Тициан. «Венера с зеркалом».
Национальная галерея искусства, Вашингтон
Приход к власти Адольфа Гитлера положил конец сталинским распродажам. Отношения с Германией испортились, и Берлин перестал быть столицей русского антиквариата. Последующая судьба сокровищ, проданных Советским государством на берлинских аукционах, порой была самой неожиданной.
Диптих с изображением Адама и Евы Лукаса Кранаха Старшего, изъятый из киевского музея, был продан в мае 1931 года на аукционе в Берлине как часть лота под названием «Собрание Строгановых», хотя не имел к коллекции Строгановых никакого отношения. Приобрел его голландский коллекционер Жак Гудстикер. В мае 1940 года, спасаясь от нацистов, он бежал и, спускаясь по лестнице, сломал себе шею. Его вдова продала Кранаха «за копейки» немецкому банкиру Алоису Мидлу – в обмен на защиту от преследования (семья была еврейской). Тот, в свою очередь, перепродал диптих Герингу, из коллекции которого он был после войны возвращен в Нидерланды и объявлен государственной собственностью. В 1966 году голландское правительство вернуло шедевр наследнику Строгановых (!), а тот тут же продал его для музея в американском городе Пасадена.
Тут речь о проданных сокровищах, а были еще и раздаренные. Расскажу пару историй, вычитанных мною в опубликованных документах протокольного отдела НКИД СССР.
16 ноября 1929 года заместитель наркома иностранных дел Лев Карахан обсуждает в переписке с наркомом просвещения Бубновым, какой подарок сделать главе Турции Мустафе Кемалю Ататюрку. Лучшим подарком, по его мнению, была бы картина русского мастера, и потому он ставит перед Наркомпросом вопрос «о передаче ему одного из левитановских пейзажей (большое полотно) или “Стражей” Верещагина. С ком. приветом. Карахан».
«Весь день разъезжал по музеям в поисках подарка микадо, – 2 октября 1928 года пишет в дневнике сотрудник протокольного отдела Соколин. – Я за красавицу Кустодиева, некоторые музейщики плачут». Следует решительно отказаться, – продолжает он, – «от выплывшей снова мысли подарить меха. Это делалось московскими Иоаннами… Надо же показать, что у нас есть вещи лучшие и более хитрые, чем содранные с зверей шкуры».
Трудно сказать, какая именно из кустодиевских «Красавиц» была подарена императору Хирохито. Дело в том, что уже после того, как картина была приобретена для Третьяковской галереи (1915), по просьбе друзей Кустодиев написал несколько авторских копий «Красавицы», в том числе для Горького и Шаляпина. Впрочем, возможно, в результате была подарена не «Красавица», а другая картина Бориса Кустодиева – «Девушка на Волге». Во всяком случае это немалое полотно (два метра на два) несколько лет назад было выставлено на всеобщее обозрение в Музее императорских коллекций в Восточных садах дворца императора в Токио.
Сын кайзера
В том же 1929 году самостоятельно передвигаться по стране разрешили американскому поэту и публицисту Джорджу Виреку. Он «не стал присоединяться к делегации американских бизнесменов, чтобы не участвовать в очередной пропагандистской постановке предприимчивых большевистских агентов», – пишет он в книге «Пленники утопии. Советская Россия глазами американца». Вирек приехал, по его словам, «как друг СССР», однако заранее знал, что едет в землю, окруженную новой Великой китайской стеной, которую подпирали большевистские штыки, осознавал, что Советская власть «всячески скрывает от всего остального мира истинное положение вещей в СССР, вводит в заблуждение все народы и наводняет все остальные страны лживыми сведениями о благоденствии Страны Советов».
К Виреку было особое отношение из-за отца, тот был известным социал-демократом и соратником Маркса, и при этом – внебрачным сыном кайзера Германской империи. Директор Института Маркса и Энгельса Давид Рязанов распорядился показать ему письма его отца к Энгельсу. Кроме того, Вирек получил «гору статистических материалов», впечатления от которых оказались безрадостными. «…В городах заметен жилищный кризис; рабочие, хотя и живут нередко в настоящих дворцах, но впятером-вшестером в одной комнате. …Текстильные фабрики в России, работая по три смены в сутки, оказываются не в состоянии удовлетворить внутренний спрос. Правительство не позволяет импортировать текстиль. …В России проживает 150 миллионов человек. У многих, если не у большинства, нет обуви. Импорт запрещен или жестко ограничен. Сама Россия в 1928 году произвела лишь 20 миллионов пар обуви для 150 миллионов пар ног».
Будучи в Ленинграде 8 лет спустя, французский писатель Луи-Фердинанд Селин поинтересовался в одной из ленинградских больниц зарплатой санитарок. Выяснилось, «80 рублей в месяц (одна пара обуви в России стоит 250 рублей)». «Я видел множество больниц, причем везде, и в городах, и в деревнях, – …но такого, чтобы в больнице отсутствовало самое элементарное, самое необходимое для ее мало-мальски нормального функционирования, такого я больше не видел нигде. …Бог мой! все рваное! какой-то гигантский заброшенный сортир… ничего ужаснее я в жизни не видел…»
В отличие от Барбюса с Ролланом, Селин приехал сам по себе, и его не кормили черной икрой. Более того, он наивно и безуспешно рассчитывал получить гонорар за изданный в Москве перевод романа «Путешествие на край ночи».
Не одна только больница произвела на него удручающее впечатление. Вот что он пишет о Ленинграде в своем памфлете с провокационным названием «Безделушки для погрома»: «Это не они его построили… эти сталинские “гепеушники”. …Они даже не в состоянии его как следует содержать… Это выше их коммунистических сил… Все улицы обрушились, фасады домов осыпаются… Это ужасно… А ведь в своем роде это один из самых прекрасных городов мира… наподобие Вены… Стокгольма… Амстердама. …И все это, обратите внимание, после двадцати лет истошных воплей, яростных обличений отсталой капиталистической системы… гимнов неслыханному социальному прогрессу… возрождению могущественного СССР! даровавшего счастье! свободу! власть “трудовому народу”!.. не говоря уже об обилии безумных планов, которые с каждым годом становятся все более грандиозными и умопомрачительными… Гремучая смесь иудейской и монгольской трескотни».
Антисемит и почитатель Гитлера, Селин видел во всем, что ему не нравилось, «иудейский след». При посещении Мариинского театра: «В царской ложе сидят местные партийные боссы… Рабочие в выходных костюмах сидят на галерке. А в первом ряду – евреи в очках… Ветераны революции. Настоящий паноптикум».
Если ты против Гитлера, значит, за Сталина и оправдываешь все происходящее в СССР. И наоборот. Ненависть Селина к «еврейско-татарским комиссарам» толкнула его во время войны в ряды коллаборационистов.
В 1945 году Селина чуть не расстреляли, но ему повезло, отделался легким испугом: полтора года датской тюрьмы.
Еще один друг-враг
Андре Мальро, в 1935 году председательствовавший на Парижском конгрессе, отвернулся от СССР после советско-германского пакта. По рассказу Жана-Ришара Блока, «в начале войны в чилийском посольстве в Париже …разыгрался грандиозный скандал. Жена Арагона попросила у Мальро подписи под петицией в защиту одного интеллигента. Он пришел в страшное бешенство и заявил дословно: “Вы, коммунисты имеете только одно право – молчать. Вас надо только ставить к стенке, иначе с вами обращаться нельзя”». Адресата своих филиппик он выбрал не случайно. Тот верно следовал указанию, полученному им от Кольцова. «Запомните, – сказал он Арагону однажды, – Сталин всегда прав!»
Мальро, судя по всему, и до того понимал цену Сталину. В книге «Веревка и мыши» он вспоминает, как Бухарин, проходя с ним по площади Одеон, где около траншей лежали канализационные трубы, задумчиво произнес: «А теперь он меня уничтожит…». «Что и было сделано», – комментирует Мальро.
Мальро и сам долгое время был верным другом Советского Союза. В 1934 году он присутствовал на Первом всесоюзном съезде советских писателей и, вернувшись в Париж, выступил с отчетом о поездке, говорил правильные вещи. О том, например, как «трудом воров и убийц построен Беломорканал. Из беспризорников, которые тоже почти все были ворами, созданы коммуны по перевоспитанию».
Сам он в молодости тоже побывал в тюрьме. «На его лице горестная складка, след жестоких испытаний в Индо-Китае (шесть месяцев тюрьмы за кражу статуй из Ангкора: его выдал один из его помощников, и колониальная юстиция не упустила случая его сломить)». Это запись о Мальро в дневнике Роллана. Ангкор – город XII века в Камбодже с почти двумя сотнями храмов, занимающих целых двести квадратных километров. Много веков о нем никто не слышал, покуда в 1861 году французский натуралист Анри Муо, заплутав в джунглях, не наткнулся на живописные развалины. Так вот, из одного из старинных храмов Мальро ни много ни мало выламывал статуи и горельефы, чтобы выгодно продать их на родине, но они были обнаружены в его багаже при пересечении границы.
Ошибки молодости остались в прошлом, Мальро стал известным писателем, его произведения приносили автору неплохой доход, переводились на другие языки, в том числе на русский. Популярность Мальро в СССР выросла после его участия в Гражданской войне в Испании – он помогал переправлять самолеты республиканцам, сам поднимался в воздух вместе с пилотами. Находившийся там же Кольцов предрекал ему большое будущее. Мальро и вправду стал министром культуры Франции, это случилось в период президентства де Голля.
«Я жгу Москву»
Так называлась повесть Поля Морана (1888–1976), написанная после его поездки по Советскому Союзу в 1924 году. Как и Драйзер, ее автор увидел в Маяковском нечто «боксерское»: «У него лицо боксера, одного из тех американских боксеров-евреев, которые недавно появились на ринге…»
Эльза Триоле, переводившая Морана, в своих воспоминаниях называет его повесть антисемитской. Как она пишет, корреспондент агентства «Гавас» Жан Фонтенуа «привез к Маяковскому и Лиле, которые тогда еще жили в Водопьяном переулке, известного французского писателя Поля Мор