II наложил свой категорический запрет на этот брак. Таким образом, потомки Кирилла Владимировича и Виктории-Мелиты, называющие себя Домом Романовых, к настоящим Романовым не имеют ровным счетом никакого отношения. А их попытки пристроить к Кремлю для себя некое сооружение, чтобы после обозвать его троном Российской империи, и вовсе выглядят по меньшей мере смешно.
Ворвавшись в кабинет своего мужа, Мария Павловна уперла руки в боки и, возведя очи горе, возопила, как иерихонская труба:
– Вольдемар! Как ты можешь заниматься такой ерундой, когда нашему мальчику грозит ужасная опасность?
Великий князь, за тридцать лет брака привыкший к поведению своей супруги, поднял голову от своих записок, хмыкнул и задал вполне резонный вопрос:
– Какому из наших мальчиков, моя дорогая, как ты говоришь, грозит ужасная опасность?
– Как какому?! – вскричала Великая княгиня, – конечно же, Киру. Когда тот собрался выехать из этого ужасного Порт-Артура для поправки расшатанных войной нервов, этот ужасный Мишкин, который как с цепи сорвался, приказал снять его в Мукдене с поезда, арестовать, якобы за дезертирство, и посадить в каталажку вместе ворами и убийцами. А когда Боб явился выручать своего брата, он был обезоружен, избит и помещен под арест в соседнюю камеру*. Вольдемар! Ну не сиди же здесь как остолоп, делай что-нибудь. Иди к Ники и потребуй, чтобы наших мальчиков немедленно освободили, а этого негодяя Мишкина наказали за своеволие.
Примечание авторов: * Из врожденной скромности Мария Павловна забыла рассказать, что ее ненаглядный сын Борюсик пытался стрелять в Михаила из револьвера, но от удара по руке, нанесенного полковником Новиковым, пуля ушла в потолок. После чего и наступили вышеописанные последствия. Характеристика, которую при этом Новиков дал Борису Владимировичу, звучала коротко: «Невоспитанный говнюк».
– Так, – сказал Владимир Александрович, – а я-то думал, что это Андрей вляпался в какую-то дурацкую дуэль из-за своей разлюбезной Малечки, которую, между прочим, успела перепользовать уже половина Великих князей.
– Вольдемар! – воскликнула Мария Павловна, – да как ты можешь такое говорить?! Наш мальчик посещает эту женщину только для того, чтобы сбросить свое мужское напряжение. Я сама дала ему на это разрешение, чтобы он не обращался к совсем уже падшим уличным женщинам.
– И это напряжение, – громогласно съязвил Великий князь, – сейчас он сбрасывает в компании своего кузена Сергея Михайловича. Интересно, они записываются к Кшесинской на прием по очереди, или шпилят Малечку вдвоем, по-гусарски, сразу в два смычка?
– Да как ты можешь такое говорить, Вольдемар! – топнула ногой Мария Павловна, – наш сын всего лишь культурно отдыхает в компании интеллигентной женщины. Кстати, давно пора его женить на достойной его положения девушке из Европы…
– Женить пора всех троих наших оболтусов, – проворчал Владимир Александрович, – а то повадились, понимаешь, «отдыхать» с певичками да с актрисками. Ты мне лучше скажи, что там тебе принесла на хвосте эта сорока из британского посольства мистер Роджерс? Я же видел, как вы шушукались между собою во время обеда, – голос Великого князя посуровел. – Только вот что, моя дорогая – говори мне всю правду, ничего не утаивая и не приукрашивая. Я ведь тоже не сижу в полном неведении. В Манчжурии тоже имеются офицеры гвардии, и многие, если не все, считают своим долгом проинформировать своего командующего о происходящих событиях.
Владимир Александрович похлопал рукой по пухлой, набитой бумагами папке и с гордостью произнес:
– Вот они, телеграммочки, благодаря которым, сидя тут, в своем кабинете в Санкт-Петербурге, я осведомлен о делах, происходящих в Манчжурии и ее окрестностях всяко не хуже твоего мистера Роджерса. Грози нашим мальчикам настоящая опасность, я бы давно уже предпринял для ее устранения надлежащие меры. Ты мне, душа моя, лучше скажи, это твоя телеграмма «Бросай все, немедленно выезжай в Петербург» заставила его сорваться с места и сесть на поезд, даже не утруждая себя выправлением отпуска, на который он, как Великий князь, несомненно, имел право?
Из Марии Павловны будто выпустили пар. Неловко переступив с ноги на ногу, словно ей нечего было сказать, она только растерянно кивнула.
– Вот видишь, сама виновата, – нахмурился Владимир Александрович. – А теперь скажи мне, что должен был подумать Михаил, который сейчас, несомненно, является Наследником-Цесаревичем, когда сразу после смерти императрицы наш оболтус сел в поезд и рванул в Петербург? А я тебе скажу, что он должен был подумать, понимая, что его брат немочен и в любой момент может отказаться от престола. Он подумал, что, пока он воюет с японцами, у него пытаются увести его законное место наследника-цесаревича, а в итоге и сам престол Российской империи, и что за этими попытками стоим мы с тобой, моя дорогая. А это даже не дезертирство с фронта, это заговор с целью узурпации престола. Тут давненько такого не было – лет двести, со времен поддельного завещания Петра Второго, но могу тебя заверить, что у Ники даже в таком болезненном состоянии хватит решимости и воли засунуть всех причастных к этому делу в казематы Шлиссельбурга и забыть о них навсегда. Это в обычных делах он тютя тютей, но когда хоть кто-нибудь хоть в чем-нибудь начинает перечить его монаршей воле – вот тогда, моя дорогая, жди настоящих неприятностей.
– Но, Вольдемар, – всплеснула руками Мария Павловна, – мистер Роджерс заверил меня, что уже в самом ближайшем будущем твой несносный племянник либо последует за своей супругой, либо отречется от престола и уйдет в монастырь.
Великий князь Владимир Александрович выпрямился в кресле и уставился на жену взглядом голодного василиска.
– Так-так, – медленно произнес он, – так, значит, подозрения Михаила были не беспочвенны, и ты, моя дорогая, со своими глупыми амбициями впутала нашу семью в историю, которая рано или поздно может привести всех нас даже не в Шлиссельбург, а на плаху. Никогда не думал, что на старости лет я доживу до такого позора. Хочешь узнать, что чувствует человек, которому топором перерубают шею? Ничего, в скором времени у тебя появится такая возможность, жаль только, что вместе с тобой, глупая курица, сгинем и я, и все наши дети.
– Но, Вольдемар, – расплакалась Мария Павловна, – я же не думала ни о чем таком, а только хотела как лучше. Мистер Роджерс, он сам ко мне пришел и сказал, что мой старший сын должен стать новым русским царем…
– И ты, как та глупая мышь, полезла в мышеловку за кусочком сыра, – вздохнул Великий князь, – сколько лет с тобой живу, Мария, и все не устаю удивляться. Вроде и умная ты у меня женщина… ну да ладно. Если этот Роджерс сам к тебе пришел, может, дела и в самом деле не так плохи. Съездим с тобой вместе в Царское село, покаемся перед Ники, может он и простит, потому что никогда не может долго держать зла. Что стоишь столбом, давай быстрее собирайся. И не беспокойся за Кирилла с Борисом – посидят немного на офицерской гауптвахте; Михаил лично меня заверил, что ничего с ними не случится. А Кирюха, быть может, еще и излечится от своего пьянства – все, как говорится, на пользу.
24 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, ул. Жуковского, дом 31.
Дора Бриллиант, революционерка, террористка, еврейка и жертва режима.
В детстве мне часто снился один и тот же прекрасный сон – я, взрослая, в расшитом блестками обтягивающем трико, с сияющей, украшенной перьями, диадемой на голове, несусь на черном жеребце вдоль арены цирка. Сияя невозмутимой улыбкой, я выделываю на спине лошади смелые, головокружительные трюки; публика ахает, замирает – и разражается аплодисментами. И вот я, грациозно спрыгнув со спины коня, выхожу на середину арены и раскланиваюсь перед восхищенными зрителями, посылая во все стороны воздушные поцелуи. Сердце мое яростно стучит, на щеках горит румянец, грудь вздымается; все мое тело объято пьянящим ощущением абсолютного счастья…
Только во сне я испытывала такое чувство, но в реальности – никогда. В жизни я была робкой и застенчивой полной девочкой, с которой никто не дружил. В период отрочества моя внешность и вовсе испортилась – все мое лицо покрылось ужасающими прыщиками… Я тяжело переносила насмешки сверстников, хоть и старалась не показывать виду. Я сутулилась и одевалась во все темное, стараясь быть как можно менее заметной. И только во сне я перевоплощалась в необыкновенно прекрасную стройную циркачку, которой восхищались, которой рукоплескали… «Дора Бриллиант, королева цирка!» – так меня представляли там, в этом мире несбыточных грез; и слова эти еще долго продолжали звучать в моем сознании, когда я, уже проснувшись, лежала в своей постели с мокрыми от слез глазами…
Трудно не фантазировать о собственном величии, если имеешь такое красивое, звучное имя – причем настоящее, невыдуманное. Но кто я была на самом деле? Некрасивая девочка, которая, повзрослев, стала ненамного краше. Полнота, конечно, ушла, но мне все еще казалось, что окружающие смотрят на меня с насмешкой. Я старалась перебороть в себе это чувство, идущее из детства, и порой мне даже казалось, что это у меня получается. Прекрасные сны, к большому сожалению, перестали посещать меня, и я сильно скучала по тому упоительному ощущению собственной значимости. Но мое имя… Оно словно требовало использовать свой потенциал. И это несоответствие имени и моего места в жизни все время мучило меня – оно скребло непрестанно, не давая забыть о нем ни на минуту.
Но однажды все это прекратилось. Это произошло благодаря знакомству с людьми, идеи которых так точно соответствовали требованиям моей души, что я, войдя в их круг, испытала почти настоящую эйфорию. Первое время я даже не могла спать от радостного возбуждения – я нашла смысл своего существования! Этим смыслом стала революционная борьба. Теперь все встало на свои места… Революция! Она была как раз тем черным жеребцом, на спине которого я, улыбаясь, бесстрашно выделывала опасные трюки… Мой сон воплотился – таким вот неожиданным образом… Революция! Пылкие речи моих соратников по борьбе с самодержавием заставляли мое сердце биться горячо и вдохновенно. Теперь я жила полной жизнью. Теперь я видела в своем существовании великий смысл. Чувство собственной значимости, что давала мне наша организация, приподнимало меня над землей – я ощущала себя точно так же, как в том сне, когда была прекрасной и ловкой наездницей и ловила на себе восхищенные взгляды. Теперь я носила свое имя с гордостью, и про себя часто повторяла: «Я Дора Бриллиант – королева революции!» – и тихонько смеялась от счастья. О, теперь весь мир должен был рукоплескать мне! И он будет… Непременно будет… Ведь трюки, которые мне предстоит выполнять, и вправду смертельно опасны…