Погребинский вошел в число чекистов, сопровождавших в 1929 году Горького в поездке на Север, а одной из целей этой поездки был отбор 300 детей для перевода из Соловецкого лагеря в Болшево. В очерках о Соловках Горький называет эти острова «подготовительной школой» к Болшевской коммуне. Там была своя «Детколония», отбором в которую занимался будущий академик Лихачев, во время своего заключения в Соловецком лагере работавший в криминологической лаборатории. Это название – «Детколония» – печально известно любому читателю «Архипелага ГУЛАГ».
«Поехали в Детколонию. Как культурно! – каждый на отдельном топчане, на матрасе. Все жмутся, все довольны. И вдруг 14-летний мальчишка сказал: “Слушай, Горький! Все, что ты видишь – это неправда. А хочешь правду знать? Рассказать?” Да, кивнул писатель. Да, он хочет знать правду. (Ах, мальчишка, зачем ты портишь только-только настроившееся благополучие литературного патриарха… Дворец в Москве, именье в Подмосковье…)
И велено было выйти всем, – и детям, и даже сопровождающим гепеушникам – и мальчик полтора часа все рассказывал долговязому старику. Горький вышел из барака, заливаясь слезами. …23-го Горький отплыл. Едва отошел его пароход – мальчика расстреляли».
В сентябре 1931 года знаменитый в ту пору кинорежиссер Абрам Роом провел в Болшево несколько дней, готовясь к съемкам пропагандистского фильма «Преступники», который, правда, так и не был снят. Один из молодых ассистентов Роома – шестнадцатилетний Юрий Солоневич, сын известной нам Тамары Солоневич, впоследствии вспоминал рассказы коммунаров-ровесников о том, что их привезли из костромского изолятора для малолетних преступников, где в обычае были суровые условия содержания и побои. Угроза возврата в Кострому висела над ними дамокловым мечом, о чем начальство не уставало напоминать воспитанникам.
Юрий Солоневич обнаружил в тамошнем магазине еду и товары, которые за пределами коммуны можно было приобрести только за валюту в Торгсине. Это было сделано, по его словам, для «появлявшихся там групп людей с “Кодаком” и биноклями, наблюдавших за всем происходящим, как в зоопарке».
Спустя два года Юрий сам оказался в местах не столь отдаленных – на границе Ленинградской области и Карелии – в качестве заключенного. Вместе с отцом они попали туда в 1933 году за подготовку побега за границу. Но, как это ни трудно представить, им удалось совершить побег из лагеря, помогли связи из спортивного прошлого отца.
Русский публицист Иван Солоневич (1891–1953) был известен как спортсмен, один из основоположников борьбы самбо, он выступал в «бродячем цирке» вместе с Иваном Поддубным. По протекции старых знакомых он попал в лагерное общество «Динамо», принялся изображать бурную деятельность по подготовке лагерной спартакиады, попутно занимаясь сборами и разведкой маршрута побега. 28 июля 1934 года отец и сын с разницей в три часа покинули лагерь и на шестнадцатый день перешли на территорию Финляндии.
Правда, некоторые гости при посещении коммуны были настроены скептически. Когда коммунары развлекали Андре Жида рассказами о своих прежних преступлениях и их отказе от прежнего образа жизни, у него возникло ощущение ненатуральности и неубедительности «их грубых, психологически сомнительных публичных свидетельств, “странно” напоминавших слова новообращенных верующих: “Я был грешником; я был несчастен; я творил зло; но сейчас я понимаю; я спасен; я счастлив”».
С коммунарами встречался и Бернард Шоу. Выступая там, он сказал: «Когда я был мальчишкой, я тоже воровал. Но я воровал так хитро, что меня никто не поймал. Вор – не тот, кто ворует, а тот, кого на этом поймали». Таким образом, он, так сказать, «троллил» пригласивших его чиновников.
Время для веселья тем не менее было не самое подходящее. Апогей международной славы Болшевской коммуны совпал с «самыми репрессивными кампаниями против малолетних правонарушителей». 7 апреля 1935 года возраст наступления уголовной ответственности снижался с 16 до 12 лет.
В том же 1935 году Болшевская коммуна была названа именем наркома внутренних дел Генриха Ягоды, считавшего ее своим детищем. «Ягода начинает говорить о своей работе по перевоспитанию уголовников, и глаза у него загораются, – писал Роллан в своем дневнике. – …Он начинал с горсточкой хулиганов, которых поселил у себя, на свободе, сказав им: “Командуйте сами!”. Когда они жаловались на недостаток комфорта, он говорил им: “Вы не в гостях у дамы-патронессы. Трудитесь”. И в них пробудилось чувство гордости, это все решило. …И Ягода восторженно пророчит, что через два-три года детей-беспризорников больше не будет в России. А поскольку именно они служат базой преступности, Ягода с идеализмом верит, что за 10–20 лет преступность вообще исчезнет».
Спустя два года после ареста Ягоды судьба Болшевской коммуны была предрешена. Погребинский покончил жизнь самоубийством, более 400 человек в коммуне – практически весь персонал – были арестованы и многие из них вскоре расстреляны.
Роллан этого, вероятно, так и не узнал. Он, собственно, во время визита в Москву так и не посетил Болшево, хотя его туда настоятельно приглашали. Но если гора не идет к Магомету… К Горькому привезли из Болшевской коммуны «перевоспитанных» уголовников, чтоб все «показать» Роллану. «Коммунары» пели песни, плясали гопак, тем временем не занятые в балете их товарищи из прибывших обчистили комнату мадам Роллан, украли ее драгоценности. Пришлось вернуть.
Могло быть и хуже. «Летом 1926 или 1927 года я однажды встретила в коридоре Коминтерна Пальмиро Тольятти», – вспоминала финская коммунистка Айно Куусинен. – Вечером того же дня он ждал приезда семьи из Италии и «не хотел, чтобы сын его жил в душной московской гостинице. Я предложила Тольятти отвезти семью на нашу дачу в Серебряный Бор». Следующим утром, когда она вошла к ним в комнату, оказалось, ночью украли все их вещи, и «все трое лежали в постелях, натянув одеяла до подбородка. Воры унесли деньги, часы, кошельки, всю одежду. Они, видимо, взобрались на балкон и через открытое окно проникли в комнату».
Брегет Эдуарда Эррио
Во Франции к революции особое отношение. Французские писатели едва ли не толпой повалили в Советскую Россию – видно, усматривали близость Октябрьской революции с Великой французской и последующими на их родине. Во всяком случае, среди них поклонников нового строя было в избытке.
Да что писатели, если сам премьер-министр Франции Эдуард Эррио, побывав с визитом на Украине в сентябре голодного 1933 года, сравнил ее с цветущим садом. Не заметить признаков массового голода он не мог, несмотря на все усилия НКВД – завоз товаров в магазины и еды в рестораны, набор статистов, изображавших публику.
Между прочим, впервые этот политик посетил Советский Союз еще в 1922 году, будучи сенатором и лидером радикал-социалистической партии. На эту тему в «Записках следователя» Льва Шейнина есть «святочный» рассказ под названием «Брегет Эдуарда Эррио». О том, как в Эрмитаже у Эррио украли дорогие часы, и советская власть обратилась за помощью в их возврате к сидящим в тюрьме карманникам, вожакам воровских шаек.
– Если вы дадите мне честное слово, что не попытаетесь скрыться от следствия и суда, – говорит герой рассказа, милицейский начальник, сидящим ворам, – я готов освободить вас на несколько дней, чтобы разыскать украденный брегет. «Социально близкие» уголовники, натурально, соглашаются, мигом отыскивают опозорившего страну вора и отбирают у того похищенное.
«…В тот вечер Эррио направлялся в оперный театр. Они последовали за ним. В первом же антракте Хирург незаметно приблизился к Эррио, когда тот гулял по фойе, и Брегет оказался в кармане почетного гостя». «Ставка на доверие выдержала экзамен», – пишет Шейнин, – и воры вернулись в тюрьму.
Тут главное – пафос, с каким написан рассказ, автор которого в середине 30-х годов, будучи высокопоставленным прокурором, участвовал в подготовке расправ на Московских процессах над старыми большевиками, вмиг ставшими «социально далекими».
Мы стали более хуже одеваться(только цитаты)
«В Москве люди одеты не по-европейски, ходят с непокрытыми головами» (Иржи Вейль, 1934).
«Похоже, что западноевропейская форма головного убора, мягкая или твердая шляпа, совершенно исчезла. Носят или русские меховые шапки, или спортивные шапочки» (Вальтер Беньямин, 1926).
«Почти все облачены в белые одежды – не в грязные, а именно в чисто-белые. Шляп никто не носит. Женщины предпочитают косынки и береты, мужчины – фуражки и кепки, но в большинстве своем люди ходят с непокрытой головой. Руки почти у каждого заняты портфелем, сумкой, свертком или связкой книг. …Традиционных русских бород тоже почти не видно» (Дьюла Ийеш, 1934).
«Крупные советские чиновники питают нездоровую страсть к жилетам – вероятно, более сильную, чем их знаменитая страсть к кожаным портфелям… В СССР жилет и кожаный портфель под мышкой – знаки власти, символ советской бюрократии» (Курцио Малапарте).
«В городах ни у кого из мужчин я не видела бороды, при этом все они были небритые, а на лицах у многих из них синяки или ссадины. Одни были в бриджах, другие в шортах, третьи в длинных брюках. Некоторые носили светлые рубашки, распахнутые на груди, кто-то ходил в казачьей блузе, иногда украшенной вышивкой крестиком у воротника: такие надевались поверх брюк и перепоясывались ремнями» (Сигрид Унсет, 1940).
«Тому, кто видит Москву впервые, одежда кажется довольно неприглядной. Правда, достать необходимое можно, притом некоторые вещи, как, например, овчины или галоши, поразительно дешевы, остальные большей частью довольно дороги… Если кто-либо, женщина или мужчина, хочет быть хорошо и со вкусом одет, он должен затратить на это много труда, и все же своей цели он никогда вполне не достигнет» (Лион Фейхтвангер, 1937).
«Женщины одеты просто, но не без стремления к красоте. Первое время они казались мне какими-то приземистыми и низкорослыми, а зачастую неуклюжими. Словом, не слишком женственными, в отличие от большинства горожанок на Западе. Москвички же производили впечатление явных провинциалок: решительная, уверенная поступь, как у крестьянок, привыкших ходить босиком… И лишь позднее я сообразил, в чем дело: никто в Москве не носит обуви на высоком каблуке» (Дьюла Ийеш, 1934)