Москва поднялась под рукой Микулицы. Не то, чтобы город, но место Богородице отданное. Кромешнина. Обосновалась в ней братия храмовников, да иоаннитов. Вкруг них притулились деревеньки под охраной мечей, как всегда и везде было. Опричный двор вырос. Потом Всеволод большой мытный двор поставил – дань собирать. Иереи, мытари под стенами рубленными, да башнями дозорными, себя спокойно чувствовали. Скоро на болотах, посреди трех рек, закипела жизнь. Не городская не посадская, а очень Микулице Иерусалимскую напоминающая. Тот же город – не город, лагерь – не лагерь, стан – не стан. В общем, центр, где братия собирается и обживается. Да еще и государева казна, калита сюда переехала.
Малка к Храму своему на Нерли стоящему охладела. Стала чаще бывать у Микулицы, на Бору. Видно тоже ей новые кромы на Москве-реке Иерусалим, юность напомнили. Вскоре заложила монастырь на Красном пруду, куда перевела своих сестер из Космодемьянского своего монастыря и из Свято-Боголюбского. Над воротами нового монастыря икону повесили Богородицу Боголюбскую, на которой поклонение Святой Марии изображено всех городов и сословий на Руси.
Русь шла путем ей Андреем предначертанным. Под Покровом Пресвятой Богородицы, держащей его над всей землей, ею в единое государство собранной. Простерла она его по воле Всевышнего, по просьбе и во славу Великого князя Всея Руси Благоверного Андрея Боголюбского. И более, как на святой Руси, ни в одном конце земли обетованной, даже в Новом Израиле не было праздника такого, и церквей Покрову Богородицы не ставили. Потому, как не у каждого она в берегинях была, и не над всеми Покров свой Святой раскинула.
Как-то на утренней зорьке, по выпавшей росе, Малка решила прогуляться на новом месте по-над речкой. Она жила здесь уже сама не помнит сколько, а называла его по-прежнему новым. Любила она эти утренние часы над рекой. Вода тихо струилась меж берегов покрытых сосновым бором, и изредка березовыми рощицами. На семи холмах разбросанных среди озер, прудов, болот и речушек, покрытых дубравами, кое-где блестели в солнечных лучах купола монастырских церквей. Она подошла к бережку, села, опустив ноги в воду. Заметила, что идет кто-то, присмотрелась. По берегу, опираясь на клюку, к ней шел высокий мощный старик.
– Микулица, – С теплотой подумала Малка, – Не спиться старому.
– Здравствуй душенька, – Микулица присел рядом на взгорок, – Посижу рядком, поговорю ладком, – Он пригляделся, – А смотри ты, прядка седая с того времени так и не проходит у тебя. Надо ж. Сама не стареешь, а прядь седая.
– Это память мне на века. А ты чего игумен, или как тебя величать Магистр, ныне так у вас принято.
– Магистр, магистр, – Буркнул он, – Мастер значит. Чего я сказать то хотел? Смотрю я на тебя, маешься ты сколько лет. Чего Боги-то забыли тебя, али что? Мне богохульство можно, я ими любим.
– Нет, братик, жду часа своего. А ты то что? Нашел камень философский свой? Алатырь-камень.
– Нашел. Потому и пришел. Открой мне секрет, бессмертная. Так я по жизни стариком и пойду?
– Ой, уморил, – Она звонко рассмеялась, и смех ее полетел над водой, спугивая птиц и стрекоз, – Ты, о чем задумался-то, старый? Он вишь бессмертие обрел, а мысль одна. Будет он через века ногами шаркать, или козликом прыгать. Дай голому рубаху, так она толста. Ступай к Гуляю, или к Раймону, они тебе водички живой дадут. А главное, они точно такие, как и ты. Мужики, есть мужики! Будешь, красив и молод, если захочешь. Вон Старец не хочет и веками – Старец. Нравиться ему так. Но рада, рада я за тебя, – Она схватила его за руки и закружила вокруг себя.
– Ой, умру! – Выдохнул он.
– Это теперь уж вряд ли! – Опять засмеялась она, впервые с того горестного дня.
– Ну, вот разтребушил я тебя, а то ходишь как тень. Краше в гроб кладут.
– Спасибо тебе, братик милый. Вот и еще один дружок у меня среди своих.
– Куда дорожку-то тропить вздумала? По глазам вижу все. А то бы к реке не пришла.
– Отдохнуть хочу. В дубраву проситься буду, ворожеек воспитывать и учить. Любавушку надо в кудесницы определять. Такая красавица стала, а Велес ее у себя на задворках держит. Буду Артемиде челом бить, что б себе забрать. Берегиню растить.
– Не запечалишься-то в дубравах там, в волчьем краю?
– Да нет, отойду маленько. Угрюмам роздых дам. Пусть по чащам побегают. Скоро у нас дела большие впереди. Чего глаза вытаращил. У нас. Ты что забыл, что пророчица я, ворожейка. Так, что ты еще последние порошочки смешивал, чернокнижник мой любимый, а уже знала, что ты мне на бережку скажешь.
– Вот бисова девка, – Крякнул Микулица, – Так что у нас впереди?
– Много чего. И поход большой и дела великие. Мятежи кровавые и костры искупительные. Старым Богам забвение. Новым верам поругание. Вечный бой, вечная свара. Тебе знаний больших и учеников любимых. Мне воспитанников и воспитанниц тьма. В общем, жизнь продолжается братик. Только любви в ней больше нет, – С грустью закончила она, и слезинка блеснула у нее на щеке.
– Зато была, – Он поцеловал ее в щеку, вытирая слезинку, – Зато была. Все было: и любовь, и слава, и жизнь, не в пустую выкинутая. Все было и все будет. Пойду я сестричка. С семьей прощаться. Тоже дело не простое вечно жить. Не грусти мы еще о-го-го. Мы еще такого наворотим. В пору сказы сказывать, баллады сочинять, да книги толстые писать.
– Напишут еще, – Тихо сказала она, помахав ему вслед, – Было б об чем писать.