Киев – мать городов русских
Будущее укрыто даже от тех, кто его делает.
Утро задалось на славу, на небе ни облачка, легкий ветерок с Днепра отгонял жару и надоедливых мух. Еще по рассвету, откушав в Любече, и спешно простившись с князем Черниговским, посольство двинулось на Киев. Проводы не затянулись. Все были удовлетворены вчерашним днем. Владислав решил больше не размениваться на сопливого ростовского княженка, отцом обиженного. Посланного сам не знает куда, принести то, не знает что. Да к тому же видать, умишком большим не наделенного, и в отца к хмельному гораздого. Поэтому выпроводил он его по быстрому и без расшаркивания.
Андрей удивленно лупал глазами, лез целоваться и так надоел всем, что они за счастье посчитали, когда он с раннего утра убрался из замка в сторону Киева, уводя за собой своих дремучих залесских мужиков, считающих себя воями и кучу сопливых отроков. Все это вместе, недалекий дьяк, даденный княженку в провожатые, и два старика воеводы, называли дружиной и надеялись дойти с ней до Царьграда, что б высватать там своему такому же дремучему, и вечно пьяному князю, младшую дочь Иоанна. По слухам страшненькую и никому, кроме этих дикарей из своего северного медвежьего угла, не нужную.
Все разошлись к общему удовольствию. Дружина вяло затрюхала вдоль Днепровского берега, пока из виду не пропал Любеч. Еще немного прокатилась по инерции для надежности и…
– Эй, Малк запевай веселую. Окрутили брательничка, – Раздался голос князя.
И как будто только этого и дожидаясь, тишину днепровского плеса разорвала залихватская песня. Аж лебеди порхнули с озерка, мимо которого, пританцовывая боком, проходил вороной иноходец Малка. Песня была про глупого боярина, что нанял работника за три щелка, и что из этого было.
Дружина держалась за животы. Мало что не выпадала из седел, но припев про то, что не гоняйся, мол, за дешевизной, подхватывала лихо и с посвистом.
Даже Данила и Чубар поддержали песню своими басами, распугав в округе всех зайцев и белок.
– Ишь, раззадорились, – Подскакал дьяк, – Это они напряг, что в Любече был снимают. Молодец твой Малк, знает, чего людям надо, – Одобрительно кивнул он в сторону зеленого отрока.
– Хорошо поют, так бы и ехал с ними под эту песню хоть на край света, – Отозвался Андрей, – Сказать чего хочешь? Кстати дьяк тебя как звать-величать, а то все дьяк да дьяк.
– Гуляем, меня батя нарек. Так что – я Гуляй Беда, – Со знакомым прищуром хохотнул дьяк, – Вот и гуляем, то ли я за бедой, то ли беда за мной. Пока еще, слава те Господи, не встретились. Спросить я тебя ни о чем не хотел, а вот похвалить за смекалку и оборотистость похвалю. Молодец князь, не по годам, молодец. От души без лизоблюдства говорю. Отец твой, знает, лизать не приучен, и не люблю. А тут от души. Молодец.
– Спасибо. От тебя похвалу получить очень даже радостно. Говоришь Гуляй, ой, не прост был твой батя. Скажи Гуляй, правду бают, что мой дед новый закон о старшем столе думает принять?
– Не знаю чего там твой дед, а для меня – Великий князь Владимир Мономах, думает. Но с тех пор, как получил он титул Мономаха, по нашему словенски – «Одного славящий», жестко гнет он новую Веру одного бога на всех землях. И, по моему малому разумению, правильно делает, потому, как не только мое это разумение. Недаром же Константин Ромейский ему этот титул отдал, в честь чего и шапкой его своей венчал и бармами. Видимо видел, что Русью Вера прорастать будет, и земли наши дышат ей полной грудью.
– Ладно, спасибо за грамоту, приеду в Киев буду с дедом беседы беседовать. Если он захочет. Слушай, Гуляй, а поедем со мной в Святую Землю?
– Нет, князь, у тебя своя свадьба, а у меня своя. Да и стар я, в новые игры играть. Это ты со своими сверстниками новое лихое дело поднимать будешь. Для таких дел я уже не гож.
– Брось, Гуляй. Тебе еще жить да жить, а мне советчики надежные да верные, как хлеб нужны.
– Советчики, поверь моему слову, у тебя не хуже меня. Вижу я это, а более нюхом чую. Да не один советчик. А вот помощь от меня в чужих землях жди. К тому времени, когда у тебя крылья вырастут, я уж постараюсь все, что в моих силах сделать, чтобы имя твое в землях этих не пустым звуком было. Это я тебе князь как на духу обещаю.
– Опять же спасибо тебе, за доброе слово, а более за правду, что в лицо сказал.
– Ладно, князь, до Царьграда, путь не близкий, поговорим еще. Пойду, кое-что проверю, кое-кого, кое-куда отправлю, – С прежними своими прибаутками закончил он.
– Скачи, Гуляй Беда, гуляй, пока беды нет, – Махнул ему рукой Андрей.
Они разъехались, и князь пришпорил коня, догоняя, вырвавшихся вперед далеко от дружины, Малка и Микулицу.
– Эй, вы други дорогие, пошто товарища своего бросили? – Окликнул он их.
– Товарищ наш при деле. Вопросы государевы решает, – Откликнулся Микулица, – Куда нам червям книжным с суконным рылом, в калашный ряд.
– Мы тут в стороночке песни поспевали, теперь горлышко промачиваем, другим певцам соловьями рассыпаться не мешаем, – Поддержала его Малка.
– Ну, ну заклевали совсем. Загордились певуны. Носы то за ветки не цепляются? Прикажу сейчас, враз трубачи подъедут славу вам трубить.
– Да ты нас не больно пугай. Мы и от медных труб в обморок не упадем, – Хихикнула Малка, – Подправляй поближе, а то кричим как на майдане, скоро в Киеве слышно будет.
Андрей подъехал к ним почти стремя в стремя.
– Ты Микулица Черниговского князя зело задел. Он злобу затаил, придет время отыграется, остерегись, – Предупредил он.
– Не боись князь, не вспомнит он, кто его обидел, – Спокойно ответил инок.
Князь с Малкой удивленно вскинули на него глаза, в них читался немой вопрос.
Микулица сделал паузу, и нехотя закончил.
– Меня ведь не просто так чернокнижником прозывают, знаю я кое-какие штуки, почитывал. К делу надо будет, найдем, где и что применить. Не боись князь, мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем, – И улыбнулся широкой улыбкой, сразу успокоившей всех.
– Слушайте, а дружина то где? Мы так не заплутаем? – Озабочено бросил Андрей.
В ответ раздался взрыв искреннего смеха.
– Ты что князь, где ж здесь в трех соснах плутать-то, чай, не чаща Брынская, не дубравы Суздальские. Оборотись князь, Днепр рядом, он хоть и не язык, как говорят, но до Киева точно доведет, – Малка рассмеялась звонким заливистым смехом.
– А дружина, что ж дружина, за холмом она, так и это не вопрос. Дозоры ж кругом. Вон смотри, на холмике впереди братья Угрюмы, до боли знакомые. Тут потеряться еще постараться надо, – Это уже вступил Микулица.
– Ну, вы, ладно. Ишь расчирикались, – Вроде как с обидой начал Андрей, но, спохватившись, закончил, – А то вот зашлю в боковой дозор, по ветру, пыль глотать, тогда повеселитесь от души.
Они опять звонко от души расхохотались, ни чуть не пряча свое настроение.
Старшие, кучкой ехавшие в стороне, с одобрением посмотрели на их веселую группку.
– Хорошие у князя дружки, – Заметил Беда, – И главное перед ним выю не гнут.
– А они ж не смерды и не бояре, – Уточнил Данила, – Им его хвала не нужна, и хула не страшна. Они ведь любят его по-людски, по-простому, – И добавил вдруг, – Как я.
– Вот всю жизнь мечтал, таких друзей иметь, чтобы в спину нож не вогнали, – Почти с тоской продолжил дьяк, – Эх! Рад, что хоть у кого-то есть. Дай Бог, чтоб так! Дай приказ в галоп, Данила. Не-то припозднимся.
Данила привстал на стременах и гаркнул:
– В галоп, ядрена корень!
Кони взрыли землю. В галоп, так в галоп.
Киев показался издалека. Купола Святой Софии сияли золотом с высокого берега Днепра. Розовые стены Собора плыли в мареве знойного летнего жара, оторвавшись от земли, и издалека казалось, что над Днепром в воздухе висит волшебная Божия обитель. Из этого розово-золотого чуда лился перезвон колоколов, рассыпающийся далеко по окрестностям княжества киевского, а по Днепру, и по соседским – черниговскому и переславскому. Победно звучащие колокола софийские, были подхвачены дробным перебором в Печерском монастыре и раззвучены переливами Собора Богородицы. Звон этот витал над облаками, как бы посылаемый самими ангелами или Архангелом Михаилом покровителем города.
Приблизившись ближе, посольство увидело белокаменные стены, самого киевского кремля и дубовые нового города, разросшегося вокруг княжеской столицы. Рвом уже окружили Подол и Жидовскую слободу, ныне выгоревших напрочь. Широкий шлях, деливший их, прозванный Хрещатиком, начинался подъемным мостом, к которому и вывела их дорога. Другим концом шлях упирался во вновь отстроенные ворота города. Украшенные надвратной церковью Благовещения с золотым куполом, они и прозвание свое получили по ней – Золотые.
– Правь к Золотым! – Приказал Андрей, – Чай мы не челобитчики. Внук к деду едет. Опять же, не на чай с баранками, а по повелению князя Ростовского, по княжей надобности, и с его же Мономахова благословения. Правь к Золотым! А ты, Малк, дай-ка им жару. Песню позвонче! Рожечники и барабанщики не жалей губ и рук. Пусть помнит Киев нас. Еще свидимся.
– Песню так песню. Помнит так помнит, – Малк подозвал к себе десяток парней, и вдруг разом десять глоток выбросили песню про Ваську Буслая. Как он боярам хребет ломал и купцов под себя гнул.
Киевляне, падкие на зрелища, выскочившие поглазеть на новое развлечение, шарахнулись в стороны. А когда припев подхватили в двести глоток, с крыш и деревьев попадала мелюзга сидевшая там. Песня перекрыла даже колокольный звон и заставила выглянуть в окно самого митрополита киевского.
– Это что ж там за переполох? Это ж кто себе позволил в обедню песни орать?
– Молодой князь Ростовский – Андрей с дружиною, проездом в Царьград со сватовством, – Услужливо подсказал юный дьячок, – Управствует без согласия.
– Андрей говоришь Ростовский, Георгиевич который, хана Алепы внучок, с дружиной, – Задумчиво повторил митрополит, – А звон колокольный киевский перекрыли. Не много ведь их, не много…,а перекрыли. Не к добру, – он еще раз задумчиво почесал бороду, – А в Переславле Собор, покровителя Киева Архангела Михаила, рухнул. Нет, не к добру это. Надо будет сплавить молодца по быстрому. Или в Царьград или… – Он в страхе перекрестился, как бы отгоняя собственные мысли, – Уф, чуть черт не попутал. Подавай праздничный наряд, поеду к князю. Надо рядом при встрече быть. Шевелитесь вы, тетери сонные. С этим молодцом не поспишь. Он вон, весь сонный Киев на уши поставил, а это, лет за пять последних, никто не сумел.
У ворот Печерской обители, в церкви Святой Троицы, песню услышал черноризец Николай Святоша, в миру прозываемый князем Святославом Даниловичем. В прошлом рубака грозный, ныне первый в Святой обители.
– Это Киев отпевают, – Тихо сказал он, – Весело отпевают, с бубнами. Надо пойти посмотреть на зачинщика. По голосу слышу – это нам привет от старых Богов, – Он взял посох, накинул клобук, и уверенным шагом направился к Мономахову двору.
На княжеском дворе их ждали, ждали давно. Владимир распорядился истопить бани и подготовить пир, какого давно не видывал стольный Киев.
Дружина въехала на двор. Князя встречал приказной дьяк. Держался он по царски, но быстро скуксился, после пары слов, брошенных ему на ухо Бедой.
– Проходите, проходите гости дорогие. Располагайтесь. Девки да холопы сейчас всех разведут, расположат. Баньку примите с дороги. Платье переоденьте. Князю молодому Ростовскому, Владимир Всеволодович платье со своего плеча жалует – царское. Через тройку часов, будьте ласковы, к столу княжескому. Молодого князя и ближних его, Владимир за свой стол зовет. Остальным в палатах все накрыто. Отдыхайте, не буду под носом крутиться, с дороги мешать. Коли надобно что, только свистните.
– Ступай дьяк, – Беда показал, кто есть кто, – Управимся, а у тебя дел по горло. Отвлекать не будем, – Смягчил он тон, – Ступай, поклон тебе за заботу. Пойдем мы попаримся. Квасок то холодный есть? – Напоследок кольнул он.
– Есть, есть, и квасок есть и медок. Венички березовые, дубовые. Банщики у нас знатные и банщицы тоже, – Заюлил дьяк.
– Все, спасибо, ступай, не отсвечивай, – Кивнул Беда, – Сами разберемся. Прикажи коней перековать, почистить, покормить. Челядь обласкать. Мытарить тебя не будем. Скоро дальше побежим.
Компания бодро отправилась на берег Днепра к царским баням, из труб которых дым не шел, но тянуло свежим жаром, что говорило о том, что бани протоплены со знанием дела.
После медового парка, с распаренным веничком. После костоправов, знающих свое дело, и делающих его от души. Захода, этак, через три, растянувшись в предбаннике на чистых рушниках, и попивая холодный квасок, все окончательно разомлели.
– А кто Малка видел? Он что, париться не ходил? – Расслаблено спросил Чубар.
– Так его и в бане, вроде как, не было, – Отозвался Данила, залпом осушая ковш с квасом, – Али я не разглядел?
– Может он с дружиной в боярских банях, – С сомнением предположил Беда.
– Да что вы ему косточки перебираете, без него – его парите, – Вступился за друга Андрей.
– Чего ты его защищаешь. Может, он девку банщицу сгреб, и…, – Чубар мечтательно присвистнул.
– Да он еще с полдороги отвернул в сторону Подола, – Уточнил Данила, – И его постоянные Угрюмы с ним.
– Ладно, Бог с ним, на пиру встретимся. Данила предай ковшик, холодненького хлебнуть, – Перевел разговор князь, – Давай-ка еще раз в топку сунемся, остывать начали. Пора дубовыми с можжевельничком пройтись. И скажи, пусть пару с бражкой поддадут, с хлебным духом. Ну, други, вперед! И пусть враг бежит! – И он с разбегу взлетел на верхний полок.
После баньки, переодев свежее платье, и приведя себя в полный порядок, ватага почувствовала себя наново рожденной.
Андрей вышел к ним из своей горницы в новом царском платье, жалованном ему с великокняжеского плеча. Кафтан из золотой парчи, с широкими боярскими рукавами, был накинут поверх жупана, такой же золотой парчи. Сафьяновые красные сапоги с золочеными каблуками и золотой пояс с кистями дополняли платье. На пояс Андрей хотел повесить свой меч, но, пораздумав, спрятал его в дорожный ларь, и прицепил кривую половецкую саблю с золотой рукоятью в виде дракона, в раззолоченных ножнах, усыпанных ярко-красными яхонтами.
– Сокол, – Воскликнул Данила, – Венца только не хватает, – Но во время прикусил язык.
Однако, не смотря на старость, схлопотал от дьяка тяжелую затрещину.
– У стен тоже уши, – Пояснил дьяк.
– Дурак я старый, – Все понял воевода, – Но князь наш, все равно сокол.
Андрей оглядел ближних и отроческую дружину. Оценил. Хоть самих сватай.
Малк в своем традиционно зеленом был хорош, как всегда, только добавил немного больше узоров в вышивку, да на ножнах, такой же, как у Андрея половецкой сабли, заиграли лесным огнем изумруды. Золотые кудри были перетянуты тонким зеленым ремешком, напоминающим то ли змейку, то ли ящерицу с загадочным золотым узором по тонкой коже.
Микулица весь в черном: черном жупане с серебряными разговорами и такой же серебряной пряжкой на ремне, с коротким кинжалом на боку, производил впечатление черноризца. Черные, как смоль, волосы были прикрыты скуфейкой.
В таком же черном был и дьяк Беда, только его кафтан был какого-то необычного покроя, вроде бы и знакомого, но с неуловимой чужинкой. Скорее фряжского, чем ромейского вида, с зауженными рукавами и отворотами на них. С чуть выпущенными из ворота кружевами розоватого цвета, и с загадочным перстнем на пальце он походил на какого-то заморского чародея.
Данила и Чубар, как два былинных витязя, седоусые и суровые, сегодня отмякли и одели давно залежавшиеся парадные свои одежды.
Чубар – красный жупан с широкими шароварами, перепоясанный шелковым поясом, обмотанным вокруг него раза четыре, с кистями, свисающими рядом с широким восточным мечом, напоминающим полумесяц. Оселедец он лихо завернул за ухо и стоял, покусывая седой ус.
Данила – короткий боярский кафтан лазоревого цвета, темно-синие шаровары и темно-синие, высокие сапоги, короткий меч в темных ножнах безо всяких украшений. Он ждал приказа, оглаживая расчесанную надвое бороду.
Чувствовалось, что ему не привычно без брони, или хотя бы кольчужной рубашки и шелома.
– Хороши! – Подвел итог своего осмотра Андрей, – Хороши, пора за вас девок сватать, да не просто девок. Княжон. Пошли что ли, женихи.
Он повернулся и направился в палаты Великого Киевского князя, князя Всея Руси, старшего на княжеском столе, что в отца место не только для земель Славянских, но для всех Рюриковичей. В палаты к своему деду, Владимиру Всеволодовичу Мономаху, составителю и охранителю Русской Правды. В палаты опоры и надежы новой Веры пришедшей в Словенские земли, Веры в нового Бога.
Он направился в палаты, где в честь него молодого отрока, младшего князя Залесской Руси, в стольном городе Киеве, в княжеских платах Владимира Красно Солнышко, за столами Ильи Муромца и Добрыни Никитича сегодня будет дан пир.
Ноги подгибались от такого груза, сердце готово было выпрыгнуть из груди, голова шла кругом, но он шел, чувствуя, что все его друзья собрали силы и кричали во весь голос, криком который слышал только он.
– Держись князь! Держись! Жизнь начинается сегодня! Отрочество закончилось. Мы с тобой! Держись!
Он вздохнул полной грудью, собрал всю волю в кулак, и шагнул в дверь центральной залы, навстречу гулу голосов, шуму пира. Навстречу судьбе.
Европа давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами.
– Ласково просимо! – Перекрывая звон бубнов и скоморошьи прибаутки, раздался спокойный голос Великого князя, – Ласково просимо, князя Ростовского с приближенными. Проходи внучок, садись рядышком, расскажи как там, в Залесской земле.
– Земной поклон тебе Мономах от Ростовской земли, – Андрей поклонился до земли, – От Смоленской, от Черниговской. Земной поклон и здравия, вам бояре и дружина киевская, – он поклонился направо, – Многия лета вам благоденствия торговый и посадский люд светлого города Михаила Архангела, – Он отдал поклон налево.
Краем глаза он заметил рядом с Владимиром митрополита киевского и черного игумена.
– Волхвов рядом нет, и, похоже, в зале тоже, – Подумал он, – Дед точно на новую Веру повернул, и назад, к старой, поворота не будет.
– Подходи ближе, дай, взгляну на тебя, половчанин. Я ж тебя с тех лет, когда ты за мамкин подол держался, и не видел более. Смотри, какой молодец вымахал! Иван-Царевич!
– Вот только, где волк его серый? – Про себя прошипел митрополит, – Краше, краше Иван царевича, прям Иосиф Прекрасный, – Елейно подхватил он, осеняя Андрея огромным золотым крестом, висящим у него на шее.
– Благодарствую за слова добрые, за похвалу незаслуженную. То не меня вы хвалите, а платье красное. За него тебе Великий князь, с твоего плеча жалованное, отдельный поклон, – Андрей еще раз поклонился до земли.
– Ну, буде, буде, – Удовлетворенно остановил его дед, – Поди сюда, обниму.
Гости расселись по чину. Андрей между дедом и митрополитом, воеводы за дружинным столом, откуда тут же посыпались шуточки и здравницы. Дьяк, как-то ненавязчиво, затесался среди иноземных послов, слившись с ними в единую массу.
Княжич поискал глазами Малку и Микулицу. Ага, Микулицу приютил около себя тот суровый игумен, что стоял рядом с Мономахом, и уже о чем-то оживленно с ним беседовал. Малки сначала он найти не мог, но вот мелькнула знакомая лесная зелень, и с ним встретился лазоревый ободряющий взгляд. За киевским отроческим столом среди молодых бояр, служащих городу Словом и Делом, она смотрелась почти своей, и в глаза не бросалась, если бы не ее лесной вид.
Пир пошел своим чередом.
– Расскажи инок, от каких мест полет держишь? Меня вот Николаем Святошей в Киеве зовут, – Начал разговор с Микулицей суровый игумен.
– Тебе князь поклон земной от старца Нестора, – Ответил ему Микулица, – Я его ученик и инок Суздальской обители, что в честь Благоверных Бориса и Глеба. Путь держу в Святую землю, ближним дружкой князя Андрея.
– Эка ж ты грамотен, и разумен. Даже про то, что я в былые годы князем Святославом обретался тебе ведомо. Про то уже и в Киеве-то забыли. За Несторовы здравницы, благодарствую. Бориса твово с Глебом, ты уж меня прости, благоверными не держу. Языческие святые. Но то не нам судить. Не судите и не судимы… На все воля Божья. Что ж там, в Святой Земле князю Андрею и ватаге вашей надобно?
– Отмолимся и отчизне послужим. Уму разуму наберемся. Я вот, книги кое-какие хотел пролистать, с ессеями пообщаться, много, по слухам знаний у них в тайне держится. Со старцами поговорить, с волхвами заморскими…
– Жажду знаний имеешь, инок. Похвально это, и Богоугодно. На что знания применять собрался? На благо, али как?
– На благо, отче на благо. Нет ведь белых книг и черных. Книга, она и есть книга. Это мысли в голове человечьей и посулы – они рознятся. А в знаниях и Вере все вместях, все перепутано, что кому чисто, кому нечисто. Кто разберет? Или не прав я?
– Прав, прав. Что Богу угодно, что ему чисто, то только сам Господь и отличить может. Он укажет. Ты, главное, инок не прослушай голос его. Уши хвалой и гордыней не затыкай. Глаза чванством и многоверием не завешивай. Тогда все и сложится, – Он помолчал, и как бы ненароком спросил, – А что у вас за певун такой голосистый?
– Запевала. – Мгновенно ответил Микулица, почуявший в вопросе подвох, – Запевала дружинный, из княжьих отроков. И моментально встала стена недоверия между ним и старцем.
– Хорошо поет, – Почувствовав это, не стал давить игумен, – Как птица лесная, – Он понял, что певец был из ближних дружков Андрея, а значит, находится в этой зале. А что Микулица не указал на него, то ему заслуга, не выдал сотоварища, даже ненароком.
Святоша перевел разговор на здоровье Нестора, на Залесский край, на житие в обители, и разговор потек тихо и гладко.
Митрополит киевский, сидевший рядом с молодым князем, в разговор его с Мономахом не встревал, удовлетворенно кивал головой, как бы соглашаясь со всем тем, о чем толковали между собой князья. Тем не менее, в голове его лихорадочно крутились жернова, перемалывая ту информацию, что поступала к нему во время пира. Соглядатаи его и черные людишки сновали около столов, по крупицам выхватывая обрывки разговоров, сносили ему, как птица сносит в гнездо подобранные на дворе веточки и пух. А он свивал и свивал из этих веточек основу будущего дома.
Подскочил виночерпий, шепнул:
– Воеводы бахвалятся, что шли через Брынский лес.
Из соседних палат забежал скоморох.
– Отроки промеж себя разговор ведут, про то, как дальше побегут до Царьграда? Водно, али конно?
Со двора, пробегая, сенная девка принесла.
– Челядь бает, что младшая дружина разницы между дружинником и челядью не делает, и они за них готовы головы сложить.
И один и тот же вопрос задавал всем митрополит.
– Кто песню пел?
И один и тот же ответ приносили людишки.
– Дружина!
Митрополит начал звереть лицом и супить брови. Одно он не мог понять.
– Кто? Кто серый волк у этого только что вылупившегося Иван-Царевича?
И вдруг с двух сторон зала, как два хлыста стегнули по нему острые взгляды.
Невидимые нити перехлестнулись под потолком и сцепились в мертвой хватке, старец упорно сопротивлялся, но их было двое, и что поразительно, они были сильнее. Даже не то чтобы сильнее, они были необычнее, он не знал тех сил, которые стояли за ними. Он многое знал и умел. Он подчинил себе Киев, правда, не весь Киев. Печерская обитель стояла особняком, но это до поры до времени, он все равно подмял бы ее вместе с ее непокорным черноризцем. Не смотря на то, что тот когда-то княжил в этих краях. Он считал себя великим, он не боялся Владимира и ждал только момента, когда тот умрет, и приближал этот момент, как мог, чтобы окончательно взять в руки этот славянский городишко. Но этих сил и этих ведунов он не знал. Он даже не мог понять, где они черпали силы, становясь, все сильнее и сильнее с каждым моментом схватки. Он попытался понять, откуда они, но уже кто-то залезал в его мозг и сурово приказывал.
– Хватить совать свой нос, куда не просят. Забудь свои злые мысли! Бойся отче! Подумай, жизнь коротка.
– Кто вы? – Взмолился после тяжелой схватки, митрополит, – Кто? Пошто приказы мне отдаете? Чьим именем?
– Именем Господа нашего, – С двух сторон раздался ответ, – И он обмяк и смирился.
За это схваткой внимательно наблюдало двое. Дьяк Беда и черный игумен. Они не видели противников, не видели самого боя, но противостояние отразилось на лице старца, такой не выносимой мукой, что все было видно по нему.
Дьяк давно понял, что митрополит, мягко скажем, не очень доволен их прибытием в Киев, и уж совсем не доволен приемом, оказанным им Великим князем, и главная его цель спровадить их отсюда. Но что-то еще не давало святому отцу покоя, и он старался это вынюхать при помощи своих проныр. Дьяку все это было видно, как на ладони, но вот то, что кто-то начал глушить старца, даже для него стало неожиданностью, а то, что его сломали, и сломали быстро, было просто шоком. Беда знал, что митрополит славен был в определенных кругах бесовскими своими знаниями и дружбой с силой потусторонней.
– Вот это ловко! – Подумал Беда, – Это его видать компанейски обломали. Кто ж это такие?
Черный же игумен тоже распознал, во всей этой беззвучной схватке, схлестнувшиеся чародейские силы, и быстрым взглядом из-под клобука пробегал по залу, стараясь ухватить того, кто боролся со старцем.
– Ускользает как угорь, меж пальцев проходит, – Бормотал он себе под нос, – Вот бестия. Да где ж ты? – Он столкнулся с таким же внимательным взглядом с посольского стола, подумал, – Вот, поймал! – Но тут же разобрался, – Этот тоже, как и я, все понял, и то же, зацепить не может. Это кто ж такой догадливый? А – это дьяк ростовский. Бедой его вроде кличут. Известная личность. Умен, пронырлив, и ведун видать еще ко всему. Надо будет дружбу с ним свести.
Хотя предан своим князьям, и верен, но мужик хороший грамотный. Надо дружбу свести, – Он опять попытался схватить взгляд того, кто смирил митрополита, и опять не смог, – Силен! Силен и знающ! Кто?
Если бы игумен оглянулся на своего соседа, он бы увидел, как Микулица, с бледным лицом, почти прокусив губу от напряжения, пытается оправиться от только что полученных ответных ударов с княжеского стола. Кровь начала приливать к его щекам, и он отхлебнул из чаши ромейского вина, приходя в себя. Но в этом-то и заключается вся шутка жизни, что никто не ищет рядом.
На другом конце зала два киевских отрока, посмеиваясь, обмахивали рушником залееского неженку, которому стало плохо от ковша с медом. Видать в своей жизни ничего крепче мамкиного молока и березового кваса не пивал сосунок суздальский. Зато щеголь хоть куда, кафтанчик зеленый надел, волосы подвил. Но шутили беззлобно и очень обрадовались, когда зеленый отрок открыл глаза и улыбнулся.
– Спасибо братцы, видать перепарился с дороги, да и здесь силенок не рассчитал. Крепко вы меды варите, – Обидчиво сказал он, чем вызвал взрыв смеха.
Два этих эпизода были таким обыденным делом на пиру, что на них внимания не обратил никто, кроме, пожалуй, князя Андрея. Он все время держал своих любимцев в поле зрения, и от него не ускользнуло, что в один и то же момент обоим стало плохо. Он было подумал.
– От жары видать. Загнал я ребятишек. Куда спешу? Спешка хороша при ловле блох. А мы, чай, не блох ловим, а невесту сватаем. Ладно, далее водно побежим, хватит дружину гробить, – Он уже почти закончил думать на это тему, когда вдруг, сидящий рядом с ним митрополит, внимательно прислушивающийся к их беседе с дедом, разом обмяк, потерял блеск в глазах и интерес к происходящему, – Будто воздух выпустили, – Про себя определил князь. И тут его осенило, – Их рук дело. Снюхались колдовские отродья, По одиночке свалить его не смогли и снюхались. Как же это они сумели? Правду говорят, волхвы они волхвы и есть, каким бы Богам не служили. Ну, с меня причитается. Это ж они меня оберегали.
Разговор же его с Великим князем вертелся вокруг дел Залесских. Люба была Владимиру сторона, в которой прошли его детство и молодость. Это чванливый Киев считал Залесье северной окраиной, а Великий князь знал доподлинно, чьи струги и лодьи по морям без согласия со всеми бегают. Знал кто Шпанские земли, и города по поморью и рекам великим, на мечи брал, кто викингам, варягам, норманнам и другой ушлой братии первые побратимы, так, что и не отличишь, кто из них кто. Те же щиты червленые, те же драконы, да лебеди на носу ушкуев гордо воды резали. Киев, да Чернигов могли считать мужика залесского дремучим медведем, таким увальнем лесным. Только Владимир знал – им, Ангелам без Артуров не с руки будет в этом мире неустроенном. Кто ж им из огня пряники таскать будет кроме рода медвежьего? Ушкуйники – разбойная братия. Никому неподвластная, и чтящая только своих, таких же дремучих и страшных волхвов, что в сече бывают страшнее любого воина. Их и Верой новой и страхом не возьмешь. Да, и его, кто мог взять. Вот отец, попытался пальцем погрозить, так он ему тогда, по младости, тот палец чуть и не отгрыз, и чем бы все это кончилось, кто знает? Так что, знал Владимир, что за ватага мимо его пробегает. И князя Юрия знал. Непокорен, шумлив, горделив, но прост и спокоен. Как медведь будет в берлоге лежать, токмо дрын туда не суй. Вот только, вернулся из Заморской земли, и мысли начал какие-то новые вынашивать. Набрался там чего, кто ж его знает? Но главное научился мысли с губ не пускать.
Присмотрелся Владимир сейчас и к молодому князю. Внучок Андрей, зелен еще, но, если его к делу пристроить, то любому очков сто вперед даст и отыграет играючи. Умен, смекалист, и с простыми людьми добр, а главное гонора нет.
– Послушай Андрюша. Я стар, и здоровье стало не то, что в былые годы. Вижу, скоро придет мой час, – Он повелительно остановил внука, готового возразить, – Не перебивай. Сам знаю, что говорю. Скоро приберут мою душу Боги. Не знаю, честно говоря, какие, но надеюсь… зачтутся мне там мои дела земные.
– Брось, дед, – Все-таки встрял Андрей, – Ты еще хоть сейчас на тура или на медведя.
– Ходил, ходил в этом году. Так тур меня на рога поднял, чуть раньше времени с этого света не спровадил. Ладно, вернемся к делу. Думаю я, не свидимся мы более. Ты беги, учись там, в Заморье всему. Пригодится. Я как помру, князья начнут землю рвать. Каждый по куску хапнет, такому, что подавится. Отец твой, мужик хороший, но не далек. Даже учение в Святой Земле ему большого прибытку не дало. Он конечно по хорохорится, перья по распускает, но проку от него мало. Вся надежда, вижу я теперь, на тебя, – Он тяжело вздохнул, – Но я не доживу. Больно зелен ты еще. Не доживу. Пока ты там науку всю обмозгуешь. Пока соратников выкормишь и назад на Русь вернешься, много воды утечет. Однако надеюсь, дело мое продолжишь.
– Дед, я скорехонько. Бегом туда и назад. Обернуться не успеешь – я тут. Дождешься.
– Да нет малец. Скор мой черед. Обкручу Юрия с ромейкой – считай, дело важное сделал. С Царьградом вас породнил. Можно и на покой. Хотя вы и так родня. Ох, забывать все начал. Жаль, не до конца дело довел, не всех под одну руку поставил.
– Чему учиться дед? Какую науку вперед брать?
– Вот этому и учись. Как всех под одну руку поставить. А более друзьями обрастай. Недруги сами набегут. Они, как мухоморы после дождя, невесть откуда берутся. Обрастай друзьями, братами, кровниками. Они тебе подмога. Возвращайся только тогда, когда силу почуешь. Таким, – Он кивнул на обмякшего митрополита, – Не доверяй. Слугой Божьим своего человека ставь, из славян. А не такую вот мразь ромейскую. И ведь думает, что Бога за бороду держит. Упился что ль сегодня? Тихий какой сидит, не похоже это на него. И тих не бывает, и медов, да вин не пьет, все норовит в рукав слить. Мразь и вор. Видать Бог покарал сегодня, да и за дело, – Он перекрестился, – Прости меня Господи, за мысли греховные. И спасибо, что покарал, давно пора.
– Похоже, Андрюша, – Продолжил он, – Тебе эту ношу вытягивать. Один не поднимешь. На наших князей опоры нет. Ошибся я, когда на них опереться хотел. Кажный себя Богом чтит, Амператором видит на золоченом троне, – Он криво усмехнулся, – Ты держись младшей ветки, что по Заморью раскидана, что от младших Рюриковичей, Владимировичей пошла. У них гонору поменьше и любви друг к другу побольше. Их в кучку собери. Гуртом и батьку легше бить. Вот тебе все мои наказы. Давай выпьем: за твой отъезд, за Юркину свадьбу, за мои поминки, – Он опять жестом остановил Андрея, готового что-то сказать, – За мои поминки, за твою судьбу. За судьбу Великого князя в Великой Славянской Земле. Дай Бог! – Он поднялся и громко на весь зал сказал, – За моего внука, Ростовского князя Андрея Георгиевича, поднимаю чашу сею, и благословляю его на дела богоугодные – в миру и в ратных делах. Пусть прибудет с ним воля Божья и отеческая забота! Слава!!
Он толкнул еле живого митрополита, и тот как во сне поднялся, держа в руках свой золотой крест, и треснувшим голосом сказал:
– Благословен будь. Многие лета.
– Многие лета! – Громыхнули басы с дружинного стола.
– Многие лета!! – Подхватили Микулица и, неожиданно для себя, черный игумен.
– Многие лета!!! – Вдруг взвилось аж под потолок с отроческого стола. И вздрогнули митрополит и игумен.
– Вот он этот голос! Вот он! – Но у митрополита не было сил даже поднять глаза. Он проиграл сегодня. Проиграл все. Проиграл Русь и свое место в ней.
– Многие лета!!! – Поддержал зал в едином порыве. Черный игумен надвинул клобук на лицо.
– Этого держаться надо. За ним сила и власть. За ним новое время, – Он повернулся к соседу, – Нагнись, сынок. Вернешься со Святой Земли, брось мне на могилку горсть земли оттуда, я уж не доживу. Тебе тоже многие лета. Вон, еще над верхней губой пушок только появился, – Он любовно потрепал Микулицу по щеке, – Быть тебе когда-нибудь митрополитом или игуменом. Вспомни тогда мои слова и поставь мне свечу. Только не в Борисе и Глебе, а в Соборе Спаса. Возведи такой Собор в честь этого дня. Пусть напоминает тот Собор вам всем на закате лет, этот пир и наш общий наказ хранить и множить Славянские земли.
– Слово даю. Как перед Богом, слово даю. Возведу в Залесской Земле Собор Спаса, чего бы мне это не стоило. И зажгу в том Соборе неугасимую лампаду в честь этого дня, – Микулица склонил голову.
После здравницы пир уже перешел в ту стадию, когда всем весело и хорошо. В залу вкатились скоморохи, и начался пляс и прибаутки.
От дружинного столы на центр палат вылетели два лихих витязя, в одном из которых Андрей сразу узнал Чубара, и пустились в присядку.
– Во, старый хрен, дает, – изумился Андрей.
Чубар выделывал такие коленца, что и молодым было не под силу. Уже третий партнер сменился в этом переплясе, а старый воевода даже не вспотел. Наконец он прошел колесом по центру палат, высоко подпрыгнул, выхватил из ножен свой страшный восточный меч, и, крутя его над головой, вприсядку пошел к княжескому столу. Скоморохи, да и просто гости, открыв рот от изумления, кидали в воздух над ним яблоки, и он умело половинил их, когда они пролетали около него. Давясь от смеха, Данила кинул высоко в воздух огромный арбуз. И Чубар, резко встав на ноги, каким-то неуловимым движением меча, рассек его на четыре части, перехватил их воздухе и, усмехаясь, поставил перед князем.
– Угощайтесь князья, это вам от дружинного стола, – Хитро щуря глаза и покусывая ус, поклонился Чубар.
– Иди сюда, дидо. Дай кож я тебя расцелую, – Не выдержал Владимир, он аж прослезился от смеха, когда знатные бояре чуть под стол не шмыгнули от падавшего на них арбуза.
– Спасибо князь, – расчувствовался Чубар, – Это не мой подарок. Это от всей дружины подарок. А я что. Я только на стол поставил. Они кинули, а я поставил.
Его слова заглушил смех оправившихся бояр.
– Просьба у меня к тебе внучок, – Вдруг повернулся к Андрею Мономах, – Вы, когда в Киев въезжали песню знатную пели. Спойте.
– Рад бы услужить, князь. Но песня эта дружинная, в пять голосов в ней ни силы, ни грома нет. Да и посвист лихой – воли требует, – Осторожно отказал Андрей, – Вот будем город покидать, тогда споем.
– Город покидать будете на стругах. Я распорядился, завтра на пристани ждать вас будут ушкуйники. Коней на большие струги погрузите, дружину на стружки. Подарки и посулы на лодьи. И бегите Днепром до Русского моря, а там корабельщики дорожку знают.
– Спасибо князь. Я только собрался тебе челом бить по этому делу, а ты меня упредил.
– На то я и Великий князь, а ты еще княженок. Я мудер и хитер. Я ворон, а ты пока еще вороненок, – Наслаждаясь произведенным эффектом, назидательно гудел Владимир, – Да ладно, что уж там. Мы об этом еще днем с Бедой все обгутарили.
– Отдыхай, веселись, – Он встал, – Пойду-ка я, однако, притомился. А ты сиди, твое дело молодое, гулевань. Завтра на зорьке свидимся. Выйду, провожу. Гуляй во всю Ивановскую, – И, наклонившись к уху, сказал, – Птаху свою певчую показать мне не захотел, и прав. Уж кто только мне в уши не жужжал, что б я твоего певуна выведал, ну, да и Бог с ним. На нет – и суда нет. Но песня завтра за тобой. Такая песня, чтоб не только я, весь Киев до твоего возвращения ее вспоминал.
– Будет песня завтра. Не только до моего возвращения, веками петь будут. Обещаю. Доброй ночи тебе дед.
Владимир в сопровождении близких гридней покинул пир. Который, тотчас, дал себе волю в разгуле, без присмотра княжеского глаза.
Вслед за ним тихо увели митрополита близкие дьячки и уложили спать на пуховые перины. Плох он был сегодня, очень плох, давно они его таким не видывали.
К середине ночи, тихо покинули пир и ростовские гости. Пошли собрать в дорогу кое-какие пожитки, или прикорнуть в теремных горницах.
Черный игумен молился в катакомбном ските глубоко под землей до самого утра. О чем молил Николай Святоша, что ответил ему его Бог, то никому не ведомо. Но с этого утра начал игумен набирать юных отроков в обитель Печерскую. Со всех концов потянулись к нему изгои из земель низовых. Отбирал он ребят крепких, смекалистых. Обучал грамоте, делу ратному, знаниям всяким. Обихаживал обитель, укреплял стены и башни монастырские. Взращивал братию для больших и нужных дел. И ждал…
Все реки текут в море, но море не переполняется.
На пристань киевский народ повалил как на зрелище невиданное. Еще бы, с дремучих времен не видывал Днепр такого. На синих водах качались лодьи, струги, стружки. По перекинутым мосткам вели упиравшихся коней, сновали анбалы – грузчики торговые, носили припасы, подарки, снедь дорожную.
Разноцветные паруса пестрели по синим волнам всеми цветами радуги, хотя боевые паруса червонного цвета все-таки ярко выделялись на фоне остальных.
Старая дружина оставляла коней в Киеве. Порешили, что и в Царьград, и обратно, с невестой и хабаром, побегут водно. Поэтому на большие струги грузили только коней младшей дружины. Старшие располагались на больших боевых лодьях, а отроки на стружках. Владимир отжалел молодому князю княжескую лодью под лазоревым парусом с Архангелом Михаилом. Вои располагались, по старой традиции, вывешивая вдоль бортов боевые щиты, и в скорости ушкуи покрылись, как колдовские рыбины, червленой чешуей.
Ушкуйники ходили важно, выпячивая грудь и надувая щеки, но по всему чувствовалось, что они тоже ужасно довольны, тем, что сборы на глазах всего города, что они побегут в сам Царьград. А главное что побегут, не кланяясь всем на каждом пороге и остерегаясь, то ли своих соседских князей, кто ж их знает, что у них на уме, то ли не мирных соседей – печенегов или валахов, то ли таких же, как они, лихих людей, бороздящих просторы Русского моря.
Гордо раздув паруса, и распустив вымпела на мачтах, ушкуи вскинули начищенные до блеска драконьи и лебединые головы. Долго еще будут помнить по берегам рек, и в прибрежных городах их изогнутые шеи, долго еще будут пугать матери своих детей, тем, что придут северные ушкуйники бородатые и страшные. Медведи верхом на драконах и солнечных лебедях. Первым стоял атаманий струг, старшего в этой ватаге. Баяли, что еще его прадеды на Ишпань, у нас Иберией прозываемую, ходили и с греков дань собирали. Он распустил алый парус с золотым солнцем, сияющим огненными лучами.
Новые священники не добро супили брови.
– Ярилу вспомнил, языческое отродье, ужо вернется, напомним.
– А что, атаман в Берлад забежим, пуганем тамошний народец, а то совсем от рук отбились, – Обратился к атаману колоритного вида ушкуйник. На голову выше всех стоящих вокруг, по пояс голый, в необъятных шароварах алого цвета, и с гладко выбритой головой.
– С князем обговорю, могет и забежим.
– А в Олешье или Белом городе стоянку делать будем? – Влез в разговор вертлявый и щуплый мужичонка, попавший, с первого взгляда, на струг случайно.
– С князем обговорю, могет и остановимся. А у тебя, что Бакланко девка там красная? – Под общий хохот закончил атаман. Но говорил с этим плюгавым старикашкой уважительно.
Андрей стоял на берегу смотрел за погрузкой и посадкой. Воеводы все разместили толково. А дьяк, как выяснилось, и в водных походах толк знал и за всем присматривал. Так что присутствие князя было здесь для большей праздности, что ли.
– Это что за жук? Соплей перешибешь, – кивнул он в сторону щуплого мужичка.
– Ты потише. Это мореход наш. Он нас меж мелями и островами с закрытыми глазами проведет. Но обидчив, не в меру, и горделив. Так что, извини князь, лучше его не задевать. Птица в клетке не поет, – Дал ему совет корабельщик стоящий рядом.
– Спасибо за науку, – откликнулся Андрей, – А эта верста кто?
– Это самый наш грозный кметь, мы так воев своих кличем. Он горазд в бою на море, что в плавь, что борт о борт, что на берег сойти. А так всю дорогу дрыхнуть будет у мачты. Куражу не видит, просто так на воду смотреть. А в бою лют и отважен. Да и силой Бог не обидел.
– Атамана вашего как зовут?
– Атамана зовут Неврюем.
– Неврюй! – Окликнул Андрей, – Когда отчаливать будем?
– Да вот, погрузку закончим, людей на весла рассадим, и честным пирком, да за свадебку, – Весело ответил ушкуйник.
– Вы князья да бояре, не сумлевайтесь, поплывем по Днепру-батюшке, как красно яблочко покатимся к морю-окияну до острову Буяну, – Поддержал его щуплый Бакланко, – Токмо свистните и мы паруса подымем враз.
Андрей еще раз осмотрелся вокруг, все шло по накатанному. Он отыскал глазами всех своих ближних, все были при деле. Можно было хоть спать ложится, работа крутилась колесом. И отправка задерживалась только отсутствием Владимира Мономаха, обещавшего самолично присутствовать на проводинах их немалой флотилии.
Наконец на дороге ведущей к пристани появился княжеский поезд, возглавляемый дюжими гриднями с бердышами наголо.
В окружении боярской дворни и дружины к ним приближался Великий князь. Сегодня митрополита и игумена Печерского с ним не было, не удосужились на проводы размениваться.
– Да и, к лучшему, – Подумал Андрей, – Баба с возу – кобыле легче.
– Чай потерял кого? – Будто угадав его мысли, крикнул издаля Владимир, – Один я сегодня, без святых отцов, считай, самый святой я и есть. Ладно, поди сюда, перекрещу на дорожку. Вот тебе грамотка к Византийскому царю, и на словах передай, что люблю его и жалую. Все давай целоваться и трогай. Длинные проводы – лишние слезы. Ветер вам в паруса. И удачи в пути. Ступай.
Дружина расположилась на ушкуях. Атаман дал знак. И на главном струге раздался гром большого барабана.
– Поднимай паруса, отдать концы, весла на воду!
– Запевай! – Махнул рукой Андрей, – До свидания Киев.
Над Днепром разнеслась песня. Та, обещанная песня, которую просил на пиру Владимир. Песня про лихого купца Садко, что в воде не утонул, в огне не сгорел, медные трубы прошел, у морского царя на дне морском побывал, но на родимую сторону вернулся с победой и прибытком. Про любовь его к той земле, из которой корни его растут. И так выводил ее звонкий голос с княжеской лодьи, так разливалась она по днепровскому плесу, что не одна гарна дивчина тайком утерла слезу набежавшую на светлые очи. Не один парубок развернул молодецкие плечи, не один согбенный старец вспомнил боевую молодость.
– Потешили удальцы, – Ухмыльнулся Владимир, – Потешили. Вот песня так песня. Будет теперь Киев ждать, когда эти Садки из-за моря прибегут. Будут теперь нонешние цари морские, в облике боярском и княжеском, каждое утро с тревогой паруса на Днепре высматривать и пыль на шляхах принюхивать. Не вернулись ли певуны голосистые, что бы предьявы предъявить тем, кто на печи отлеживался, али чужое прибрал, пока хозяин по чужим землям славу отчизне зарабатывал, – Он махнул рукой и вслед парусам вслед улетающей песни с высокого берега разнесся, как лебединый крик высокий голос серебряных княжеских труб.
– Что ж, обещали песню, которую не забудут. И спели. Эту точно не забудут.
Ушкуи летели, поймав ветер по широкой днепровской воде. За холмами пропали золотые купола Святой Софии и замер звук серебряных труб, только издалека доносился запоздавший прощальный колокольный звон. Видно припозднился митрополит с приказом бить в било.
– Поздновато отпевать бросились, – Ехидно промычал себе под нос дьяк.
– А ты все зудишь, зануда, – Расслышал его и поддержал разговор Андрей.
– Зужу, а что? Не нравится мне этот ромейский поп. А за то, что его на пиру приложили, так за это с меня в Царьграде бочка вина на выбор.
– Не откажешься от слов-то своих, – Вынырнули из-за мачты неразлучники Данила и Чубар.
– Вот как на духу. А тем, кто это сделал от меня каждому, – Он прищурился знакомо, – Каждому подарок.
– Какой подарок? – Невесть откуда с двух сторон, как сговорившись, подали голос Малка и Микулица.
– Снюхались уже, – Двусмысленно огрызнулся дьяк, но улыбка растянувшее его лицо говорила больше чем слова.
– Не снюхались, а спелись. Что мы тебе, кобели слюнявые, – Обидчиво поправил Микулица.
– Извини, друг. Спелись. Только песня была без слов, но громкая, – Кольнул он, – Может не так громкая, как правильная.
– Вот, вот. Тут ты, Гуляй, в точку попал, – Вступил Андрей, – И правильная и своевременная. Не то, может, пришлось бы нам волну глотать не так, и не здесь. Не знаю кто, – Он потупил глаза, – Но огромное ему спасибо за ту песню без слов, что на пиру прозвучала.
– Вот, и я говорю, что отдельно всем подарок в Царевом граде сделаю, – Поняв, что тема не для продолжения и князю не нравится, закруглился дьяк, – Кому какой по душе, но для песен таких очень гожий, – Забросил он последнею приманку.
– Смотри-ка, – Вдруг показал Данила, – От атаманского струга стружок отвалил. Сюда гребет.
Стружок резво подбежал к княжеской лодье и из него вылетела абордажная веревка с кошкой на конце и вцепилась в борт. В мгновение, стружок стоял борт о борт с лодьей, и из него перескочили на палубу атаман в сопровождении дюжего кметя и Бакланко.
– Будьте ласки, примите гостя, – С подкупающей простотой заявил Неврюй, – Надо нам обсудить, как мы дальше братствовать будем.
– Пришел – будешь гостем, за стол сел – будешь хозяином, – В тон ему ответил Данила, показывая на накрытый стол посреди палубы.
– Хлеб, да соль, – Отозвался Бакланко.
– Едим, да свой, – Прогудел Чубар.
Общий хохот подвел итог знакомства. Ушкуйники и княжеские дружки расселись вкруг стола. Челядь поднесла меды и брагу. Данила умело рассек баранью ногу еще не успевшую остыть и разговор потек спокойно и размеренно, в такт качавшим их волнам, и мерному взмаху весел, ритмично поднимающихся под удары барабана, стоящего на корме.
После первой, второй чарки, Андрей задал вопрос.
– А что, Неврюй, так вот тихо и ходите по Днепру, без приключений?
– Почему ж без приключений, очень даже лихо ходим. Вот скоро Переславль с Корсунью пробегать будем. Это считай, как меж двух огней проскочить. Слева Корсунь, а точнее городец ее Заруб, на высокой круче, а справа Переславль с его князьями бешеными, вот и вертись, кланяйся. Это ноне мы мимо них пролетим, как птицы лебеди, с посвистом. Не по зубам им ватага нынешняя. А так с посулом, с прогибом, на полусогнутых.
– Что ж так на карачках и ползаете? – Спросил с подначкой дьяк.
– Еже ли б мы все время на карачках ползали, то вы б в своем медвежьем углу, дальше Плещеева озера вообще бы нос не совали, – Огрызнулся кметь.
– Правильно, – Похвалил его Бакланко, – Правильно Громада наш говорит, это атаман прибедняется, сиротку из себя строит. Ежели б его в прибрежных городках зажженными фитилями не встречали, у пушек стоя, то и держать бы те фитили не кому было.
– Ну, ты дед, поостерегись хулить-то, – Обиделся Неврюй.
– Это ж кто хулит-то. Это хвала тебе неразумному, – Тут же ответил мореход.
– Дальше побежим дикими землями. Там теперь Черные клобуки правь правят.
– Это кто ж такие? Не слыхивали про таких, – Удивился Чубар.
– Ну, жили там берендеи. Это из медвежьих людей, тех которые в степях обосновались, поганых то есть. Жили они не то чтобы мирно, но и соседей сильно не тревожили. Да и мы с ними вроде как не вражились.
– А надысь, появились в тех краях робяты, прозываемые Черными клобуками, по одежке своей. Вот как, не прими в укор себе, тот отрок, что куропатку сейчас грызет, – Бакланко указал на Микулицу, – Иноки одним словом в клобуках все. Конно. На руке сокол, впереди пес дикий, не наших мест, то же черный. У седла метла привязана и палица железна. С седла стрелы пущают как сам Бог Перун. Страшный народ. Чем уж они там этих берендеев уломали, уболтали, но с их приходом стали те им служить не за страх, а за совесть.
– А вот торки – это то кто? – Вставил вопрос Данила.
– Торки это, – Морехода понесло, – Торки – это холопы ихние. Лошадей подковать, харч сварить, шатер разбить. Принеси, подай, пошел вон. Вот торкаются так цельный день. Потому и торки.
– А те, их туркают, почем зря, – Неожиданно вставил кметь, – Потому и турки. Затурканные значит.
– Так что торки, турки, один ляд. Все это холопы наемные на черные работы, Гнул свое щуплый дед, – Вои же там, берендеи. А по новым своим хозявам прозваны они стали Черными клобуками.
– Сдается мне, – Закончил за всех атаман, – Пришлые это люди, с Царева града, и свою они корысть имеют. А какую, пока нам не знаемо. Но на нас у них кишка тонка.
Разговор пошел о странах, где бывали ушкуйники. Дед начал плести про людей с песьими головами, и про птицу, которая крыльями солнце закрывает, но, уловив усмешку на лице слушателей, понял, что байки не проходят и начал разговор серьезный. Поговорили про днепровские пороги, путь через Русское и Сурожское море на Дон. Про волока на Волгу у острова Куманского, который кумане в руках держат. Да мало ли про что еще. Под разговор ушкуи прошли под стенами Переславля и Заруба, откуда весело махал честной народ, и побежали дальше без остановки. Проскочили заставы и засеки на границе степей и Низовой Руси и под спокойную песню гребцов поплыли через степи.
– Навались, братки! В Олешье отдохнем, разомнем косточки, перекусим перед большой волной, – Приободрил атаман.
Олешье было не то что бы городом или городком, скорее местячком, в котором подправляли снасти перед выходом на морскую волну, добирали воды и снеди. Остановка была короткой, да и не очень жданной, по-светлу хотели добраться до Белогорода, что в устье Днестра. Там и городок поболе и народ породнее. Как никак волынцы, да белые хорваты – свой брат.
Поэтому паруса поставили быстро, поймали попутный ветерок, и докатились таки до Белгорода еще до того, как солнышко нырнуло в черную морскую волну.
– Спать будем на борту. Народ здесь вороватый. Верить им, что заранее все сразу и отдать, – Категорично заявил атаман, – Дозоры усилить, караульным не спать. А тем, кто спит, спать в полглаза. Все. До утра. С первыми лучами дале побежим.
– А что? Неплохой городок? – Укладываясь, сказал Андрей, – И Днестр на замок замкнули.
– Это его князья галицко-волынские сюда двинули, – Зевая, уточнил Беда, – К морю рвутся. С белыми хорватами дружбу водят. Надолго ли? Подомнут их. Не ушкуйники, так черные клобуки. Оторвались больно от родной земли. Спи князь.
Поутру ушкуи бодро набрали ход и с береговым ветерком, умело петляя между отмелями и прибрежными островами, вылетели на чистую воду.
– Суши весла! Ставь парус к ветру! Кормчие держи нос на Берлад. Щас мы эту братию на уши поставим, – Удовлетворенно потер руки атаман.
– Это что за Берлад? – Спросил князь.
– Это городишко такой. Разбойный. Их тут два таких на Русском море: Тмутаракань и Берлад. Всякий сброд лихой сюда бежит и туточки ошивается, – Подробно разъяснял Бакланко, – Когда набег сделают. Когда лодьи пограбят. Когда в поход сходят на прибрежные городки. Злодействуют больно. И по Правде не живут.
– А чей народец-то?
– В Берладе Иван Берладник сидит на столе, племяш Владимирки Галицкого. Его дядя шибко обидел, с земли согнал. Вот он там осел и дядины вотчины трясет по немногу. Галицкие корабли, почитай, с этого времени по морю и ходить перестали. Грабит он их беспощадно и полон не берет. Уж и так купцы вертелись, и так. Даже откупа не взял. Нет, говорит, вам дороги в синем море.
– Озлобился видать сильно, – Сказал Беда, – И поделом. Неча младших обижать. То Владимирку урок. Не то больно горделив.
– А вам-то, какая корысть в Берлад заглядывать? – Опять спросил князь у Бакланко.
– А пугануть чуток, что б жисть медом не казалась. Что б не удумали чего с хмельных глаз.
– Ну, правь на Берлад. Будем с Иванко знакомиться. Он, вроде, не шибко старше меня. Нам с ним еще дружится и ссорится не раз.
Ушкуи подвернули по ветру к устью Дунай реки, где в лиманах и заводях прятался лихой город. Из-за островка выскочил стружок с раздутым черным парусом. Растерялся от неожиданности, резко развернулся, черпнув бортом морской воды, и стал улепетывать в меру всех своих малых силенок. Неврюй сначала хотел подать знак, чтобы его догнали. Но, поразмыслив, решил дать ему уйти. Пусть притащит на хвосте сорока весть своему хозяину, чтобы в гости ждал. Незваный гость он хоть и не к радости, да кто ж его знает?
Стружок набрал ветру в паруса и нырнул в дунайские рукава.
– Небось, и без него обойдемси, – Со знанием дела Бакланко встал рядом с рулевым и подал знак задним, – Делай как я!
Ушкуи встали в линию и осторожно пошли за старшим, скатишься в сторону, глядишь, на мель попадешь.
Попетляв по плесам и рукавам, Бакланко вывел их к Берладу. На пристани царил не малый переполох. Перечить боевой дружине, пришедшей в нежданные гости, Иванко смелости набраться не мог по многим причинам. Во-первых, по парусам и знаменам он видел, что дружина ростовская, но на киевских ушкуях, значит под рукой самого Мономаха. Спорить с ней, что с дубом бодаться. Сама дружина умела и злобна и его людей искромсает в капусту в один момент. Ушкуйники неврюевские, а его парус он узнал сразу, места эти знают, как свои пять пальцев и в ериках от них не укрыться, да и поздно уже. Во-вторых, он за собой вины по отношению к ростовцам не знал, а с галичанами у них, вроде, как большой любви не было, так что опасаться дружины и резону не было. В-третьих, он уже знал, что бежит на ушкуях молодой князь Андрей, почти его погодка, и он честно хотел с ним подружиться.
Вот по всему по этому и стоял он на пристани сам с ближними дружками и ждал гостей.
– Что князь, будем их пугать или они и так уже в штаны наложили, – Засмеялся Неврюй.
– В углу и заяц на волка кидается, – Отшутился Андрей, – Приставай, говорить будем.
Пока князья разводили турусы в тереме стоящем не далеко от пристани, дружина сгрудилась вокруг старого бандуриста. Слепой дед наладил струны и звонким голосом запел про ушкуйников, что на струге под названием «Ярко», в честь солнечного Бога названного, ходили в дальние земли. Прозывали их, по ушкую ихнему, ярконниками, искали они золотую шкуру, что охранял дракон неусыпный. Долго пел древний Боян, а потом пропал куда-то и никто не видел, что подхватила его Малка, и отвела за угол большого лабаза, о чем там они шептались не знамо, но вернулась она с чем-то замотанным в шелковый зеленый плащ.
А к тому времени, и князь вернулся обратно. Довольный разговором и готовый плыть теперь до самого Царьграда без остановок и так быстро, как ветер и сноровка корабельщиков позволят. Вслед за ним вкатили бочку валахского вина, подарок от берладцев и внесли корзины с закуской. Неврюй осмотрел, все ли в порядке, на все ли ушкуи дары приняты, не пропал ли кто, не задержался, и дал сигнал.
– Отваливай! Гребцы на весла!
– Поехали с орехами, – Подал голос Бакланко, – Поскакали с пирогами, – Посмотрел на небо, послюнил палец, поднял его над собой, и закончил, – Ветер в жопу, долетим к Царьграду как на крыльях, – Смачно сплюнул за борт в дунайскую волну, чего никогда не позволял в море.
– Гнилой народ местные людишки, хоть в сече и мастера, но гнилой. А Ивашка их, парень вроде ничего, но связался со сбродом всяким, не к лицу князю это. Не княжеское дело мореходов трясти, – Философски сказал он, глядя на пенный след бежавший за кормой, – Молодой еще, повзрослеет, образумится.
На корме княжеской лодьи уединились Малк и Микулица и оживленно о чем-то шептались. Андрей подошел, полюбопытствовал:
– Чего шепчетесь, заговорщики?
– Вот, Малк от бандуриста дар получил. Дар бесценный, сам князь посмотри, – И он развернул зеленый плащ.
На шелке, переливающемся зеленью весенней травы и пахнувшем лесной полянкой, лежал Дар.
– Плащ-то у нее такой же колдовской, как и хозяйка, – Ненароком подумал Андрей. Но заинтересованно взглянул на то, что лежало сверху.
Старая бандура выделялась на зелени темным пятном старого дерева, по благородной старине шел серебряный узор давно забытой вязи. Двуглавые птицы и кони перемежались с Перуновым знаком – шестилучевой громовой звездой и в магическом хороводе окружали такую же узорчатую фигуру Макоши.
– Знатный струмент, – Знающе оценил князь, – Дай-ка по струнам пробежаться, – Он протянул руку.
Но на полпути рука сама отклонилась в сторону другого дара, лежащего рядом с бандурой. Это была книга. Древняя книга древних волхвов – любомудров, как называли их в те древние времена. Он взял ее в руки. Она вся дышала стариной и мудростью. На первой странице из гладкой дощечки ясно были видны руна Велеса и родовой знак рода Асандра. Он перевернул страницу. Только почерневшая доска смотрела на него, но вдруг на ее поверхности стали проступать какие-то знаки и рисунки, и через минуту он увидел первую страницу книги испрещенную непонятным письмом. Князь удивленно покрутил головой.
– Бояновица. Это бояновица. Письмо такое древнее, руны, как у северных полабских славян, но древнее. Ими все Велесовы книги написаны, – Пояснил ясный голос Малки.
– Стоп! Ты хочешь сказать, что это Велесова книга. Велесова!
– Да князь. Это Велесова книга. Это «Рафль» или по другому «Книга Перемен». И дал ее нам сам Боян. И бандура его. Это нам благословение на дорогу в заморские земли.
– А ты, – Осторожно, стараясь не сболтнуть лишнего при посторонних, спросил князь, – В этих знак разумение имеешь?
– Чуть, чуть, – Улыбаясь, ответила ему Малка.
– Разберемся, поднатужимся и разберемся, – Уверенно пробасил Микулица, не видя за спиной хитро подмигнувшего князю зеленого отрока.
– Ну что ж, Дар знатный и богатый. Старику поклон и благодарствие.
– Сказал, и в ноги ото всех нас поклонился, – Ответил Малк.
– Ладно, Малк, – Попросил подошедший Беда, – Спой нам. Чай ты на этом струменте горазд струны перебирать. Спой нам что-нибудь про дом, про возвращение.
– Спою, – Тряхнул золотыми кудрями отрок и запел, перебирая древние струны.
Запел про древних воев ходивших походом к Царьграду, запел про их князя, вернувшегося домой, и, на старости лет, пришедшего на могилу своего коня. Струны откликались ему колдовским глубоким звуком, почувствовав в новом хозяине такого же ведуна, что и старый. Это были звуки моря, подпевавшего им своим плеском о борт, это были звуки ветра шумевшего в парусах, это были звуки шума родных дубрав и шелеста шелковистых трав. Все это звучало в струнах старой бандуры.
Над синим, спокойным морем неслась тихая, печальная песня. Отталкиваясь от родных берегов, песня эта неслась к далекому Заморью. Неслась вместе с ней весть, что дружина ростовская все ближе и ближе к теплым берегам. Значит все дальше и дальше от родных куполов дорогих Суздаля и Ростова.
И всем взгрустнулось. Потому что пропал из виду родимый берег. Потому что скоро близилось расставание, одним далее бежать, другим домой возвращаться. Потому что полюбилась всем компания, а надо ее скоро рушить. И вообще, потому что песня была печальная, и говорилось в ней о родимой стороне. А на темном небе высыпали звезды, и кто, из тех, кто пел, знал, где его звезда.
Звезды смотрели с темной выси, отражались в черных глубинах моря, дрожали и рассыпались под напором драконов на носах кораблей, режущих эту темную гладь.
Где-то там, сияла звезда князя Андрея, пока еще слабым светом. Но это была его звезда, которая определяла его судьбу, и он еще не знал, что свет этой далекой звезды когда-нибудь затмит многие звезды нынешнего небосвода.
Так было написано в волшебной книге, которую он читать не умел.