Молодой, лохматый, улыбающийся здоровяк стоит под пальмами сахарского оазиса и держит на ладони крохотного черепашонка.
На втором слайде тот же человек, чуть постарше, лежит в траве, и перед ним… Холин вгляделся, не веря своим глазам. «Человек не может вечно быть один», — вспомнил он фразу спортсмена, сказанную тихо, почти неслышно.
Коробка с перфорированными стенками в руках у Берга! Сколько их сменилось, коробок, с тех пор, как человек шел по пустыне? А черепаха все та же, только подросла.
НИКОЛАЙ КУРОЧКИН
СТИХИЙНЫЙ ГЕНИЙ
Старший Инженер, который сидел в Отделе Проверки на Новизну, читал поступающие в Главное Управление по делам Изобретений и Открытий (ГУИО) заявки— обычно только первый лист — и решал, передать заявку в Отдел Рассмотрения по Существу или в Сектор Вежливых Отказов, был обычный Старший Инженер: тонкорукий, полноватый, бледноватый, лысоватый и в «минусовых» очках. Он знал, что сам ни пороха не выдумает, ни даже велосипеда не изобретет. Но он бескорыстно любил технический прогресс и радовался каждый новой заявке, — а вдруг что-то небывалое?!
Но заявка, входящий 24680/13579, его испугала. Едва глянув на первый лист, он схватил телефонную трубку.
— Ну что там опять? Пожар? Потоп? Перпетуум мобиле изобрели? — лениво спросил Главный Специалист.
— Гораздо хуже! Опять Серопегов!
Главный помолчал и с надеждой в голосе спросил:
— Может, не тот? Может, однофамилец?
— Тот самый, стихийный гений.
Главный проглотил таблетку, запил и сказал:
— Ладно. Раз так, неси ее прямо ко мне. Будем решать кардинально. От авторов вечных двигателей нас закон бережет, а от стихийного гения надо своими силами отбиваться.
Разница между нормальным гением и гением стихийным огромна. Это, собственно говоря, и не разница. Это — пропасть!
Нормальный гений начинает с поступления в приличный вуз, вроде МВТУ, МИФИ или Томского политехнического. На третьем курсе он получает, за курсовую работу, кандидатскую степень. За дипломный проект — степень докторскую. В тридцать лет он — членкор и директор института. Женится нормальный гений на киногеничной, но хозяйственной аспирантке. Его тесть — персональный пенсионер союзного значения, а теща — милая, интеллигентная женщина с высокоразвитым чувством юмора. Все изобретения и открытия, которые возглавляемый нормальным гением коллектив выдает на-гора в огромных количествах, находят немедленное применение в различных отраслях народного хозяйства и приносят сотни тысяч рублей экономии.
Умирает нормальный гений, окруженный толпой любимых учеников, любящих родственников и талантливых скульпторов, готовящихся к конкурсу на лучший проект монумента Генеральному Конструктору.
Стихийный гений свой творческий путь начинает с гадостей. Вроде пятновыводителя для бесследного удаления двоек из дневника. Этими гадостями он увлекается так, что учиться ему некогда. После восьмого класса он, к радости родителей и школьных педагогов, поступает в ближайший техникум. Учится он там средне, но на производственной практике заваливает заводской БРИЗ «рацухами». И на первое в жизни вознаграждение покупает бочонок пива, три ящика «Рубина», целый рюкзак соевых батончиков и две банки килек в томате. И только благодарственный отзыв с завода, пришедший именно в день педсовета, спасает стихийного гения от отчисления «за организацию коллективной пьянки». Кажется, это чудесное спасение — последнее везение в его жизни.
Дипломный проект стихийный гений защищает на четверочку, потому что даже самый тупой из членов Аттестационной комиссии видит, что в проекте есть что-то такое… Что то… Но даже самый ученый член комиссии видит, что разобраться в этом «чем-то» не хватит никакого ума. Да и графическое исполнение не очень…
За две недели до распределения стихийный гений влюбляется в пьющую уборщицу — мать-одиночку старше его на шесть лет. Поэтому распределяется он — добровольно — в самый дальний райцентр. Там ведь оклад на десятку выше и квартиру сразу дают. А самое главное — село не город, там каждый на виду, так может быть, жена пить меньше будет?
И так он и живет в этой глухомани. Исправно трудится, добросовестно тянет целый воз общественных нагрузок, мучается с женой, которая так и не «завязала», и лается с тещей — женщиной неинтеллигентной, лишенной чувства юмора, побывавшей пару раз в исправительно-трудовом учреждении и, ко всему, драчливой. Для приработка он в свободное время чинит сложную бытовую технику, от которой отступились мастера из районного КБО.
Кроме всего этого, он встает каждый день в пять утра и, уединившись в дровяном сарае (зимой — в кухне), изобретает. Изобретает вещи, машины и технологические процессы, фантастические, несомненно гениальные — но ни одно его изобретение не находит себе применения ни в какой отрасли народного хозяйства. Ни одно!
За четыре года, прожитых в Новокитеже, Лаврентий Серопегов послал в ГУИО двадцать шесть заявок — и получил двадцать шесть отказов. Но рук не опустил и, перебравшись в Тьмутаракань (где так же работал технологом Райпромкомбината), снова начал заваливать ГУИО заявками. И снова — отказ за отказом.
Отказы были вежливыми и разнообразными. То его изобретения отвергали из-за технологической сложности, то из-за экономической невыгоды, то по соображениям техники безопасности… Но чаще всего — из-за побочных эффектов, чудовищных и неожиданных.
За неимением большего, своими удачами Лаврентий считал провалы на стадии испытания. И то…
Вот создал он стопроцентной надежности порошок, отпугивающий акул. Сначала все шло как по маслу. «ЧерноморНИИРыбхоз» уже производственные испытания вел. Уже Серопегов подумывал о. распродаже мебели— пора и в областной центр перебираться… Но внезапно испытания свернули — и до сих пор НИИ судится с рыболовецким колхозом «Заря»: даже у дальних чукотских берегов, стоит показаться свежепокрашен-ному и омытому водами четырех морей и одного океана колхозному траулеру, вся рыба удирает, — и тунцы, и акулы, и* скумбрия. Оказалось, что порошок Серопе-гова действует избирательно — на одних акул — только в химически чистой воде. А в загрязненной он реагирует с углеводородами и превращается в мощное средство распугивания всего живого. И ведь до чего стойкий! Пять лет прошло, траулер одиннадцать раз перекрашивали, — а рыбу еще пугает.
А крем от веснушек? Тоже. скандал! Веснушки крем сводил начисто, это верно. Но также сводил к нулю и сопротивляемость организма вирусному гриппу!
Изобрел Серопегов цветное телевидение — оказалось, оно уже есть.
Построил лазерный топор — трехсотлетний дуб срезает за четверть секунды без щепы и без опилок! — но топор при работе генерировал такие радиопомехи, что во время полевых испытаний чуть не погиб в ста километрах от лесосеки «Ан-12», идущий на посадку по радиомаяку. После этого случая Серопегов полгода не мог изобретать, переживал. Хорошо — грузовой!.. А если бы лайнер с пассажирами?
В ГУИО за эти полгода успокоились, стали думать, что Серопегов или спился, или погиб при испытании какой-нибудь новой своей уродины. Но вот опять заявка, и опять абсурд.
Главный Специалист вытащил-таки эту заявку на коллегию. Проблему Серопегова обсудили на высшем уровне и решили: воспользоваться заявкой и раздраконить ее так, чтобы раз и навсегда отбить у гения охоту изобретать чего не надо! Заявку размножили на ротаторе, сочинили соответствующую сопроводиловку — и разослали всем заинтересованным организациям. А Серопегову послали вызов, подписанный самим начальником ГУИО.
Подписывая командировку в столицу, директор Рай-промкомбината сказал:
— Знаешь, Лаврентий, я тебя — ты только не обижайся, я же откровенно, — я тебя за психа считал. Но думал: мужик смирный, безобидный, пусть себе изобретает. А ты, оказывается, вон что!
— Да, я вот что, — рассеянно ответил Серопегов, косясь на лежащую перед директором телеграмму с белыми по красному полю буквами: «Правительственная»,
Столица Лаврентию очень понравилась. А в магазинах-то, в магазинах! Чего и чего только нет, особенно в «Пионере» на улице Горького! Любую модель есть из чего соорудить! А «Инструменты», что на улице Кирова?! Да разве одни только магазины? А Политехнический музей? ВДНХ? А?!.
Словом, Москва — она и есть Москва.
Заниматься рассмотрением серопеговской заявки собрались более тридцати человек. Тут были молодые и старые, мужчины и женщины, патлатые и лысые, толстые и худощавые…
И все — на него? Лаврентий ужаснулся и забился в уголок. Но прислушавшись к разговорам, которые вели вполголоса в ожидании начала те, кто должен решить судьбу шестьдесят восьмого его детища, приободрился. Оказалось, люди как люди. И говорят они, в общем, о том же, как в Тьмутаракани, когда директор Райпром-комбината соберет народ на планерку к четырем, а сам задержится до полпятого. О футболе говорят, о модах, о лекарствах, о детях, о клеве в дождь, о вчерашнем телефильме, о «где достала?» и «где бы достать?», о начальстве и о культсекторе месткома, который ни на что хорошее билеты достать не может…
Многое можно было узнать о людях, слушая эти разговоры. Но вот кто есть кто и какое отношение имеет к серопеговской заявке — этого узнать нельзя было. Вот когда начали по списку (люди-то все из разных учреждений) проверять явку, он узнал, что тут собрались экономисты и художники, медики и транспортники, кожевники и электронщики…
Перекличка закончилась, встал Старший Инженер и, не глядя влево, чтоб ненароком не наткнуться взглядом на ненавистного гения, объявил:
— Начинается обсуждение заявки на изобретение номер 24680/13579 A/Я. АВТОР — товарищ СЕРОПЕГОВ Лаврентий Иванович — ПРЕДЛАГАЕТ устройство для облегчения и ускорения пешего хождения, ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ для повышения производительности и облегчения условий труда работников, более или менее значительную часть своего, рабочего времени проводящих в ходьбе, как-то: агрономов, почтальонов, изыскателей, лесников, сборщиков лекарственных растений и тому подобных, ОТЛИЧАЮЩЕЕСЯ от ранее известных (смотри французский патент на имя Ш. ПЕРРО, патенты на имя братьев ГРИММ и В. ГАУФА и другие аналогичные на так называемые «САПОГИ СЕМИМИЛЬНЫЕ») следующими ОСОБЕННОСТЯМИ:
а) значительно более высокой скоростью передвижения: двадцать пять километров в час (или пятнадцать и семь десятых мили) против семи миль у лучших зарубежных образцов;
б) принципиально новым двигателем: вместо примененной в известных образцах «нечистой силы», выделяющей в окружающую среду высокотоксичные сернистые соединения — электрономеханический усилитель биотоков;
в) автоматизированной системой управления, значительно более надежной, нежели примененная в зарубежных моделях ручная телепатическая; а также
г) широким применением синтетических конструкционных и отделочных материалов.
— Вы все, товарищи, с заявкой ознакомлены заблаговременно, мнения у вас уже сложились — так что прошу высказываться! — и Старший Инженер сел. Он так старался быть объективным, не выпячивать своего личного отношения к заявителю, что теперь нервничал: «А не перегнул ли? Еще создастся мнение, что ГУИО — за!»
Но Главный одобрительно кивнул.
Представитель Академии Медицинских Наук сказал:
— Мы, безусловно, против. Не будем говорить о том, что при таком темпе ходьбы неизбежно усиленное потоотделение, что — в сочетании с обдуванием организма встречным потоком воздуха — чревато простудой. Не будем. Тем более, что изобретение предназначено для людей закаленных, подолгу бывающих на свежем воздухе.
Оставим пока в стороне и вопрос о влиянии на организм высокочастотных излучений всей этой электроники. Этот вопрос нуждается в специальном исследовании, хотя я лично убежден: излучение это — вредное и, по ряду параметров, даже канцерогенное! Но об этом тоже не будем говорить.
Но вот о влиянии ходьбы с такой скоростью на развитие мускулатуры нельзя не сказать. Вы представьте, товарищи: шесть-восемь шагов в секунду! Один час такой, с позволения сказать, «ходьбы» в сутки — и через год вам обеспечена гипертрофия мышц тазобедренного пояса, расстройства сердечно-сосудистой системы и так далее. Нет, медицина против! Разве для тренировки спортсменов-стайеров — и то под наблюдением врачей.
Представитель ВНИИ Технологии Кожевенно-обувной промышленности объявил, что даже если все «за», изделие немыслимо запускать в производство: и трудоемко оно сверх меры, и химики материал для подметок, способный выдержать такие нагрузки, обещают не раньше, чем через десять лет…
Его коллега из ВНИИ Экономики той же отрасли с цифрами в руках показал, что себестоимость пары сапог будет (даже при поточном производстве) такой, что они и за двадцать лет не окупятся, а уж при мелкосерийном!.. Мотоцикл дешевле стоит!
Тут возник спор. Кто-то обрушился на мотоциклы: уличные пробки, заторы, светофоры — а тут надел и топай! Кто-то возразил, что мотоцикл — это не двадцать пять километров в час, а сто. Еще кто-то добавил, что мотоцикл хорош на дороге, а в лесу на нем не очень-то…
Уже про сапоги начали забывать, выкладывая наперебой, у кого что наболело насчет московского уличного движения; уже в углу, рядом с Серопеговым, седой красавец в джинсах рассказывал о Лос-Анджелесе: «Шесть миллионов жителей — и ни одного пешехода, кроме интуристов!» Но тут встал худенький майор из ГАИ и так зычно прокашлялся, что испуганно смолкли. Майор сказал:
— Если тут кто и мечтает носиться по Москве в серопеговских сапогах-скороходах быстрее троллейбуса— так это зря. Потому что сапогоносца, передвигающегося с такой скоростью, к пешеходам отнести никак нельзя, и для них будут разработаны особые правила. Какие именно, я пока сказать не могу, вопрос этот сложный, — но от имени ОРУД заверяю, что носиться по городу быстрее троллейбусов и без правил — этого не будет!
За майором выступил представитель. Общества Охрану Природы. Он очень красочно описал перспективы нашествия на заповедники и заказники туристов и браконьеров в серопеговских сапогах. Тут Лаврентий окончательно понял, что чаша весов с соображениями в пользу сапог взлетела к небу, а чаша с возражениями скребет по полу. Он пригорюнился и перестал слушать. И пропустил интересный спор.
Элегантная длинноногая дама из Бюро Технической Эстетики заявила, что даже если бы врачи, технологи, экономисты, гаишники и кто угодно были за сапоги-скороходы Серопегова, их все равно не стоило бы выпускать: бессмысленно ставить на конвейер модель, не поддающуюся видоизменениям в соответствии с колебаниями моды! Каблук «копытом» выходит из моды и вообще вот-вот на длительный период установится мода на практичный и красивый низкий каблук — и куда тогда прикажете девать эти дурацкие ботфорты, у которых каблук не ужмешь, поскольку он нафарширован всякой кибернетикой?!
Тут вскочила плотненькая усатенькая брюнеточка из обувной секции Центрального Дома Моделей Рабочей Одежды и воскликнула, что высокий каблук никогда — «Да, ни-ког-да!» — не выйдет из моды. А если надо «ужать» — пусть электронщики что-нибудь придумают. Транзисторы же придумали, вон какие махонькие, а не хуже больших радиол работают!
Печальный вислоухий электронщик возразил, что в сапогах применены интегральные схемы, микромодули, а если их заменить транзисторами, каблук станет побольше пивного бочонка. И, кстати, эти микромодули жуткий дефицит.
Все было ясно. Представитель профсоюза работников местной промышленности похвалил Серопегова как известного в отрасли рационализатора (Лаврентий ушам не поверил: какой там «известный в отрасли?» Он же для отрасли ничего не сделал, до того ли ему!) и посетовал, что работа над интересными, но малополезными новинками помешала Лаврентию Ивановичу еще более результативно содействовать техническому прогрессу в местной промышленности.
Подводя черту, появившийся перед самым концом обсуждения Начальник ГУИО предложил включить сапоги-скороходы в возглавляемый вечным двигателем второго рода список разработок, не принимаемый к рассмотрению, пожелал товарищу Серопегову успехов в труде, рационализаторстве и личной жизни и излечения от ложного честолюбия, толкавшего такого талантливого человека на создание ненужных химер.
Последним, собирая бумаги, покидал конференц-зал Старший Инженер. Он не скрывал торжества. Ну, что теперь, после публичной экзекуции, скажет этот маньяк?
А Серопегов сказал удивленно:
— Ничего страшного. Так обсуждать и я бы смог. Да, смог бы!
Остаток дня он бродил по улицам и к вечеру очутился в Замоскворечье. Остановился перед приторно пахнущим темно-красным зданием. Из ворот валил народ, в основном девушки. Серопегов долго всматривался в освещенные зыбким светом уличного фонаря лица, высмотрел то, которое понравилось больше всех, остановил благоухающую ванилью и корицей большеглазую девушку и спросил:
— Скажите, только правду: я еще не отцвел? Мне еще можно начать жизнь сначала? Нет, я не то спросил, что хотел. Начать сначала всегда можно, даже у края могилы. А вот успею я куда-то дойти, если сейчас начну с начала, а?
Девушка долго, пристально смотрела на него и наконец сказала задумчиво:
— Не пьяный и не шизик. И не поконченный. Успеете. Может, не до самого своего потолка — но все же довольно далеко. И достаточно высоко.
Удивительнейшие вещи иногда говорят большеглазые девушки! Такое говорят, чего и сами на всю глубину не понимают. Такое, чего и знать-то никак не могут. Нам, мужчинам, никогда не уразуметь, откуда это в них, еще ничего не испытавших, и людей видевших немногих— да и еще, по сути, и не живших.
Окрыленный Серопегов понесся к Москворецкому Мосту. А девушка посмотрела ему вслед, пожала плечами и, улыбаясь чему-то, пошла к станции метро «Новокузнецкая».
Дальше события развертывались с феерической быстротой.
Серопегов развелся с пьяной Дусей, пристроил детей в интернат, сделал прямо в день приезда рацпредложение по механизации удаления опилок на пилорамах промкомбината, на вознаграждение нанял репетитора и с последним, сентябрьским, потоком поступил в Политехнический на заочное, на факультет автоматизации.
Сейчас он живет в областном центре и работает директором Дома технического творчества молодежи. Он зорко следит за тем, чтобы юные изобретатели не упускали из виду ни экономику, ни технологию, ни побочные эффекты… Питомцы уважают его за золотые руки, но поругивают за въедливость. Начальство им довольно: пороху, правда, не выдумает, но мужик надежный, толковый. И недаром уже много лет подряд его избирают председателем областного правления ВОИР.
Пыльные сапоги-скороходы долго валялись на антресолях, но при переезде на новую квартиру жена (та, большеглазая, с фабрики «Рот Фронт»; специально в Москву летал, три пересмены у проходной караулил, пока опять встретил) их выкинула.
Узнав об этом, Лаврентий сказал:
— Зря. Лучше бы почтальонше отдала. Хотя нет. Сломает ногу, а мы отвечай… Нет, молодец, что выкинула.
И благодарно чмокнул жену в щечку.
ОРДЕН ДАЛЬНЕЙШИХ УСПЕХОВ
Педагогическое училище имени К. Д. Ушинского не зря считают одним из лучших в стране. За восемьдесят лет своего существования «Ушинка» дала стране не только семь с половиной тысяч учителей начальных классов, воспитателей детсадов, преподавателей рисования, пения и физкультуры — но и немало людей, чьи имена известны у нас каждому. И традиционное пожелание «дальнейших успехов», с которым директррша вручала выпускникам дипломы, было больше, чем просто формулой.
Но Колька Руколапов только криво усмехнулся в ответ на слова Анны Степановны: его-то «дальнейшие успехи» не ожидали.
Учись он в рядовом педучилище, учи его унылые неудачники — он бы, пожалуй, стал заурядным школьным учителем и до пенсии добросовестно загонял бы в единое гладенькое русло буйные потоки ребячьей фантазии. Но в «Ушинке» учили талантливые люди — и Колька, незадолго до диплома, понял: его любовь — без взаимности. Он любит живопись, но она его — ничуть. И если он человек честный, надо отработать после училища положенные три года и искать другое ремесло.
Ведь — этому-то его выучили, — ведь чтобы учить детей рисовать, надо иметь два таланта. Талант учить и талант художника. Иначе от твоей деятельности будет людям вред, а не польза. Ну, педагогической жилки у Руколапова никогда не было. В училище он пошел, чтобы стать художником. Не стал. Какие уж тут могут быть «дальнейшие успехи»?
Он отпреподавал год, отслужил в танковых, уволился в запас… Самое бы время переучиваться — но как-то очень быстро он влюбился и женился. Надо было кормить семью — и он пошел вкалывать в художественные мастерские.
Вроде бы все шло отлично: заработок неплохой, начальство им довольно и заказчики не обижаются. Но сам-то он знал: липа это, им сделанные плакаты и транспаранты не только никого не поднимут на то, к чему зовут, но и обессмыслят правильные слова, на них написанные. И огромное панно на развилке автострад не станет визитной карточкой города, не заставит никого притормозить, чтобы вглядеться.
Это были самые благополучные и самые черные годы его жизни? Надо было спасать себя. Колька вспомнил свою военную специальность и пошел на курсы слесарей-наладчиков, Жена решила, что он с жиру бесится, Ее портреты в самой разной технике нравились ей, и все подруги говорили, что здорово похоже. Чего ж еще? Да и в заработке он потеряет, если в слесари пойдет. Они поссорились и жена ушла к маме. Через три дня вернулась, а через месяц, видя, что муж не сдается, назад в художники не собирается, ушла совсем.
Месяца два он крепко тосковал. Потом втянулся в работу (цеховым механиком на заводе железобетонных изделий), смирился с одиночеством — и дни пошли за днями ровно и незаметно. Завод, правда, работал непрерывно, но именно поэтому часто бывали свободные дни, можно было работать на пленэре. То есть, по-русски говоря, на свежем воздухе.
Ведь живопись он так и не бросил. Не смог! Но теперь писал только для души.
Вскоре, неожиданно для себя, он нашел свою тему в искусстве.
Это было в конце января. Утро было ясное, не очень морозное. Ветерок налетал только порывами, из прогалов между домами. Руколапов брел со смены через новый микрорайон. Ему было хорошо и покойно. Три часа он проторчал, скрючившись, под сломавшимся транспортером гравиеподачи — и сейчас шагал с удовольствием, каждой мышцей и каждой жилочкой ощущая прелесть прямохождения.
Вдруг слева потянуло резким и сложным запахом.
Несло от мини-свалки, возникшей вокруг переполненного мусоросборника. «Сегодня же воскресенье, мусоровозки нет, вот и скопилось», — подумал Колька. Пахло бесформенное пятно смерзшейся дряни гадостно. Но выглядело — особенно на фоне посверкивающего, как толченое стекло, утоптанного снега, — очень даже… Очень и очень живописно!
Какого цвета мусор? Скажите — бурого или серого? Ну да, а небо голубое, море синее и осенние листья желтые. А на самом деле небо бывает порой и зеленым, и белым, а море — зеленым и лиловым, и темносерым. А осенние листья бывают и алыми, и малиновыми, и серыми, и лиловыми — но это уже другой серый и другой лиловый…
Все мы зрячие. Но видеть то, что перед глазами, умеют не все. Руколапов умел. И он увидел, что мусор прекрасен! В нем в самых смелых сочетаниях встречались чистые краски и полутона. В нем сталкивались праздничная, тропическая ярость апельсиновых корок и льдисто-мутная белесость полиэтиленовой пленки. В нем зеленое стекло битых бутылок отбрасывало рефлексы на мыльно-розовые спины ломаных кукол. В нем возвышались на холмике опилок ошеломляюще сложные внутренности радиолы, в которых целые стаи сопротивленьиц и конденсаторов трепыхались в сетях из пестрых проводов…
Мусор был прекрасен — и Колька решил вернуться сюда с этюдником. Сразу после обеда. Но еда и тепло разморили его. Он проспал до сумерек, а в понедельник, хотя время у него было, писать оказалось не с чего: вывезли уже мусор. Но на краю микрорайона, где в кривых переулках толпились еще не снесенные избушки «самстроя», он наткнулся на сползающую по склону оврага, как глетчер, «дикую» помойку, над которой сиротливо торчал столбик с табличкой: «Мусор не бросать! Штраф 10 руб!» Эта, пожалуй, была даже интереснее: снег, сизо-желтые языки замерзших помоев, а на них — яркие пятна консервных банок, кости, овощи, огрызки пирогов…
Он стал бродить по задворкам, по овражкам и пустырям. Он полюбил те, небывалые в их жизни, сочетания вещей и продуктов, в которые они вступают после своей смерти. Представьте игру объемов и теней, возникающую, скажем, при слиянии в один натюрморт оранжевого абажура с бахромой, обглоданной говяжьей берцовой кости, трех жестянок из-под дихлофоса и темно-синего эмалированного чайника!
Он не пренебрегал и скромными кучками золы, которую нерадивые хозяйки выкидывают на обочины, а то и на проезжую часть окраинных улочек — но главным, неисчерпаемым резервуаром моделей и тем стала для него, конечно же, городская свалка. Сторож свалки был убежден, что рисование — это так, для отвода глаз, на самом же деле механик с «бетонки» ищет на свалке запчасти. И пусть себе шарится, жалко, что ли? Все одно сгниет, соржавеет.
Годы шли-ровно и незаметно. Только набив до отказа полотнами, акварелями и графическими листами еще один шкаф, Руколапов замечал, что прошло еще сколько-то лет.
Приглашение в «Ушинку» на юбилей выпуска его озадачило. Все же двадцать лет — не шутка. Он уже далеко не юноша, но… Но неужели уже двадцать?
В числе прочих аттракционов, воскрешающих идиллическую атмосферу начала восьмидесятых годов, была и выставка работ выпускников художественно-графического отделения. Правда, увидев последние работы Руколапова, организаторы празднования содрогнулись. Ну да черт с ним, тут ведь важно не «что», а «чье». И солнечные свалочные пейзажи и утильно-мусорные натюрморты рядом с полотнами известных мастеров (а в выпуске были и такие!) украсили на один вечер два класса и кусок коридора «Ушинки».
А вот как встретит эти работы Выпускница номер один?
Конечно, еще неизвестно было, явится ли она. Как-никак, теперь Райка всесветная знаменитость, может и возгордиться. Да и времени может не выкроить: поездки, приемы, пресс-конференции… И вообще женщина полгода как из экспедиции, до юбилеев ли ей?
Но она явилась.
Все шло как обычно бывает на таких праздниках памяти, пока Раиса Павловна не сказала: «А ну-ка, дайте мне поближе взглянуть на дальнейшие успехи нашего славного Руколапа!»
Картина… Вторая… Третья… Поднятые брови, наморщенный лоб, недоуменные междометия… Руколапов не волновался. Подумаешь, авторитет: глава отечественной школы космопсихологии, первая в мире женщина-звездолетчица и тэ дэ! В живописи она никогда не разбиралась и пусть что хочет, то и лопочет!
Третье полотно, четвертое… Но что это?
У четвертой картины — уютный, редко посещаемый уголок городской свалки — Раиса Павловна вздрогнула, ойкнула, наклонилась низко, осторожно распрямилась и замерла, склонив голову набок. Потом резко согнулась, почти ткнувшись лбом в полотно. Потом обернулась ко всем, вытаращила глаза, испорченные жестоким светом чужих солнц, и хрипло спросила:
— Вы тоже слышите?
— Н-нет… А что?
— Тсс! Тихо!
Она подозвала незадачливого живописца, указала на левый нижний угол картины и спросила:
— Руколап, это вот — что?
— Это? А пес его знает. Металлолом какой-то. Скорее всего, химическая аппаратура.
— Аппаратура? Ну допустим. А эти черненькие, рядом с «аппаратурой»?
— Что ты пристала? Не знаю я. Это свалка, там все может быть, ясно? Фотоувеличители это, по-моему.
— Эх ты, увеличитель. Поедешь со мной.
— Куда еще?
— Куда, куда. В Госбезопасность.
— Зачем? Что я такого сделал?
— Быстрее ты! В машине объясню.
Представьте себе, читатель, что Вы — командир «летающей тарелки», уже не впервой попавший на Землю с разведзаданием. Вам нужно выбрать место базирования, причем такое, чтобы и близко от жизненных центров вражьей цивилизации (так называемых «городов») и чтобы никто из землян вас не увидел — а если и увидят, чтобы никто не заподозрил и не догадался, что он видел.
Ну, читатель? Что бы выбрали Вы? В глухомани легко укрыть базу, но разведчики наверняка погибнут по дороге к далеким городам. А в густонаселенных местах где скрыться?
Решение пришло не сразу. Испробовали множество вариантов, погубили не одну «летающую тарелку» — но теперь уже все окончательно ясно и в инструкциях командирам «тарелок» написано: «Пунктами базирования спускаемых аппаратов являются: а) в «белой» зоне— музеи и галереи современного западного искусства, б) в «красной» зоне — свалки. Выбор каких бы то ни было иных точек базирования не допускается по соображениям безопасности».
Конечно, музеи абстрактного искусства — решение близкое к идеальному. Пробрались ночью в зал, заняли свободный подиум, присобачили к борту корабля этикетку: «Дж. Смит, «Летающая тарелка». Титановый сплав» — и порядок. Можно записывать разговоры посетителей— и даже можно средь бела дня разведчиков в скафандрах выпускать. Только, опять-таки, с этикеткой на шее: «Экспонат, руками не трогать! Мобиль, оп. 13».
Свалка — тоже неплохо, можно свободнее расположиться, чем в музее. Но добираться до города со свалки…
Ведь любой шофер, завидя топающий по шоссе фотоувеличитель, глушит мотор и кидается ловить разведчика. Трое из двадцати восьми членов экипажа «летающей тарелки», дислоцированной на свалке близ города Т., уже самоликвидировались, чтоб не попасть в лапы противника— а работы еще на полгода.
«Вообще чего они там тянут, в Центре? — возмущался капитан «тарелки». — Разведка, разведка… Давно пора бросать в дело боевые звездолеты, обрабатывать гипсовые карьеры и пиритовые разработки каталитическими бомбами, чтобы задушить землян сернистыми газами, выделяющимися из минералов (это дешевле и быстрее, чем кипятить океаны) — и заселять добровольцами эту планетку, так выгодно расположенную на фланге здешней Галактики. И спешить, спешить, спешить, пока эти паршивые миролюбцы с Альфы Лебедя не пронюхали, прогрессисты озонированные!»
Капитан «тарелки» обрадовался, увидев на свалке человека с этюдником. «Если так дело дальше пойдет, — подумал он, — то скоро и в «красной» зоне можно будет в музеи перебраться»! На радостях капитан даже тяпнул полфляжки неразбавленного фенола.
Знать бы ему, чем обернется руколаповская картина… Но он не знал, не в силах был предугадать…
Альфалебедевский квазиживой контрразведчик АБТРРР уже заканчивал обследование невзрачных и безжизненных планеток системы, известной читателям как Альфа Эридана, и собирался вернуться на родину, когда на орбите вокруг Альфы Эридана появился звездолет землян. Примитивная, но многообещающая и динамичная (каких-то восемьсот тысяч лет от первых костров до первых фотонных ракет!) цивилизация землян была, строго говоря, вне круга интересов АБТРРР. Но, не найдя следов анаэробных агрессоров из Крабовидной туманности, он решил провести поиск еще и у Солнца. Поэтому, изучив язык, мысли и вкусы членов экипажа Второй Звездной, он принял квазикристаллическую форму и устроился в уютной ямке близ ракеты.
Расчет его был точен: уже через три часа женщина-звездолетчица заметила странный, мерцающий серо-коричневый камушек (как всегда, АБТРРР, решая сложные проблемы, анизотропно сокращался. Пьезооптический эффект и привлек Раису Павловну), подняла его и решила: это будет сувенир! Вот так изрядно поглупевший (примитивная, любительская, огранка напильником и сверление отверстия для цепочки лишили квазикристаллического храбреца четверти его мыслящего вещества и разрушили миллионы связей в его квазимозге), но сохранивший инкогнито АБТРРР оказался — в виде кулона — на выставке работ Кольки Рукола-пова.
Он был недоволен собой: время шло, а к цели он не приблизился. Есть ли, нет ли в Солнечной системе разведчики крабовидных, он не выяснил. А этот юбилей… Конечно, заседания, встречи, визиты — это все интересно, но он же, в конце концов, не специалист по первобытной культуре, а контрразведчик! Борец против поджигателей межгалактической войны и претендентов на мировое господство!
Но вдруг!..
Вдруг среди композиции из мало ему знакомых земных вещей АБТРРР увидел явно с натуры, во всех деталях, списанную типовую «летающую тарелку» анаэроб-ников и рядом с нею — двух крабовидных в скафандрах. Нет, не зря он здесь, не зря! Не подвела его интуиция, подсказав незапланированный крюк к Солнцу!
Альфалебедевца залихорадило от волнения. За секунду он разогрелся настолько, что женщина, на шее которой он висел в качестве экзотического украшения, ойкнула и согнулась, чтобы отстранить от тела жгущий камень. АБТРРР подстроился к частоте пси-колебаний мозга женщины и послал телепатему, Не веришь? Повторю. И еще повторю. И еще, и еще — пока не поверишь!
В конце концов она поверила.
Сначала дежурный по Т-скому отделу Госбезопасности решил, что его неумно разыгрывают. Потом — что знаменитая звездолетчица все же не вынесла нелегкого даже для мужчин полета и малость… того… Ну, вы понимаете…
Потом и он поверил — и незамедлительно принял меры.
Межгалактических шпионов быстро и почти без потерь с нашей стороны обезвредили. АБТРРР с первым же автоматическим космозондом отправили домой, наградив орденом, а Руколапову с Альфы Лебедя по каналу нуль-транспортировки прислали Орден Дальнейших Успехов.
Колька пожал плечами, но нацепил на пиджачишко тусклую металлическую звездочку, усыпанную некрасивыми бурыми колючками, и пошел рисовать очередную помойку. На пути ему встретилась молодая женщина с детской коляской. Колька, по привычке глядя себе под ноги, посторонился.
Но странный голос неведомо откуда властно сказал: «Разогни спину, балда! Погляди ей в лицо, ну!» Руколапов поглядел и остолбенел. Женщина была дивно хороша. Он покраснел и, под диктовку Голоса сказал, с трудом выдавливая из горла слова: «Вы очень красивы. Я — художник. Можно, я вас нарисую?»
Он писал портрет незнакомки, а Голос беззвучно подсказывал, где какую краску положить, где блики бросить, и даже водил его рукой.
Увидев законченный портрет, молодая женщина объявила, что Колька — гений, а ее муж — ничтожество и что она готова посвятить всю оставшуюся жизнь (ей было двадцать три года) созданию творческих условий для Кольки. Руколапов хотел сказать, что и он — не гений, и портрет, в сущности, — не его работа. Но Голос прошипел: «Молчи, дурень! Потому я и назван «Орденом Дальнейших Успехов», что обязан и способен обеспечить лицу, мной награжденному, дальнейшие — и притом максимально возможные! — успехи в любой области. И не угрызайся: у нас знают, что делают. Раз наградили, — значит заслужил. А водить твоей рукой я буду только пока она сама не научится, что ей делать. И соглашайся, пока она не передумала!»
Он согласился. И его жизнь стала калейдоскопом дальнейших успехов. И Голос Ордена вел его по жизни, не давая ни свернуть на окольную тропку, ни зазнаться, ни излишне скромничать, ни смолчать, когда нужно правду в глаза…
Ордена, по закону, остаются в семье покойного. Но Руколапов завещал Орден Дальнейших Успехов родному педучилищу — с тем, чтобы им награждали, сроком на семестр, лучших учащихся художественно-графического отделения.