.
«У женщин были светлые, темные или рыжие волосы, но все они казались мне на одно лицо. Они были одеты главным образом в тонкие хлопчатобумажные платья, эти платья на многих из них на первый взгляд выглядели совсем неплохо. Но материал, из которого они были сшиты, был на редкость мнущийся, если бы я когда-нибудь осмелилась подарить такой материал на платье кому-либо из своих горничных, то любая из них наверняка почувствовала бы себя смертельно оскорбленной… Эти несчастные русские женщины наверняка потратили много времени, чтобы сшить платье из такого дешевого убогого материала, при этом трогательным было то, что многие образцы фасонов были взяты из каких-то третьеразрядных европейских журналов мод. Поэтому некоторые из этих ситцевых платьев были скроены так, как кроят вечерние платья» (Сигрид Унсет, 1940).
«Замечаешь дам, одетых как с картинки – по моде 1890 года! Наряды изрядно поношены, и никто не рефлексирует по поводу того, что одежды эти, вероятно, с плеча какого-нибудь сгинувшего представителя аристократии. Рабочие носят блузы с наглухо застегнутым воротником. Такая блуза позволяет скрыть отсутствие других предметов гардероба» (Джордж Вирек, 1929).
«Каждое воскресенье на его тротуарах (Смоленского бульвара. – Л. С.) собиралась уцелевшая московская знать, милые, нищие призраки аристократии, чтобы продать иностранным дипломатам или тем, кто разбогател на революции – нэпманам, спекулянтам, новой марксистской знати, женам, дочерям, любовницам новых русских бояр, – свои жалкие сокровища: последнюю табакерку, последнее кольцо, последнюю икону, серебряный медальон, расческу, у которой не хватало нескольких зубчиков, дырявую и полинявшую шелковую шаль, ношеные перчатки, казачий кинжал, старую обувь, серебряные браслеты, русский и немецкий фарфор, старые турецкие сабли, французские книжки в обложках с гербами, старые, романтичные женские шляпки времен Анны Карениной – с пышными перьями, нелепые, наивные, кажущиеся совсем не к месту» (Курцио Малапарте, 1929).
«Когда я называю советские товары “жалкими отбросами”, я ничего не преувеличиваю… Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел… Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться… Их ткань – это настоящая пакля, даже нитки не держатся. И за это надо платить! Обратите внимание!.. Нужен целый воз денег, чтобы сделать самое обычное приобретение… несколько хлопчатобумажных отрезов!» (Луи Селин, 1936).
«Что делают эти люди перед магазином? Они стоят в очереди. В очереди, которая протянулась до ближайшей улицы. Стоят человек двести или триста, спокойно, терпеливо, – ждут. Еще рано, и магазин закрыт. Я возвращаюсь минут через сорок – те же люди продолжают стоять. Для меня это удивительно – зачем было приходить раньше? Что они выигрывают? – Как что выигрывают? Обслужат тех, кто пришел первым. И мне объясняют, что в газетах было объявлено о большом поступлении… не знаю чего (кажется, речь шла о подушках). …Продираясь сквозь толпу (или подталкиваемый ею), я обошел магазин вдоль и поперек и сверху донизу. Товары, за редким исключением, совсем негодные» (Андре Жид, 1936).
«На Батумском рынке процветает спекуляция контрабандными шелковыми чулками. …Женщины, если бы могли, продали бы СССР за пару шелковых чулок» (Элени Казандзаки, 1927).
«Обширный новый класс преступников известен как “спекулянты”. …Советские газеты часто сообщают о тюремных сроках, иногда до максимального в десять лет, для женщин, которые купили товары в государственных магазинах и продали с очень малой, по нашим понятиям, прибылью, если принять во внимание затраты труда» (Джон Литтлпейдж, 30-е годы).
«Советское государство разрушило сообщающиеся сосуды, один из которых можно назвать “деньгами”, другой – “властью”. Власть партия оставляет за собой, деньги же доверяет нэпману. …Мало известно, с другой стороны, за границей о том ужасном остракизме, которому подвергается в российском обществе нэпман» (Вальтер Беньямин, 1926).
В ресторане
Дьюла Ийеш рассказывает о посещении «весьма живописного кавказского подвальчика», расположенного напротив нового здания Главпочтамта. «…Мы заявились целой компанией, и для нас с трудом нашлись места. За соседним столом сидели дамы в вечерних платьях и в сопровождении кавалеров. Как мне удалось выяснить, мужчины были иностранными инженерами, а большинство дам – русские. …Это члены профсоюза? – поинтересовался я у официанта. – Конечно, – ответил тот. – Других сюда бы и не допустили».
Все как в арбатовском ресторане из «Золотого теленка» (1931), где пиво отпускалось только членам профсоюза, и «сыновьям лейтенанта Шмидта» пришлось довольствоваться квасом.
Вальтер Беньямин вспоминал о посещении вегетарианского ресторана, в котором стены были покрыты пропагандистскими надписями. «Бога нет – религия это выдумка – мир никто не сотворил». А вот привычных ему европейских кафе он в Москве не обнаружил: «Свободная торговля и свободная интеллигенция ликвидированы. Тем самым кафе лишены публики. Для решения всех дел, включая личные, остаются только контора и клуб».
В другом ресторане, по словам Ийеша, «за мраморными столиками, накрытыми бумажными скатерками, сидели рабочие, которым после смены захотелось выпить по кружке пива. Но были среди посетителей и военные, и, как я уже упоминал, любовная пара, на которую все поглядывали с почтением. Влюбленные, однако же, явно имели некоторый опыт взаимного общения, потому как женщина все норовила отставить подальше от мужчины стакан. А он, готовый вот-вот переступить грань между приподнятым настроением и пьяной дурью, в ответ на эту женскую уловку поднес ко рту бутылку, после чего сделал музыкантам знак повторить. Но те и без того шпарили, как заведенные:
Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая,
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Мы тебя поймали в темном переулке,
На, теперь маслину получай!»
«То, что в России тоже любят джаз, неудивительно, – свидетельствовал Вальтер Беньямин (1927). – Но танцевать под эту музыку запрещено: словно пеструю, ядовитую рептилию его держат, так сказать, за стеклом, и он появляется на сцене …как символ “буржуя”».
«Советский гражданин устал от “пуританизма”, в нем все сильнее пробуждается жажда жизни, – писал в корреспонденции из Москвы журналист Николас Бассехес в июле 1932 года. – На террасе “Метрополя”, до недавних пор монополизированной “валютными иностранцами”, все чаще начинают появляться и советские граждане. …Говорят, что скоро будут разрешены модные танцы». Еще недавно они были под запретом. Так оно и случилось, быстро возродились московские рестораны, и те, кому это было по карману, могли отправиться в «Националь» – послушать советских джазменов Цфасмана и Утесова.
Правда, как пишет инженер Литтлпейдж, в России богатому человеку особо негде было потратить свои деньги. Он расспрашивал «русского дирижера джаз-оркестра, у которого, говорят, самые высокие доходы в стране, как он тратит деньги. Тот признал, что гораздо проще зарабатывать деньги, чем их тратить. В то время он разъезжал по Москве в потрепанном американском дешевом автомобиле, выпущенном несколько лет назад. Он сказал, что долго пытался купить машину получше, но не смог. У него нет возможности покупать дорогие вещи, как электрический холодильник или хорошую радиолу, потому что в советских магазинах нет импортных товаров».
Лимоны
Героиня написанного после посещения СССР романа чешского писателя Иржи Вейля «Москва-граница» едет в «холодную и сумрачную Москву» через Польшу. Там ей говорят: «здесь кончается Европа. Купи себе апельсины, в Москве ты их не отведаешь.
В том же 1932 году Памела Трэверс по совету бывалых людей взяла с собой в Советскую Россию три дюжины лимонов. В советских магазинах их не было, и они проходили за дорогой сувенир. За один лимон писательнице дали позвонить из ленинградской гостиницы знакомому, хотя до этого, как она ни просила, уверяли, что его телефон сломан. Контакты с иностранцами (понятно, за исключением доверенных лиц «органов») не поощрялись.
При этом громогласно заявлялось, что обслуживающий персонал не берет чаевых, и это – свидетельство гордости советского человека. В середине 30-х годов проектом одного из решений ЦК было предусмотрено «немедленно отменить по всей системе прием чаевых», правда, Сталин вычеркнул нереалистическую инициативу.
В магазине
«Существует несколько типов магазинов, – рассказывает о системе советской торговли, как он ее понял, Дьюла Ийеш (1934). – Первый – заводской распределитель, нечто вроде кооператива, где могут делать покупки только работники данного завода и в строго определенных количествах. …Каждый трудящийся прикреплен к определенному магазину. Второй тип – открытые, так называемые коммерческие, магазины, где может покупать любой, кто пожелает. – По каким ценам? – Гораздо дороже…Следующий тип – Торгсин, где можно приобретать товары лишь за валюту, золото или серебро. Сеть таких магазинов создана специально для иностранцев. …Ну и для того, чтобы выманить у буржуев припрятанные ценности».
Гость из Венгрии адекватно описал положение дел. Дополню его впечатление записью из дневника школьницы Нины Луговской (1933): «…Коммерческие магазины, в которых есть очень много всяких продуктов, отпускающихся всем желающим. В этих магазинах всегда чувствуется оживление: у прилавков толпятся разукрашенные и намазанные, нарядно одетые барыни, так называемая советская аристократия. …Здесь совсем нет простого люда, и большие помещения магазинов пропитаны запахом разнообразных духов. …Рядом с этими шикарными магазинами почти незаметны маленькие скромные лавочки с небольшими, но полными всяких продуктов витринами, и не раз соблазнившийся прохожий пытался заходить вовнутрь, но неизменно останавливался у входа, прочтя вывеску «закрытый распределитель». И, наконец, …самый многочисленный разряд магазинов – это государственные кооперативы… Большую часть времени в них совсем не видно людей, за исключением тех дней, когда рабочим и служащим выдают их жалкие пайки. Тогда здесь толпятся громадные очереди, слышатся брань и крики».