И в тот же вечер, когда Юлия выходила из театра, какой-то неизвестный молодой человек с коротким плетеным хлыстиком в руке, как рассказывали, на Юлию уставился, чему-то усмехался и о чем-то перешучивался со своим приятелем. Юлия этот взгляд на себе почувствовала, плавной, словно специально замедленной походкой приблизилась к незнакомцу, вырвала из его рук хлыстик и с радостной, чуть ли не с восторженной улыбкой на губах несколько раз хлестнула этого человека по лицу: наискось, сначала справа, потом слева, затем опять справа, с размаху, изо всей силы. Незнакомец от удивления даже не сопротивлялся и лишь от третьего удара пытался закрыться рукой, но высившийся за спиной Юлии Юл Антоний его руку отбросил…Эту Юлину выходку тоже потом долго обсуждали. Одни утверждали, что молодой человек с хлыстиком был из окружения Ливии, своими репликами и своим поведением оскорбил Юлию и, стало быть, заслуженно получил наказание. Другие возражали: то был приезжий, какой-то провинциал, который пришел издали полюбоваться театром Марцелла и шутил со своим приятелем по некоему поводу, к Юлии никакого отношения не имевшему; так сказать, безвинно попался под горячую руку и тут же исчез из города, как только узнал, чья была ручка.
— И вот еще, — продолжая, перескочил Вардий. — С некоторых пор, приблизительно с половины консульства Гая Цезаря, Юлия чуть ли не ежедневно стала приходить в Белый дом, на Ливину половину, где продолжали проживать старшие Юлины дети: пятнадцатилетний Гай-консул и четырнадцатилетний Луций, в июне объявленный консулом на следующий год. С Ливией Юлия почти не общалась, скупо отвечая на ее вопросы и стараясь не глядеть в ее сторону. Но с сыновьями своими была ласкова и заботлива, как никогда: шила для них одежду, надзирала за едой, которую им готовили; при всяком удобном случае норовила быть рядом с Гаем… Гай, юный консул и старший наследник, слишком гордился своим положением, старательно изображал из себя на редкость занятого человека, хотя государственными делами занят почти не был, ну, разве присутствовал на заседаниях сената и на официальных празднествах — консульские полномочия к тому времени были сведены к минимуму, к тому же вместе с ним, как я уже говорил, консульствовал сам Август! Но он, Гай, не мог отказать себе в удовольствии побеседовать с матерью, которую привык месяцами не видеть и которая ныне настойчиво искала его общества, льнула к нему. Однажды, когда Гай уединился с Юлией и принялся рассказывать ей о своих государственных планах и о грядущей женитьбе, вдруг, не спросив разрешения, в экседру вошла Ливия и сурово напомнила, что Гая ждет кто-то из его нынешних наставников. Юноша вспыхнул от возмущения и негодующе воскликнул: «Ты что, не видишь, женщина?! Консул Гай Цезарь беседует с матерью. С родной матерью! Все подождут, пока мы не закончим!» Таким тоном с добродетельной Ливией никто не разговаривал. Никто не называл ее «женщиной». Тем более — ее давний воспитанник Гай. Тем более — в присутствии злосчастной, распутной…
Об этом дерзком выкрике Гая Цезаря Августу, я думаю, тоже доложили. Хотя не знаю, кто это сделал. Могла сделать и оскорбленная Ливия. Август же…
Он, если и любил кого-то, то этим человеком была Ливия. Всё говорило о том, что с годами и с ростом его почти безраздельного могущества он не утратил нежных и благодарных чувств к своей мудрой и чуткой супруге. Однако… как бы это поточнее нарисовать?., он уже тогда стал готовиться к некоторым из своих разговоров с женой и не просто заранее обдумывал свои слова, но брал дощечку и набрасывал на нее как бы план беседы, ключевые аргументы формулируя и выписывая… Понятно, что я хочу сказать?..
Так вот, вскорости после выходки Гая Цезаря Август как бы невзначай зашел на Ливину половину Белого дома, причем в то самое время, когда Юлия с одной из рабынь усердно рукодельничала. Зашел, значит, и как будто начал что-то искать среди прялок и ткацких станков. А потом обернулся к дочери и словно хотел что-то спросить, но не спрашивал, разглядывая и раздумывая.
А Юлия, не поднимая головы от работы и не встречаясь взглядом с отцом, тяжело вздохнула и грустно произнесла:
«Вот, как рабыня, работаю в чужом доме и многим мешаю».
«Рабыня? — удивленно переспросил Август. — В чужом доме?»
«Мой дом опустел, когда ты выгнал из него моего мужа», — ответила Юлия.
«Я… выгнал Тиберия?!» — уже строго переспросил Август.
А Юлия побледнела, тряхнула головой и с горечью произнесла:
«Да, ты. Еще тогда, когда решил сделать Ливиного сына моим мужем. Неужто не знал, чем всё это закончится?»
Август поджал губы, на левой щеке вокруг едва заметного шрама появилось красное пятнышко и левый глаз чуть задергался — признаки сдерживаемого гнева, как знали очень близкие к принцепсу люди. Август шагнул к дочери, взял ее за подбородок, поднял ее голову так, чтобы взгляды их встретились, и с тем же вздрагивающим глазом, с тем же пятном на щеке, всё более расширявшимся, процедил сквозь зубы:
«Ливия любит тебя, как родную дочь. Тебе это прекрасно известно. И в моем доме — в нашем доме! — ты для всех родная и всегда желанная. Об этом надо думать! А не о тех глупостях, которые лезут тебе в голову».
Тут Август отпустил Юлин подбородок и направился к выходу. Но на пороге обернулся, всё еще с пятном на щеке, но уже без подрагивания глаза:
«Ты только не забывай, что, помимо Гая и Луция, у тебя есть другие дети. О них тоже надо заботиться, почаще с ними бывать».
И вышел.
А Юлия с той поры почти совсем перестала бывать в доме на Палатине. Удлинила прогулки и участила пиры с Гракхом, с Юлом, с другими своими адептами.
VIII. — Юл тоже переменился, — вновь перескочил Гней Эдий. — Он стал еще более красивым и мужественным. Две улыбки — ты помнишь, я тебе их описывал? (см. 18, IV) — исчезли с его лица, и теперь осталась только одна улыбка — строгая и печальная, глядя на которую, тебя самого будто охватывала печаль, и ты начинал сожалеть… о чем? трудно сказать, но в тебя проникало и сожаление.
Глаза его теперь приобрели постоянный желтый, темно-желтый цвет; и эта их желтизна, во-первых, поражала своей неестественностью, а во-вторых, была какой-то сумрачной, холодной, недоброй. Тяжело было смотреть в эти глаза, но, с другой стороны, совсем не смотреть в них было почти невозможно, потому что они словно притягивали тебя своей необычностью и… да, почти демонической красотой… Иначе не могу выразить ощущение…
Морщина между бровей — помнишь? Теперь еще одна морщина появилась, от середины лба к переносице, образовав как бы крест.
Из голоса исчезла хрипота. Юл теперь говорил чистым и ровным голосом, скорее баритоном, чем басом. И вот еще странность: чем тише Юл говорил, тем повелительнее звучали слова…
Я Юла сумел изучить, потому что он трижды со мной разговаривал. Один раз окликнул меня на улице, подошел и стал просить, чтобы я «вернул Феникса». Так и сказал: «Я знаю, ты ему самый близкий друг. Верни его нам. Юлия по нему тоскует. И всем его не хватает. Уговори, постарайся».
Второй раз явился ко мне домой и попросил раздобыть для него Фениксову трагедию, не первую, а вторую его «Медею». Дескать, Юлия ее требует, а он, Юл Антоний, ни в чем не может отказать дочери Августа.
В третий раз прислал за мной лектику и просил пожаловать к нему на обед, на котором, помимо разного рода женщин, были Помпей и Криспин, Пульхр и Сципион. Гракх и Юлия, правда, отсутствовали. Но Юл объявил, что считает меня своим давним приятелем, надеется на то, что я буду часто бывать и у него, Юла Антония, и у Юлии с Гракхом, которые якобы часто обо мне справляются и давно ищут встречи со мной.
Феникса ему я, конечно же, не смог вернуть и, ясное дело, не собирался. Но обещал, что буду стараться. «Медею» скоро достал, уговорив Феникса разрешить мне сделать копию с трагедии, дескать, лично для меня. И с той поры я изредка и тайно от моего друга стал бывать на сборищах Юла и Юлии, конечно же, не в роли нового адепта, а в качестве наблюдателя и, если угодно, разведчика…Один из моих знакомых, вернувшись из Африки, рассказывал, что антилопы, завидев льва, не бегут от него, а держатся на определенном расстоянии, дабы, вместо того чтобы пуститься наутек навстречу неизвестности и неожиданной засаде, издали следить за поведением хищника и предвидеть опасность… Вот так и я стал вести себя, естественно, никаких своих интересов тут не преследуя, а исключительно в целях охраны моего Феникса и для предупреждения возможных провокаций.
Это во-первых. Во-вторых же… Буду честен с тобой и признаюсь: Юлу почти невозможно было отказывать. Я теперь сам на себе испытал…Как бы тебе это объяснить, молодой человек?.. В Юле Антонии с каждым годом становилось всё меньше человеческого и всё больше того, что некоторые греческие стоики называют демоническим. От него словно запах шел, запах иной природы. Будто в Ахайе, в Азии или на Кипре в Юла вселился призрак его отца. И этот призрак сначала затаился, а потом решил воспользоваться душой и телом своего сына, чтобы отомстить за свои унижения, за свой позор, расплатиться с Августом, с его семейством, с Римом самим расквитаться за свою страшную гибель! И Марк с каждым годом всё больше вытеснял Юла. Но мстящий призрак, выходец из египетской могилы, скрывался внутри. А на поверхности, обращенной к людям, — сумрачно-прекрасный, притягательно-одинокий живой человек!.. Спорить с ним было невозможно, потому что едва ты начинал ему возражать, тебе тут же хотелось замолчать и ему подчиниться. Взгляд его был настолько тяжел, что, как я заметил, даже Юлия, даже Гракх избегали с ним встречаться глазами… Ты отводил взор. Но взгляда его не мог избежать. И он жег тебе лоб, леденил грудь, долго стоял перед глазами и снился тебе по ночам…
Особую власть Юл имел над женщинами. Но и мужчины — за исключением разве Квинтия Криспина: на этого шута вообще ничего не действовало! — почти все мужчины испытывали на себе демоническое влияние Юла Антония и ему подчинялись.