авил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «Мало ли что, — пояснял он. — Вот буду один, в расщелине там, в распадке, в бамбуках, и станет мне, к слову, нехорошо… Так со мной, же приемник! Я его никогда не выключаю. По шуму меня и найдут, по песенке Пугачевой!» — «Ерунда! — не верил Серп Иванович. — Ну неделя, ну две, сядут твои батареи!» — «А я их часто меняю», — настаивал Агафон.
— Коровы нет, — пожаловался с порога Мальцев. — С ночи ушла, а я за ней рыскай, будто и не хозяин.
— Да чему мы в этой жизни хозяева? — лицемерно вздохнул Сказкин. — Тьфу, и нас нет!
— Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?
— Да встретил, встретил, — еще фальшивее вздохнул Серп.
А я обернулся и ткнул кулаком в сторону столика:
— Твоя?
«…на этом, — громко сказал голос из «Селги», — мы заканчиваем нашу передачу. До новой встречи в эфире!»
И смолк.
Однако не насовсем.
Где-то через минуту из темных, таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание. «Прямо как маяк-бипер», — определил позже Сказкин.
А Агафон приблизился к столу и растопыренными, как у краба, глазами уставился на мясо, добытое Серпом:
— Моя!
— Ну бери, раз твоя, — разрешил Сказкин. — И ходить, искать теперь не надо.
— Но кто ее так?
— Ну уж не знаю. Такую встретил.
Агафон ошеломленно молчал.
— Да ты не переживай, — хихикнул Серп. — Другую купишь. Подкинут транспортом. Не такую, как эта, а получше— добрее, спокойней, молочнее. Будет у порожка травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говорил: эта тебя вконец загоняла.
— Осиротили! — взвыл Агафон. — Осиротили! Сперва собаки, теперь вот корова! Что же я, должен в одиночестве жить?
— Почему же в одиночестве? — не поверил Сказкин. — Знаешь, сколько в океане живности? Ты вот поди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!
— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока хуже, чем тебе без бормотухи. — И потребовал — Веди! Показывай — где! Я все разгадаю!
Пока мы брели по убитым пескам, Агафон, припадая на левую ногу, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, — и жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без приемника — с собаками не страшно, найдут. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той поры ни слуху о них, ни духу.
— И ничего от них не осталось? — не поверил Сказкин. — Ни хвостов, ни когтей?.. Это ты, Агафон, брось. Уж я о зверье все знаю. Я, Агафон, конюхом был… Просто запустил ты тут свой участок. Чертом у тебя тут пахнет.
Но пахло не чертом.
Пахло водорослями, йодом, душной сыростью.
Длинные, перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, туманно, влажно отсвечивали плоские луны медуз, как разваренные полопавшиеся сардельки валялись в песке серые голотурии.
— Вот, Агафон… Нравится?
Песчаная отмель выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Куски раздробленных белых костей, обесцвеченные обрывки мяса. Печально торчал из воды рог, прямой, как морской кортик. Вокруг белой коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне, огорченно разводили клешнями — вот, дескать, не лезет больше, вот, дескать, и хозяин уже объявился!
Плоскую полосу пляжа, такого плоского, что поднимись врда буквально на сантиметр и его затопило бы целиком, тяжело, мерно подпирал океан — белесый вблизи, тяжкий, голубоватый на горизонте, где воды его смыкались со столь же тяжким обезвоженным небом.
Ни души…
Лишь над далеким домиком Агафона курился тусклый дымок.
Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.
И — океан, смирение, рогатая белая голова.
— Осиротили! — вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды — кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в белый песок пляжа.
Мы замерли.
Казалось, сейчас вскинется над берегом липкое щупальце, сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из мира сироту Агафона Мальцева.
Но ничего не случилось.
Суетливо ругаясь, Агафон шугнул крабов и выловил из воды тяжелую коровью голову. Он уже простил Сказкина, он уже понял — не под силу такое Сказкину. Видимо, тут впрямь вмешалось то неясное, темное, что бывалые моряки всех стран определяют двумя словами: Акт оф готт — действие бога.
Сказкин кивнул. Сказкин обрадовался. Сказкин оценил жест Агафона.
Кто-кто, а он, Сказкин, знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Он, Сказкин, и в мой Пятый Курильский попал волею обстоятельств. Не дан мне шеф лаборанта (все заняты), а полевые на полагающегося мне рабочего разрешил расходовать только на островах (экономия!). Смешно! В инвалидах я не нуждался, а здоровые мужики (лето — это путина!) давно ушли в океан. Вот почему две недели я провел на острове Кунашир. Осел в Менделееве, пил чай, вытирал потное лицо полотенцем и терпеливо, как паук, следил за очередью, опоясавшей крошечное здание аэропорта. Если я мог найти рабочего, то только здесь.
Погода не баловала.
Изредка с Сахалина прорывался случайный борт, но забрать он не мог и десятой доли желающих, вот почему в обычно пустых бараках кипела сейчас жизнь — пахло чаем, рыбными шашлыками, икрой морского ежа.
Центром бивачной жизни все же оставалась очередь.
Здесь, в очереди, завязывались недолгие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книги на икру, икру на батарейки, батарейки на рыбу, рыбу на книги. Здесь все жили одной надеждой — попасть на материк. Потому-то ни один из тех, к кому я обращался со слезными просьбами, не был со мной добр. «Подработать деньжат! — удивлялся такой рот, рвущийся в Южно-Сахалинск или в Хабаровск. — Хочешь, я тебе оплачу эти полтора месяца, только исчезни с глаз моих!..»
Я не сердился. Я понимал каждого.
Серп Иванович возник в порту на восьмой день. Подошел к очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на стриженый затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван, на его месте светлел невыцветший квадрат, в который Серп Иванович время от времени привычно совал руку.
Не поздоррвавшись, не сказав анекдота, никого не заметив, не спросив, кто тут крайний (не последний, а крайний — за последнего могли побить), Сказкин целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы, надежно утопленному в бревенчатой стене. Но именно там, у окошечка, Серпа Иваныча и взяли под локотки двое крепких ребят, отставших от своего МРС— малого рыболовного сейнера.
— Ты, организм, куда? — спросил старший.
— На материк, — отрывисто бросил Серп.
Демонстративно отвернув от Сказкина свои багровые, пухлые лица (вдруг Сказкин пьян? — таких тут не жаловали), ребята с МРС деловито хмыкнули: им нравилось вот так, на глазах очередян, показывать свою принципиальность — ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало большое зрелище. С хамами и богодулами поступали просто: влажной губкой им стирали с ладошек порядковый номер и отправляли в самый конец очереди — пусть пасется.
— Да тут все на материк, — миролюбиво заметил второй, помоложе. И потребовал: — А ну, организм, по-кажь ладошку!
Сказкин спрятал руку в несуществующий карман:
— Болен. Лечиться еду.
Очередь зашумела. Народ на островах отходчивый, понимающий — в сложном климате люди не ожесточаются.
— Прижало мужика…
— Не говори, глаза-то ввалились…
— Вишь, трясется. Я тоже когда-то больным был….
— А слабый! А качает! — жалели Серпа. — До бор-та-то хоть доживет? Где у него родственники?
Уловив сочувствие, Серп Иванович одним движением освободился от растерявшихся рыбаков. Из правого, существующего кармана пиджачка он вынул паспорт и деньги — вложил в окошечко кассы, как в банк. Окошечко это, правда, больше походило на бойницу — было такое узкое и глубокое, что кассиршу никто никогда не видел. Голос слышали — это точно. Глухой, сильный голос. Говорили, будто кассирша из бывших охотниц, с ножом на медведя ходила, будто лицо у нее медведем поцарапано, вот и работает за такими вот глубокими нишами.
— Справку! — донеслось из окошечка.
Серп Иванович снова полез рукой в существующий на пиджачке карман. А самые сердобольные уже передавали по цепочке:
— Если он в Ригу, у меня там приятель есть…
— Из третьего барака дед улетел, койка освободилась…
Но весь этот шум был заглушен рыком кассирши:
— Ты что мне даешь? Ты что мне даешь, а?
— Да выписывай, не мучь! — возмутилась очередь. Особенно шумели те, кто не надеялся улететь первым бортом. — Выписывай! Развела контору! Он человек, не медведь. Ясно же: организм не из крепких!
Старший рыбак перегнулся через плечо Сказкина.
— Тут по-иностранному, — сообщил он.
— По-иностранному? Значит, серьезно! Значит, скрывают! Иначе чего скрывать? Так бы и написали — тиф там или ОРЗ. У нас попусту не пугают… Чего, чего он там говорит?.. «Мозжечковый…» Это у него с головой что-то… «Тремор…» Или это с руками?..
Но старший из рыбаков уже рванул на груди тельняшку:
— Братишки! Да его болезнь на бормотухе растет!
— А-а-а, богодул… — мгновенно разочаровалась очередь. — Едет лечиться! Тоже нам — инвалид! С такой болезнью можно и по воде шагать, ако посуху. Тоже герой! Второй по величине, третий по значению!
И Сказкина, будто куклу, перекинули в хвост очереди.
…Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в город, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, мечом направленной прямо к авиакассе.