…Звучит, по-моему, ужасно фальшиво, Сталин будто о малых детях говорил, но Фейхтвангер, похоже, принял все это за чистую монету. Ромен Роллан воспринимал его поведение более трезво. «Если бы ему было действительно неприятно, достаточно было бы одного его слова, чтобы низвергнуть этот смехотворный культ, обратив все в шутку…» – писал он о Сталине в своем тайном дневнике.
Лион Фейхтвангер в Кремле у Сталина
А может, Фейхтвангер просто лукавил? Иначе не говорил бы с вождем в столь верноподданническом тоне.
«Я боюсь, что употребление вами слова “демократия”, – замечает он в разговоре со Сталиным, – …не совсем удачно. …Не получается ли недоразумения из-за употребления Вами слова “демократия”, которому за границей привыкли придавать определенный смысл?» И от имени «друзей СССР за границей» (т. е. тех, кого принято именовать «агентами влияния») задает вопрос: «…Нельзя ли придумать другое слово? …Советский Союз создал столько нового, почему бы ему не создать нового слова и здесь?»
Стало быть, Фейхтвангер прекрасно понимает, что никакой демократии в Советском Союзе нет. Если за границей этому слову привыкли придавать определенный смысл, значит, и нет у него другого смысла. То ли он настолько наивен, то ли, напротив, настолько циничен, что предлагает – как бы так поудачнее соврать, чтобы скрыть отсутствие в СССР демократии.
Сталин отвечает: «Вы неправы. Положительные стороны от сохранения слова “демократия” выше, чем недостатки, связанные с буржуазной критикой. Если бы мы создали новое слово – это дало бы больше пищи критикам: русские, мол, отвергают демократию».
Между прочим, в этих словах вождя – ключ к извечной психологии российской власти, подмеченный еще маркизом Кюстином: «Мне говорят: “Нам бы очень хотелось обойтись без произвола… но ведь мы имеем дело с азиатскими народами”. А про себя в то же время думают: “Нам бы очень хотелось избавить себя от разговоров про либерализм… но ведь нам приходится общаться с европейскими правительствами”».
Шпионские страсти
Сталин любил рассказывать иностранным гостям о происках троцкистов и вредительстве по заданию иностранных разведок. Фейхтвангер не стал исключением, и Сталин поведал ему, что «в прошлом году произошло крушение воинского поезда на ст. Шумиха в Сибири…. У них, троцкистов, была договоренность с японскими агентами о том, чтобы устраивать катастрофы. Чтобы замаскировать преступление, использовали стрелочницу как щит и дали ей устный приказ неправильно перевести стрелку».
Поверил ли Фейхтвангер этим россказням? Всего несколько месяцев прошло после первого из Московских процессов, на котором судили членов выдуманного Сталиным «Троцкистско-зиновьевского террористического центра». Показания обвиняемых Зиновьева и Каменева, признававшихся в убийствах и заговорах, вызвали на Западе большие сомнения. «Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали… его противниками, – пишет Фейхтвангер в «Москве, 1937». – …Им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир… И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями».
Поэтому, беседуя со Сталиным, Фейхтвангер поинтересовался тем, «что доказывает их вину помимо их признаний». Сталин (из стенограммы): «Непонятно, почему некоторые люди или литераторы за границей не удовлетворяются признанием подсудимых. …Говорят, что показания дают потому, что обещают подсудимым свободу. Это чепуха. Люди это все опытные, они прекрасно понимают, что значит показать на себя, что влечет за собой признание в таких преступлениях».
…А в самом деле, почему «некоторые люди» не удовлетворяются признанием? И что вообще влечет за собой признание вины? Вроде бы Средневековье, во времена которого оно признавалось царицей доказательств, давно минуло. Возможно, Сталин ждал от собеседника такого рода соображений. Не дождавшись, а может, упреждая их, он сам вступил на скользкую историко-правовую почву. «Англосаксонская юридическая школа, – заметил он, – считает, что признание подсудимых – наиболее существенное доказательство их вины», тогда как германская школа «отдает предпочтение вещественным доказательствам, но и она отдает должное признанию обвиняемых».
В действительности признание вины в англосаксонском праве традиционно означало лишь отказ от разбирательства дела судом присяжных, отсутствовавшего в советском уголовном процессе. И, тем не менее, надо отдать вождю должное – он умел произвести впечатление. Нигде, кроме семинарии, не учившись, не зная толком иностранных языков, мог продемонстрировать некую образованность.
И уже выйдя из юридического клинча, Сталин принялся объяснять гостю, почему «они признаются в своих преступлениях». Да потому, что «изверились в правоте своей позиции, видят успехи всюду и везде. Хотят хотя бы перед смертью или приговором сказать народу правду. Хоть одно доброе дело сделать – помочь народу узнать правду. …Это не совсем обычные преступники.
У них осталось кое-что от совести. … Когда спрашиваешь, почему они сознаются, то общий ответ: “надоело это все, не осталось веры в правоту своего дела, невозможно идти против народа – этого океана”».
Крестьяне и евреи
Видный большевик и коминтерновский деятель Карл Радек, с которым Фейхтвангер был неплохо знаком, однажды сравнил Сталина с Моисеем, обнаружив между ними следующую разницу – Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро. Крамольную радековскую шутку пересказал бежавший на Запад в 1928 году Борис Бажанов в изданных во Франции в 1930 году «Воспоминаниях бывшего секретаря Сталина». Его книга была переведена на немецкий и могла быть известна Фейхтвангеру.
Ну, допустим, в перипетиях внутренней жизни в СССР Фейхтвангер не разбирался. Пусть он поверил Сталину, рассказывавшему о своем дружеском отношении к Радеку, который, несмотря на это, изменил ему. Но мог ли писатель, написавший роман «Семья Опперман» (первоначальное название – «Семья Оппенгейм») о политике нацистов по отношению к евреям, поверить в правдивость сталинских россказней о связи советских евреев с гестапо? Ну не евреев – троцкистов, это не важно, в то время в СССР «троцкист» и «еврей» были едва ли не синонимами. Не мог же он не понимать, что никакого сотрудничества нацистов с евреями Троцким, Зиновьевым и Каменевым быть никак не могло. А ведь именно это, судя по стенограмме, «втирал» Фейхтвангеру Сталин.
Сталин (из стенограммы): «Троцкий заключил союз с Гессом, чтобы взрывать мосты и поезда и т. д., когда Гитлер пойдет на нас войной. Ибо Троцкий не может вернуться без поражения СССР на войне. …Они считают, что вся Европа будет охвачена фашизмом и мы, советские люди, погибнем. Чтобы сторонники Троцкого не погибли вместе с нами, они должны заключить соглашение с наиболее сильными фашистскими государствами, чтобы спасти свои кадры и ту власть, которую они получат при согласии фашистских государств. …Власть, которую они получат в результате поражения СССР в войне, должна сделать уступки капитализму: Германии уступить территорию Украины или ее часть, Японии – Дальний Восток».
Сталин, говоря обо всем этом применительно к евреям Каменеву и Зиновьеву, неосмотрительно упомянул Иуду Искариота, вложив это имя им в уста. «Хотим перед смертью помочь узнать правду, – якобы говорили они, – чтобы мы не были такими окаянными, такими иудами».
«Об Иуде – это легенда», – сухо заметил собеседник, имея в виду отсутствие этого персонажа в Ветхом Завете. Упоминание Иуды не понравилось Фейхтвангеру, ему не без оснований послышался в нем антисемитский душок. Сталин понял свою оплошность. «Это не простая легенда, – поправился он. – В эту легенду еврейский народ вложил свою великую народную мудрость».
На самом деле для Сталина, похоже, троцкисты были – те же евреи. Приведу рассказ латвийского посланника в СССР Карлиса Озолса, однажды ехавшего «в одном вагоне с красным генералом Фабрициусом с тремя орденами Красного Знамени на груди». Тот, тоже латыш, в революцию латышский стрелок, разоткровенничался и поведал ему «безобразный случай», как в 1919 году приказал расстрелять коменданта Пскова некоего Зильбермана, потому что до него «стали доходить слухи, что он расстреливает людей с единственной целью – отобрать драгоценности в собственную пользу. …Нашлись другие Зильберманы, которые обратились к Троцкому с жалобой», уже на него. Троцкий вызвал его и стал допытываться, как он посмел расстрелять его человека. Фабрициус, в свою очередь, пошел к Сталину: «Товарищ Сталин, попомните мои слова, будут нам беды от евреев-троцкистов». А в 1926 году Сталин на съезде подошел к нему и сказал: «Товарищ Фабрициус, вы оказались правы».
«Я немец – по языку, интернационалист – по убеждениям, еврей – по чувству», – говорил о себе Фейхтвангер. Относительно соплеменников, живущих в СССР, у него возникло хорошее чувство. «Советский Союз, – говорится в его книге, – …ассимилировал большую часть своего пятимиллионного еврейского населения и, предоставив другой части обширную автономную область и средства для ее заселения, создал себе миллионы трудолюбивых, способных граждан, фанатически преданных режиму».
Столь же восторженную оценку вызвало у писателя только положение крестьян в СССР. «Больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне, составляющие огромное большинство населения».
Ну если в евреях еще можно было увидеть – до поры – «благоприобретателей» советского режима, то применительно к крестьянам, так пострадавшим от коллективизации, вывод писателя, пожалуй, был чересчур смел.
…Крестьяне и евреи. Это смутно мне напоминает диалог из ремарковского «Черного обелиска».
– Во всем виноваты евреи и велосипедисты.
– При чем тут велосипедисты?
– А при чем тут евреи?