Этот эпитет нередко употребляли применительно к вождю иностранцы. «И теперь, пока советские чиновники прикладывают решительные усилия, чтобы вестернизировать страну, – писал Эмиль Людвиг в упоминавшемся уже очерке о Сталине, – Сталин, настоящий азиат, является гарантией, что СССР никогда не станет слишком прозападным государством».
Всесоюзное общество культурной связи с заграницей опекало тех знатных иностранцев, которые приезжали по особому приглашению. Для каждого из них создавался индивидуальный график. Гостей водили по «образцовым» предприятиям, и те не должны были догадаться, что им показывают «потемкинские деревни», по театрам – в Большой, а ценителей авангардного искусства – и к Мейерхольду.
В 1928 году Москвой был очарован Альфред Барр (1902–1981) – американский искусствовед и будущий первый директор Музея современного искусства в Нью-Йорке, о чем признавался в своем дневнике, опубликованном в 1978 году. Он был одним из тех, кто, по выражению Сержа Гибо, «украл» идею современного искусства для Америки, в которую авангард к тому времени еще не пришел.
Между прочим, в Германии советский опыт взяли на вооружение. Внешнеполитический отдел нацистской партии, первым руководителем которого был Альфред Розенберг, тоже организовывал прием знаменитых иностранцев, показ им молодежных лагерей и домов рабочих, художественных выставок. Отдельным пунктом программы были грандиозные нюрнбергские съезды и шествия.
Из секретного дневника Роллана
В январе 1936 года, уже после отъезда Роллана, в честь его семидесятилетия состоялся торжественный вечер в Большом зале Московской консерватории. Программа вечера включала выступления артистов, поздравления от советских писателей и рабочих, показ документального фильма о визите Роллана в СССР, кульминацией которого стала встреча со Сталиным. На стенах консерватории помимо изображения Ромена Роллана висели огромные портреты Сталина, Молотова и Кагановича. Роллан познакомился с ними со всеми, когда они, да еще Ворошилов, приехали в дом Горького, где он остановился во время визита. Роллан описывает в дневнике застолье с их участием, обильную выпивку, многословные тосты, вульгарные шутки. Ему не понравились разговоры, свидетельствующие об их полном равнодушии к шедеврам мирового искусства из советских хранилищ, проданным за границу. В дневнике есть и о том, как его неприятно поразило демонстративное преклонение перед Сталиным на параде физкультурников на Красной площади – колоссальные портреты Сталина, плывущие над головами, самолеты, рисующие в небе его инициалы. Это был, по выражению Роллана, «триумф римского императора».
В августе 1936 года – новая дневниковая запись: «Мрачный процесс троцкистов в Москве внес смуту в умы даже лучших друзей СССР. Казнь Зиновьева, Каменева, Смирнова и других (25 августа) через несколько часов после вынесения смертного приговора повергла меня в смятение. Можно и не испытывать уважение к главным вожакам заговора, можно желать поверить в обвинения, выдвинутые против них… – все равно чувствуешь тревогу, подобную той, какую испытывали лучшие члены Конвента 94 года на другой день после казни Дантона».
Роллан посвятил Дантону одну из драм «Театра революции» – книги, перевод которой был опубликован Горьким в 1922 году. В 30-е годы в предисловии к их переизданию Анатолий Луначарский не рекомендовал драмы Роллана к постановке, дабы не бросить тень на «красный террор», мол, «лес рубят – щепки летят».
Роллан имеет в виду первый из Московских процессов – процесс «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» – показательный суд над Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым (основные обвиняемые) и группой других бывших руководителей партии. Их обвиняли в том, что они убили Кирова и собирались убить Сталина.
В опубликованном многие годы спустя дневнике Беатрис Вебб тоже есть сделанные в августе 1936 года записи о том процессе, вероятных пытках обвиняемых и о том, что «СССР все еще пребывает в средневековье, судя по жестокости преследования еретиков».
В большей степени Роллана беспокоила судьба его большого почитателя Александра Аросева, чекиста и дипломата. Как председатель ВОКС, он сопровождал Роллана с женой в течение всей поездки, встретил их в Варшаве, а по прибытии в Москву уговорил супругов остановиться у него, в квартире в знаменитом Доме на набережной, но те из-за клопов сбежали в гостиницу. Запись беседы Роллана со Сталиным заканчивается словами: «Переводил разговор т. А. Аросев».
Потомственный революционер по материнской линии, Аросев был внуком члена партии «Народная воля» Августа Гольдшмидта. Роллан в 1937 году интересовался его судьбой, писал запросы, правда, ответов не удостоился. Александр Аросев был арестован в июле того года; во время следствия, дабы избежать пыток, подписал все признания, на суде от них отказался, но это ему не помогло.
В 1938 году Роллан, просматривая свой московский дневник, приходит к выводу, что он не понимал тогда многого, но теперь прозрел. И представьте, в своих «Дополнительных комментариях к отчету о путешествии в СССР» пишет, что Аросев и другие были заговорщиками и агентами иностранных разведок. Как так?
«Роллан был дурак», – сказала Кудашева писателю Борису Носику, навестившему ее незадолго до смерти.
Глупость умных людей
И ведь он был не одинок в своей оценке происходящего. «В России шла подпольная борьба оппозиционных чиновников и государственных служащих против Сталина, – пишет Уэллс в книге “Краткая всемирная история”. – …Сопротивление, несомненно, существовало, так же как саботаж и предательство».
Что же, получается, и Уэллс – тоже? Выходит, писатель – уточню, настоящий писатель – может быть …дураком? Для меня, воспитанного на евтушенковской формуле («поэт в России больше, чем поэт»), это непредставимо. И тем не менее получается, что, может, он и больше, но не обязательно умнее.
А в чем же тогда больше? Вероятно, в том, что писатель формулирует какие-то важные вещи, которые затем подхватывает общественное мнение. Россия, как принято считать, логоцентричное государство, страна слов, здесь писателей уважают, их слово особо ценится. Писатель предлагает народу готовые формулы но, между прочим, за них не отвечает. Отвечают другие.
Так что, может, Сталину и не составляло особого труда дурить западных интеллектуалов? Да не абы кого, а лучших из лучших – Роллана, Шоу, Уэллса. Но как же те не понимали, что у нас к чему? Этот вопрос мучил меня примерно класса с девятого или десятого, когда из жэзээловского «Брехта» Льва Копелева я с ужасом узнал о существовании просталинской книги Лиона Фейхтвангера «Москва, 1937».
В юности Фейхтвангер был моим любимым писателем. Из его «Иудейской войны» я постиг все то, что в ту пору мне было известно об истории евреев. И не только. Все мои тогдашние представления о свободе и тирании – в разные эпохи – тоже взялись оттуда, и потому я никак не мог взять в толк, как Фейхтвангер мог стать апологетом тоталитаризма.
Впрочем, «Москву, 1937» я еще не читал, в 50–60-е годы Фейхтвангер у нас издавался и переиздавался, исключением была лишь эта книга. Ее выпустили лишь однажды, в том самом 1937 году, весь тираж (200 000!) был раскуплен за неделю, и почти сразу изъят из библиотек (о причинах скажу позже). Переиздали книгу лишь на рубеже 90-х, но тогда она опять прошла мимо, слишком много другого, не читанного вовремя, хлынуло на меня. И вот, наконец, в пандемию дошла до нее очередь.
Прочитав, однако, ею не ограничился и решил ознакомиться с другими творениями западных визитеров, посетивших тогда же нашу бывшую родину. А заодно и с обнародованными стенограммами их встреч с вождем – тех, кого допустили к телу. Так, собственно, и возник замысел этой книги.
Глава втораяПрозрение «лучшего друга»
Социализм был вариантом модернистского поведения, которое хорошо сочеталось с красным галстуком и бородой Бернарда Шоу.
Ромен Роллан, будучи в Москве, сумел сделать доброе дело – вызволил из СССР опального писателя. Виктор Серж, революционер и сын революционера, внук знаменитого народовольца Николая Кибальчича, участника покушения на Александра II, родился и вырос в эмиграции. В Европе примкнул к анархистам. В 1919 году приехал в Петроград. В советской России анархистов сажали, но он стал большевиком и важным лицом в Коминтерне. Ненадолго. Примкнул к левой оппозиции, за этим последовали арест и ссылка в Оренбург. Оттуда – и вообще из страны – он пытался выбраться с помощью иностранных писателей – «друзей СССР».
«Я нашел Барбюса, с которым до того переписывался, в гостинице “Метрополь”, под охраной секретаря-переводчика (ГПУ), ему помогала очень хорошенькая куколка-секретарша, – пишет Серж в книге “От революции к тоталитаризму. Мемуары революционера”. – …Я пришел из перенаселенных комнат предместий, где каждую ночь исчезали товарищи, где глаза жен были красны и омрачены тоской, и я не был расположен к снисходительности по отношению к великим заграничным умам, официально гастролирующим у нас».
Виктор Серж
Анри Барбюс не смог помочь Сержу. Или не захотел. «В первые же минуты я увидел его без прикрас, стремящимся ни во что не вмешаться вопреки себе, – рассказывал Серж о той встрече, состоявшейся в ноябре 1927 года. – …Когда я заговорил с ним о репрессиях, он притворился, что у него мигрень, что он не слышит. …Я, стиснув зубы, констатировал, что передо мной само лицемерие…»
Ходатаем за Виктора Сержа стал Ромен Роллан. «Вы не представляете себе, какой вред нанесло за этот год дело Сержа всем интеллигентам Запада», – писал он Горькому 17 ноября 1934 года. Если против него есть серьезные обвинения, убеждал он, надо их обнародовать. А если обвинения не серьезны, «…разрешите ему зарабатывать на жизнь в Оренбурге, занимаясь писательским ремеслом, – (разумеется, контролируя его с п