[742]. По мнению Ленина, «наш аппарат из рук вон плох»[743], поэтому необходимо немедленно начать в нем перемены с его партийных звеньев, прежде всего с ЦК, ЦКК и Рабкрина. Ленин предлагает «XII партийному съезду принять следующий план»[744], в основе которого лежали два принципа: 1) увеличение руководящих партийно-государственных органов за счет рабочих, «стоящих ниже того слоя, который выдвинулся у нас, – отмечал Ленин, – за пять лет в число советских служащих и принадлежащих ближе к числу рабочих и крестьян»[745]; 2) «а с другой стороны – должны быть высоко квалифицированы, особо проверены, особо надежны, с высоким жалованием… на основании строжайшего испытания… тройной проверки…»[746].
На наш взгляд, это была лишь чистка обюрократившегося партийно-советского аппарата, ибо причины, его порождавшие, не уничтожались. Оформившаяся партийно-государственная олигархия не могла противостоять в открытой дискуссии критике проводимого социально-экономического курса и использовала силовые методы государственных структур.
В мае 1923 г. за резкую критику руководства большевиков был арестован ветеран партии Гаврил Иванович Мясников, один из руководителей партийной организации Мотовилихи (Пермская губерния). Г.И. Мясников был выслан в Берлин, а его сторонники – «Рабочая группа», более 20 человек, были арестованы. За границей Мясников, вступив в контакт с «левыми» германской Компартии, продолжал критику советско-большевистского руководства. 7 сентября 1923 г. Дзержинский направил полпреду СССР в Германии Крестинскому письмо, в котором просил «лично вызвать Мясникова к себе и объявить ему об отмене высылки и разрешении ему вернуться в пределы СССР. Отмена высылки, – пояснял руководитель ОГПУ своему соратнику, – совершена ввиду того, что пребывание Мясникова в Германии является нежелательным вследствие развитой им антипартийной и антисоветской работы и установления им контакта с левым крылом германской Компартии. Необходимость немедленного возвращения Мясникова в СССР признана руководящими кругами. Просьба к Вам: принять все меры к тому, чтобы Мясников выехал немедленно обратно в Совроссию. Из беседы с Вами у Мясникова должно сложиться впечатление, будто вопрос о репрессиях против него отпал…». Как только Мясников обманным путем возвратился в Москву, Дзержинский 19 ноября 1923 г. запросил санкции у партийного начальства. «Считаю пребывание Мясникова на свободе, – писал он секретарю ЦК Молотову, – сугубо опасным. Во-первых, для всех это непонятно и является доводом, что ЦК боится его или чувствует свою неправоту в отношении «Раб(очей) группы», ибо Мясников абсолютно не изменил своих взглядов и этого не скрывает. Затем Мясников, вернувшись сюда и не находя того, за чем сюда приехал (переговоров и договора с ЦК), теряет всякую почву и, будучи психически неуравновешенным, может выкинуть непоправимые вещи, о чем говорил в свое время Рязенов. Поэтому я думаю, что Мясников должен быть арестован. О дальнейшем необходимо решить после ареста. Думаю, что надо будет его выслать так, чтобы трудно было ему бежать…»[747]
Вот так, мало того, что за инакомыслие выслали без согласия, человека обманули реабилитацией, но по решению ЦК РКП(б) Мясников был арестован и приговорен к тюремному заключению. Так можно было посадить в тюрьму даже психически больного. К тому же боязнь Мясникова большевистским руководством объяснялась и тем, что он – участник расстрела царской семьи и «может выкинуть непоправимые вещи»[748].
«Эта организация нам представлялась, – вспоминал А.Н. Потресов ленинскую организацию «профессиональных революционеров», – и вот в этом заключался наш грех, – нормальной организацией социал-демократической партии, лишь приноровленной к условиям подпольного существования в царской России. На самом же деле это уже был эмбрион того коммунистического аппарата, при помощи которого только что освободившаяся от царизма Россия была связана по рукам и ногам новой не лучшей, а может быть, и худшей, чем царская, независимой от народных масс, безответственной бюрократической иерархией»[749].
Считая одним из главных условий успешного строительства социализма единство партии, Ленин особое внимание уделил личностным характеристикам наиболее выдающихся ее деятелей, предполагаемым своим преемникам. Исходя из объективного положения и классовых интересов, отмечая, что политика должна иметь дело с глубинными толщами, с миллионами, он подчеркивал роль личности в обществе, особо учитывая ее положение в системе механизма власти. Характеристики, данные Лениным соратникам, точны и весьма критичны. «Я имею в виду устойчивость как гарантию от раскола на ближайшее время, – пишет Ленин в письме к XII съезду РКП(б). – …Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут…
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий… самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела»[750].
Как быстро Ленин изменит взгляды и фактически откажется от ближайших соратников. Всего 8 месяцев тому назад Ленин был уверен в Сталине, организуя «под него» должность генерального секретаря ЦК, и с какой опасностью он замечает о «необъятной власти», которая уходит из его рук.
24 декабря Ленин продиктует более конкретно: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места…»[751]
Причиной столь резкого высказывания послужило то, что Сталин по телефону обругал Н.К. Крупскую за то, что она якобы вопреки запрещению врачей 21 декабря записала под диктовку Ленина письмо Троцкому по вопросу о монополии внешней торговли. Крупская 23 декабря обратилась к Каменеву: «Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича о разрешении врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет и во всяком случае лучше Сталина…» Крупская просила оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз», не втягивать ее в «глупую склоку»[752].
Действительно Сталин угрожал Крупской Контрольной комиссией, ссылаясь на решения пленума ЦК от 18 декабря, который возложил на него персональную ответственность за соблюдение режима, установленного врачами для Ленина. Конечно, Сталин прекрасно знал о разрешении врачей диктовки мыслей Лениным и все же решил показать свою власть по соблюдению постановлений ЦК даже женой вождя.
Ленин с возмущением отреагировал: «Товарищу Сталину. Строго секретно.
Лично.
Копия тт. Каменеву и Зиновьеву.
Уважаемый т. Сталин!
Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего говорить, что сделано против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас известить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения.
С уважением, Ленин.
5-го марта 23 года.[753]
По воспоминаниям стенографистки Ленина М.А. Володичевой: «Сталин прочел письмо стоя, лицо его оставалось спокойным. Отчеканивая каждое слово, он сказал: «Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь».
Марии Акимовне было уже знакомо это обыкновение Сталина ссылаться на болезненное состояние Владимира Ильича в тех случаях, когда Ленин высказывал неприятные или неприемлемые для него вещи.
Тут же Сталин продиктовал короткий ответ Ленину: «Если бы моя жена поступила неправильно и Вы должны были бы ее наказать, то я не счел бы себя вправе вмешиваться. Но поскольку Вы настаиваете, – я готов извиниться перед Надеждой Константиновной»[754].
Сталин, писала позднее М.И. Ульянова, на президиуме июльского (1926 г.) объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором одним из лидеров «новой оппозиции» Зиновьевым был поднят этот вопрос, извинился[755].
Почему же раньше «этот вопрос» не был поднят Зиновьевым, который говорил делегатам XII съезда РКП(б), что Сталин груб только к врагам революции? Это объясняется тем, что содержание «строго секретного» ленинского «Письма к съезду» было известно ранее Сталину, Каменеву и Зиновьеву, в котором говорилось, «что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому»[756]