ужасно, такой она была неприлично широкой! — которая скрывала и лысину, и кудри, и чуть ли не половину лица… Да, милый мой Луций, то был Гней Эдий Вардий собственной персоной! Представляешь мое удивление?!
Он смотрел на меня из-под шляпы и то ли улыбался, то ли морщился от досады. И каким-то скрипуче-обиженным голосом объявил:
— Много вы мне причинили хлопот. Те люди, которые захватили ваш дом в Испании, оказались со связями. К тому же представили документы, подписанные провинциальным квестором. Пришлось нанимать адвоката. Но и он не помог. И тогда пришлось искать подходы к пропретору Бетики. А он мне человек неизвестный. Да и ваша Дальняя Испания — сенатская провинция, с которыми всегда сложнее, чем с императорскими.
Вардий умолк. А я смотрел не на него, а на нашего хозяина Гая Кулана. Я его таким никогда не видел. Обычно расслабленный, вальяжный, он теперь сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и прямо-таки пожирая глазами Гнея Эдия — будто легионер перед центурионом, который разрешил ему в своем присутствии сесть, но в любой момент может отдать команду, которую тотчас надо выполнить.
— Мне и пропретор написал, — продолжал Вардий: — дескать, жена и сынок «предателя Отечества», за кого хлопочешь? Но я возразил: в сенатском постановлении ничего о конфискации не говорится, запрещено лишь проживание на территории тех провинций, в которых размещены легионы. И приписал: если не решишь дело по справедливости, подам жалобу в сенат, обращусь за помощью к видным юристам.
Тут Вардий, опять-таки из-под шляпы, перевел взгляд на Лусену и радостно воскликнул:
— Испугался, стервец! Клянусь Фемидой!.. Или кем там клянутся у вас в Испании?.. Вот, наконец, прислали мне документы, в которых подтверждаются ваши права на дом и на землю. А те проходимцы, которые ваше имущество захватили и несколько лет использовали, они вам пришлют компенсацию в пять тысяч сестерций. Деньги еще не пришли. Но придут.
Вардий повернулся к сидевшей рядом Каллисто. Та достала из-под гельветской мужской куртки свиток и протянула Лусене.
Лусена не пошевелилась. И тогда вскочил со стула Рут Кулан, так радостно и стремительно, будто именно этого момента давно дожидался. Вскочил, выхватил документ у гельветки и всунул его в руку Лусены, — она руки по швам держала, так что Гаю Руту пришлось именно всовывать пергамент в одну из ее рук.
— Женщина! Ты, что, окаменела от счастья?! — вскричал наш хозяин. — Может, ты скажешь какие-нибудь слова?
Лусена слов не сказала. Прижимая пергамент к бедру, не глядя на него, глядя только на Вардия, она упала на колени. Причем никаких чувств на ее лице не отобразилось — ни благодарности, ни удивления, — лицо ее оставалось абсолютно бесстрастным, и на колени она не опустилась, а именно упала, словно ее сзади подсекли.
Она стояла на коленях и молчала.
Это молчание пришлось прерывать Вардию. Он произнес, как мне показалось, растерянно:
— Ну, зачем это?.. Встань… Рано пока радоваться. Дом ваш. Но в него нельзя вернуться. Указ до сих пор в силе. Его никто не отменял.
Лусена с колен не встала и продолжала молчать, не отрывая взгляда от Гнея Эдия.
И тот, похоже, рассердился.
— Встань немедленно! — приказал он. — Вдова римского всадника не должна стоять на коленях. Права не имеет. Ни перед богами, ни перед нами… Мы должны тебе кланяться!
Лусена встала с колен и прижала к груди документ, но на него не взглянула.
— Ну, нам пора, — сказал Вардий, поднимаясь из кресла. Они с Каллисто быстро вышли из комнаты. Наш хозяин кинулся их провожать.
— Каким богам за тебя молиться? — тихо спросила Лусена.
Но ей никто не ответил — в таблинуме кроме ее и меня уже никого не было.
II. На следующее утро Лусена рано меня разбудила, наскоро накормила завтраком и велела перед школой зайти к Вардию и его приветствовать.
— Он меня, мама, уже давно не принимает, — возразил я.
— Теперь примет, — сказала Лусена и выпроводила за дверь.
И действительно, едва я появился у ворот Гнеевой виллы, тот же эдуй-привратник, который месяц назад давал мне, что называется, от ворот поворот, теперь чуть ли не выбежал мне навстречу и заторопил:
— Давай побыстрей! Уже начали приветствовать!
В атрии было немало народу, всё — Вардиевы клиенты, римляне и гельветы, из Новиодуна и близлежащих селений. Гней Эдий их быстро всех отпустил. И меня не удерживал. Но когда я, покинув виллу, дошел до Северных ворот, меня догнал один из Вардиевых рассыльных и велел вернуться.
Меня привели в экседру. Вардий меня усадил и сказал:
— Никогда больше не приходи на утренние приветствия. Во-первых, у тебя для них еще нос не дорос. Во-вторых, ты мне не клиент, а юный мой друг. В-третьих, целый месяц — нет, больше, больше — ко мне не являлся, а тут вдруг приперся…
Я не стал напоминать Вардию, что это он меня к себе не пускал. Я сказал:
— Моя мачеха, Лусена, и я, мы так тебе благодарны…
— Мачеха? Она тебе не мать? — удивился Гней Эдий и тут же стал меня расспрашивать сначала о Лусене, потом о моем отце, затем о нашей жизни в Испании. Он задавал все новые и новые вопросы, хотя, как мне показалось, весьма осведомлен был в том, о чем с таким интересом расспрашивал; и уж наверняка знал историю о смерти моей родной матери, о женитьбе отца на бывшей рабыне, о проклятии Публия Понтия Пилата, моего деда. Всё это он заставил меня рассказывать, требуя подробностей. А потом, сославшись на срочные дела, извинился и попросил «больше не забывать и навещать старика, лучше в полдень, на прандий».
Когда мы во второй раз увиделись — из вежливости я выждал несколько дней, а не на следующий день, как он давеча выразился, «приперся» — на второй нашей встрече Гней Эдий принялся меня расспрашивать о моей родословной: о дедах, прадедах, прапрадедах. А потом снова сослался на срочные дела и велел навещать и не забывать.
В третий раз мой благодетель сначала расспрашивал меня о походе Вара и о так называемом Тевтобургском сражении, а затем сам принялся рассуждать о германской политике Августа, о подвигах Друза, о стратегии Тиберия, о действиях Германика. Когда он умолк, я наконец решился и спросил о том, что мне не терпелось услышать:
— А что было дальше с Фениксом? Ты мне не расскажешь.
— Дальше ничего не было. Я уехал из Рима. Феникс остался, — ответил Вардий и стал меня выпроваживать.
И лишь на четвертый раз, прочтя мне целую лекцию по истории трех Галлий, в самом конце завтрака — я уже собирался откланяться — Гней Эдий вдруг виновато на меня посмотрел и будто бы начал оправдываться:
III. — Я писал ему и из Провинции, и из Лугдуна. Перебравшись сюда, я с каждой оказией отправлял ему письма. Люди были надежные. Они потом докладывали, что прямо ему в руки передавали мои послания, что просили ответа. Но он всякий раз уклонялся: дескать, спасибо, потом напишу… Месяцев семь или восемь длилось молчание с его стороны. И лишь весной следующего года, когда окончился трибунат Тиберия, когда Гай Цезарь был отправлен в Армению, я наконец-то получил от него письмецо. Всего несколько строк. Он меня извещал, что тот человек, с которым я когда-то дружил — Мотылек, Кузнечик и Голубок, — все они давно канули в Лету. А Феникс сгорел окончательно. Его нет, он больше не существует. Так стоит ли тревожить бесплотную тень, обременять людей поручениями, требовать ответа от того, кто ответить не может?.. Такое пришло мне письмо. Без подписи. Но с таким знакомым мне почерком…
Вардий помолчал и добавил:
— Я стал наводить справки. Мне сообщили, что он недавно опубликовал новое сочинение, которое назвал «Лекарство от любви»… Если тебе интересно, я дам почитать… Пойдем. Сядешь в библиотеке и прочтешь. Оно небольшое. А я пока сделаю кое-какие дела. Потом мы с тобой вместе обсудим.
Из экседры мы перебрались в библиотеку. Вардий вручил мне книгу и удалился.
Я это «Лекарство» быстро прочел. И стал разыскивать Вардия. Но номенклатор мне объявил, что к хозяину прибыл один из городских дуумвиров, и они вместе куда-то уехали. Никаких указаний насчет меня Гней Эдий не дал.
Я побежал в школу, решив посетить два последних занятия. Учитель Манций теперь смотрел на меня влюбленными глазами, когда я перед ним представал. Новиодун — город маленький. Многим, если не всем, было известно, что я снова встречаюсь с Гнеем Эдием Вардием и часто с ним полдничаю.
IV. На следующий день, когда я явился на виллу, Вардий сидел в библиотеке за тем самым Пелигновым «Лекарством», которое накануне велел мне прочесть и которое я оставил лежать на столе.
— Ну, как тебе? Какое впечатление? — спросил он, не отвечая на мое приветствие и ведя себя так, словно мы не сутки назад, а только что с ним расстались.
И, не дожидаясь моего «впечатления», сам стал высказываться:
— На мой взгляд — явное понижение таланта. Те же советы, которые он давал в «Науке», только здесь, в «Лекарстве», они как бы вывернуты наизнанку. Я понимаю, он этой поэмкой хотел ответить на ту недоброжелательную критику, которую в некоторой части нашего общества вызвала его «Наука». Но замысел явно не удался. И, как мне сообщили, «Лекарство» покупали намного хуже «Науки».
Я молчал, сочтя неуместным высказываться после того, как Вардий уже высказался.
Гней Эдий меня внимательно оглядел. Затем убрал свиток в ковчег и ушел в «святилище Пелигна». Помнишь? За библиотекой у него было специальное помещение, в котором стоял бюст поэта и хранились его сочинения (см. 6, III).
Через некоторое время вернулся и протянул мне папирус.
— Это второе его письмо, которое я получил примерно через год после первого. Прочти, если тебе интересно, — сказал Вардий.
Еще бы мне было не интересно! И я стал читать, вслух, потому что я тогда еще не умел читать одними глазами, с закрытым ртом, как читают у нас в Иудее.
В письме говорилось:
«Милый мой Тутик. Сообщаю тебе, что женился. У жены моей каштановые волосы с золотистым отливом, лоб словно из мрамора без единой морщины, щеки — как розы, бледный румянец, заалевшая белизна, улыбка — как луч, а слова — будто музыка. Нос ни прямой, ни с горбинкой, ни римский, ни греческий, неправильный, но чистый по очертаниям, тонкий и умный нос.