ана. Писателя встретили чрезвычайно гостеприимно, кормили пирогами и отпустили, нагруженного подарками».
«Литература была отменена, – вспоминала о тех временах Анна Ахматова, – оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами». И с иностранцами тоже, под контролем тех же чекистов.
Общаться с иностранцами дозволялось лишь отдельным представителям мира искусства. К их числу относился художник Петр Кончаловский, в те же 20-е годы принимавший японских дипломатов в своей мастерской. За ними, понятно, приглядывали. По словам историка Леонида Максименкова, «вполне типичная советская история: художник – сын сосланного ненавистным царским режимом народовольца и его супруга – дочь великого русского художника Сурикова …под руководством гения советской разведки Артузова мастерски играют роли хозяев гостеприимного явочного чекистского салона. Служат Родине». Правда, в Японию, когда Кончаловский туда попросился, все же не выпустили, мало ли что. Выпустили бы – возможно, их потомки в наши дни с такой тоской не вспоминали бы о запахе сталинского рокфора, ведь зятю художника, случись все иначе, вряд ли доверили бы сочинение гимна. А упомянул я его, вспомнив, как внук художника режиссер Андрей Кончаловский поведал о «запахе дедушки и бабушки», которые ели «рокфор, хороший рокфор, еще тех, сталинских времен».
Между прочим, мастерская Петра Кончаловского располагалась на Большой Садовой, 10. В том самом доме, где в начале 20-х годов жил Михаил Булгаков. В своем знаменитом романе он разместил в нем «нехорошую квартиру». Сам Булгаков к тому моменту переехал на Большую Пироговку, куда весной 1929 года заходил в гости Курцио Малапарте.
«Как раз в эти дни в Театре Станиславского шла пьеса Булгакова “Дни Турбиных” – писал он в книге “Бал в Кремле”, – по его знаменитому роману “Белая гвардия”. …Действие последнего акта происходит в Киеве, в доме Турбиных: братья Турбины и их друзья, верные царю офицеры, в последний раз собираются вместе, прежде чем отправиться на смерть. В последней сцене, когда вдали слышится “Интернационал”, звучащий все громче, в город входят большевики, а братья Турбины с друзьями запевают гимн Российской империи “Боже, Царя храни!”. Каждый вечер… зал вздрагивал, то здесь, то там в темном зале раздавались с трудом сдерживаемые рыдания».
Но вернемся к Морану. «Вернувшись в Париж, – продолжает Эльза Триоле, – Моран в рассказе “Я жгу Москву” …описал вечер, проведенный с Маяковским, и всех присутствовавших на этом вечере. Это был гнуснейший пасквиль, едва прикрытый вымышленными именами».
Участники спектакля «Дни Турбиных» (внизу в центре Михаил Булгаков)
«Красный поэт, голый и сильный» превращен в еврея Мардохая Гольдвассера, пишет «пропаганду» и «боксирует словами». Он входит в «любовный трест», в других персонажах которого – Василисе Абрамовне и Бене Мойшевиче – легко угадываются Лиля и Осип Брики. Последний к тому же претендует на место председателя домового комитета, причем «беспрецедентный случай – оба соперничающих с ним кандидата – русские. – Эти русские лезут повсюду, прыснув со смеху, заключает Гольдвассер».
В основе этого эпизода – анекдот, вроде бы выдуманный Карлом Радеком. Два еврея читают газету, и один говорит другому: «Наркомом финансов назначен какой-то Брюханов. Как его настоящая фамилия?» Тот отвечает: «Так это и есть его настоящая фамилия». «Так он – русский?» «Ну да, русский». «Ох, слушайте, – говорит первый, – эти русские – удивительная нация: всюду они пролезут».
В те годы возникло множество антисемитских анекдотов, некоторые из которых, возможно, сочинены самими евреями (типа Радека). «Иностранец спрашивает у гражданина СССР: “Скажите, сколько, собственно, евреев в русской коммунистической партии?” – “Процентов семьдесят!” – “А остальные почти все русские?” – “Нет, почти все еврейки”». На самом деле в 1927 году евреи составляли 4,3 % от числа всех членов партии, пусть даже среди членов ЦК их процент был чуть выше.
Во время Второй мировой войны Моран занял дипломатическую должность в вишистском МИДе, дорос до ранга посла, но его коллаборационистское прошлое не помешало ему в 1968 году быть избранным членом Французской академии.
«Огромные мировые резервуары еврейства нахлынули повсюду, – пишет Моран. – Полки, нетерпимые, взращенные на Талмуде». Справедливости ради надо заметить, что среди приезжих иностранцев и вправду было немало евреев. Луи Селин по возвращении во Францию заявил, что 98 процентов туристов, посещавших СССР, были евреями. Ну, допустим, то было заявление антисемита. Но «Интурист» и вправду делал ставку на клиентов определенной этнической принадлежности. В Южной Африке был создан его филиал – в расчете на еврейское население Йоханнесбурга, в большинстве своем переселившееся из западных губерний Российской империи и поддерживавшее связи с оставшимися там родственниками. Расчет не оправдался, к середине 1935 года СССР посетило всего 49 южноафриканских туристов.
«Я жгу Париж»
Это название романа Бруно Ясенского, французского коммуниста, по происхождению польского еврея, поклонника и переводчика Маяковского. В романе, написанном в 1925 году в ответ на пасквиль Морана, Париж охватывает эпидемия, вызванная отравлением водопровода выкраденными в лаборатории бактериями чумы, после чего происходит пролетарская революция. Ясенского из Франции выслали за революционные призывы, так он оказался в СССР, на родине интернационалистов.
Я много стран сменял, как паспорта.
Как зубы, выбитые в свалке демонстраций,
я выплюнул из окровавленного рта
слова «земляк», «отечество» и «нация».
В мае 1929 года Ясенский прибыл в СССР, причем из Ленинграда в Москву ехал в одном купе с Маяковским. На перроне Ленинградского вокзала его встречали с цветами и транспарантами делегации писателей, рабочих и пионеров. Маяковский поначалу был уверен, что встречают его.
В Москве Ясенский сделал головокружительную карьеру – занял пост редактора журнала «Интернациональная литература» (нынешняя «Иностранка»), получил квартиру в писательском доме в Камергерском переулке. Его роман «Человек меняет кожу» (1933) был превознесен как образец социалистического реализма. «Мы, – говорилось в нем, – поколение, уничтожившее капиталистическое общество, чтобы войти в социалистическое, – пока что меняем кожу. …Старая кожа капиталистических отношений лопнула». Книга пользовалась огромным успехом, за четыре года выдержала десять переизданий, была переведена на множество языков. Это история перековки одного американского инженера в ходе его участия в строительстве гигантской плотины в Таджикистане. И одновременно – история другого, оказывающегося профессиональным шпионом-вредителем.
Бруно Ясенский
Бруно Ясенский попал в число 36 главных советских писателей – авторов знаменитой, прославляющей чекистов книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931–1934 гг.». Среди них Максим Горький и Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Виктор Шкловский, Илья Ильф и Евгений Петров, Валентин Катаев. А всего на пароходе, прошедшем в августе 1933 года по только что законченному каналу, было 120 писателей. «Во время шлюзования парохода эти люди в белых костюмах, столпившись на палубе, манили заключенных с территории шлюза… – рассказывает Александр Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ”, – и в присутствии канальского начальства спрашивали заключенного: любит ли он свой канал, свою работу, считает ли он, что здесь исправился… Вопросов было много, но в этом духе все, и все через борт, и при начальстве, и лишь пока шлюзовался пароход».
Все это не помогло Бруно Ясенскому избежать в 1937 году ареста по так называемому «польскому делу» – среди живших в СССР поляков искали шпионов. Будучи арестованным в июле и не выдержав пыток, Ясенский признался в участии в польском националистическом заговоре, хотя и не оговорил никого из знакомых, оставшихся на свободе. На суде от всех своих показаний отказался, но это уже не имело никакого значения – год спустя его расстреляли.
Немного о кухарках
«Эмансипация женщин в Советском Союзе положила конец кокетству», – пишет Витезслав Незвал в своей книге «Невидимая Москва», написанной после пятинедельной поездки в СССР в августе-сентябре 1934 года. Он приехал искать «женщину с романтическими глазами». Ею была Рогнеда (Ная) Сергеевна Городецкая, дочь знаменитого в начале XX века поэта Сергея Городецкого. К тому моменту она успела сняться в Чехословакии в нескольких популярных в 20-е годы фильмах и вернулась в Советскую Россию жить с отцом. Незвал восторженно описывает приметы московского быта, рассказывает о посещении квартиры Городецкого, где, по его мнению, некоторое время жил Есенин (на самом деле тот жил в его квартире в Петрограде). Незвала восхитило, что кухарка отказалась нажать на затвор фотоаппарата, чтобы снять хозяина с гостем. «Она сказала, что не может отойти от плиты, ей некогда». Я был тронут. Да, она работает – простая девушка, которую я увидел, когда входил сюда, – и ее работа так же важна, как и любая другая».
К слову, упомяну, что в марте 1915 года Есенин впервые пришел к Городецкому с запиской от Блока. О его визите к Блоку есть рассказ его самого (апокрифический) в изложении Всеволода Рождественского: «Встречает меня кухарка. “Тебе чего, паренек?” “Мне бы, – отвечаю, – Александра Александровича повидать”. А сам жду, что она скажет “дома нет”, и придется уходить несолоно хлебавши. Посмотрела она на меня, вытирает руки о передник и говорит: “Ну ладно, пойду скажу. Только ты, милый, выйди на лестницу и там постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты человек неизвестный. Кто тебя знает!” Ушла и дверь на крючок прихлопнула. Стою. Жду. Наконец дверь опять настежь. “Проходи, – говорит, – только ноги вытри!” Вхожу я в кухню, ставлю сундучок, шапку снял, а из комнаты идет ко мне навстречу сам Александр Александрович».