подхватила я эту тему. – Вы могли бы стать, к примеру, инженером или архитектором… Ну не знаю… Политиком же вы не хотите быть?
– Пожалуй, нет, – немного подумав, ответил он. – Впрочем, честно говоря, не знаю. Но если я не справился с ролью императора, то, думаю, мне не стоило бы вообще ступать на эту стезю. – Говоря это, он как-то горестно хмыкнул и добавил: – Я с первого дня чувствовал, что быть императором – это не мое призвание. Но отказаться было немыслимо, и я тащил тот груз, который взгромоздила на меня судьба у смертного одра моего отца. Сначала я думал, что со временем станет легче, что я научусь быть настоящим императором, но становилось только тяжелее и тяжелее, а об остальном, Алла Викторовна, вы уже знаете.
Я не стала возражать. Немного помолчав, я мягко произнесла:
– Николай Александрович… Скажите, как вы собираетесь дальше жить? Я же вижу, какой груз вы носите в душе. Чувство вины и горечь потери, крах всех надежд – это и вправду тяжкое бремя для любого человека. Поделитесь со мной, я не осужу вас. Расскажите, что тревожит вас. Может быть, я смогу вам чем-то помочь…
Мне и вправду хотелось ему помочь. Я прекрасно видела, что он ни с кем не может поделиться своими тяжкими думами. Почему так? Наверное, потому, что на самом деле у него не было такого близкого человека, который понял бы его до конца. И я надеялась, что, может быть, мне удастся стать таким человеком. Просто выслушать по-дружески, поддержать его упавший дух… Очень он был мне симпатичен, этот русский император-неудачник. Тянулось к нему мое сердце, в котором расцветали нежность и сопереживание. Я так хотела его расколдовать, этого Темного Рыцаря…
Каждый вечер мы подолгу бродили по аллеям. Мы разговаривали. Точнее, говорил он. Я же не решалась вставить даже слово, боясь, что его порыв остынет. Он говорил со мной так, как если бы рассуждал сам с собой. Но при этом он чувствовал мою теплую руку на своем локте… И от этой близости, от этой его откровенности и открытости я все больше ощущала, как крепнет между нами некая невидимая связь. Связь, которую было трудно теперь оборвать… И я знала, что теперь это станет нашей доброй традицией – каждый вечер прогуливаться по парку. Я остро чувствовала, что нужна ему, что он придает большое значение нашему общению и видит в моем появлении некий высший промысел… Впрочем, так оно, скорее всего, и было на самом деле.
19 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, Варшавский вокзал
Борис Викторович Савинков, революционер, террорист, литератор.
Варшавский экспресс, в котором я путешествовал в вагоне первого класса, прибывал на вокзал ранним утром. Долой все предосторожности – благодаря содействию мистера Джона Доу, я теперь не русский подданный Борис Савинков, а состоятельный британец Гленн Форман, прибывший в Петербург по торговым делам. Ну, здравствуй, Питер, здравствуй, дорогой, ждут меня здесь вскорости великие дела… Такие великие, что у меня учащается пульс, когда я начинаю думать об этом. Последний раз подобное свершилось почти четверть века назад, когда народовольцы ликвидировали Александра Второго. Теперь мне предстояло повторить подвиг, который прежде совершили Рысаков и Гриневицкий.
Схожу с поезда и прогулочным легким шагом иду по перрону с одним легким саквояжем в руке. Там тугая пачка фунтов и аккредитивы на предъявителя. Это пока еще не тот миллион швейцарских франков, который мне обещали в качестве вознаграждения, а всего лишь оружие, необходимое в нашей борьбе. Обычно полиция не обращает внимания на одетых с иголочки состоятельных господ. В понимании городовых и филеров, революционер – это бедный, плохо одетый человек с голодными глазами. Они совсем не ждут, что бомбу в царя или его министра может бросить хорошо одетый и подстриженный по последней моде господин. Помимо конспирации и свободы перемещения, которые обеспечивает респектабельный внешний вид состоятельного господина, деньги в моем саквояже сами по себе являются оружием. Они отпирают прежде закрытые двери и помогают найти друзей там, где их отродясь не было.
Кроме того, респектабельный господин с британским паспортом вполне может зайти в оружейную лавку и закупить пистолет для самообороны от городской шпаны, которой в столице Российской империи предостаточно. Вплоть до самого современного браунинга образца 1903 года. Убойная, скажу я вам, вещь, способная вдребезги разнести любую мишень, к тому же красивая и приятно лежащая в руке. Хоть наш руководитель Евно Азеф, по поводу которого меня предупреждал мистер Джон Доу, считает, что мы должны действовать исключительно при помощи динамитных бомб, но я предпочитаю быть готовым к любым случаям. В конце концов, бомба может просто не сработать и при взрыве цель остается в живых – вот тогда стрелять в нее из надежного пистолета гораздо удобнее, чем колоть кинжалом. Человек, когда его режут живьем, визжит и дергается, и из него во все стороны брызжет кровь. Нет, уж лучше с некоторого расстояния из пистолета, а чтобы наверняка – головки мягких браунинговских пуль крест-накрест надрезаются острым ножом, чтобы те сами «тюльпанчиком» раскрылись в теле.