Что же касается «Торгсинов» (сокращенно – «торговля с иностранцами»), то Нина Луговская характеризует их как «своего рода музеи и выставки довоенных времен. – …Эти «Торгсины» наглядно показали, насколько упали наши деньги и что наш рубль равен одной копейке золотом».
Школьники понимали, а иностранцы – не всегда, во всяком случае, от интуристов это старались скрыть. Когда австралийская туристка, жена миллионера, захотела посетить советский магазин, переводчица повела ее в «Инснаб» (сокращение от «иностранного снабжения») на Тверской, не объяснив, что это система торговли для работающих в СССР иностранцев. Цены на продававшиеся там продукты были раз в 10–20 ниже рыночных. В отличие от Торгсина, советских людей в магазин не пускали вовсе.
В это время (конец 20-х годов), по воспоминаниям Тамары Солоневич, громадные витрины бывшего Елисеевского магазина были наглухо забиты деревянными щитами. «Внутри же, за тройными дверями, сверкали яркими слепящими огнями еще царского времени елисеевские люстры, в белоснежных передниках обслуживали разноязычную толпу иностранцев вежливые и вышколенные приказчики, а в бассейне с фонтаном, совсем как в старое доброе время, плавали стерляди и форели». Австралийка «ходила, спрашивала цены и все записывала.
В результате – полный восторг: и товаров много, и покупателей хоть отбавляй, и продавцы очень вежливы. Словом, приедет в Австралию и будет нашим лучшим пропагандистом».
«Иностранец, въезжающий в СССР, не может с собой брать рубли, – пишет Гвидо Пуччо (1928). – Советское правительство заставляет его после пересечения границы обменивать привезенные доллары по насильственному курсу в 1,94». Потом, когда он понимает, что этот курс – грабительский, начинает возмущаться. «За пределами СССР наличествуют до сих пор советские рубли – остатки от выплат, произведенных советским правительством или частными лицами до так называемой стабилизации рубля (внутренней). Эти рубли, понятное дело, обесцененные, в таких пограничных странах, как Польша или Финляндия, ищут своего применения. Идущие на риск люди их скупают, так как купюры, будучи привезенными в СССР, удваивают, если не утраивают свою ценность».
«Цепь златую снес в Торгсин…»
Магазины Торгсина – «Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами на территории СССР» – открыли в 1930 году для обслуживания иностранных туристов и моряков в советских портах. Но уже в следующем году их двери открылись для советских граждан. В обмен на наличную валюту, золотой царский чекан, а затем и бытовое золото, серебро и драгоценные камни советские люди получали деньги Торгсина, которыми платили в его магазинах. В голодном 1933 году люди принесли в Торгсин 45 тонн чистого золота и почти 2 тонны серебра.
Что же они приобретали на золото? В 1933 году продукты составляли 80 % всех проданных в Торгсине товаров. И это были никакие не деликатесы, а ржаная мука (почти половина всех продаж), крупы, рис да сахар. Надо сказать, советское государство продавало продовольствие своим гражданам в среднем в три раза дороже, чем за границу. Туда СССР продавал зерно в половину докризисной мировой цены, в то время как крестьяне, вырастившие это зерно, умирали от голода. Зимой 1932–1933 годов самые плодородные территории СССР охватил голод, повлекший миллионные человеческие жертвы. Крестьяне стали покидать деревни и устремляться в города, где возле вокзалов образовалась привычная горожанам и шокировавшая иностранцев картина: горы мешков и на них изможденные женщины с детьми.
Привычная горожанам… В известном смысле такое отношение к жертвам тех лет сохранилось до наших дней. В нашей исторической памяти Большой террор 1937 года оставил больший след, нежели коллективизация и раскулачивание, хотя от последовавшего за ними голода погибло куда больше.
За время своего недолгого существования (1931–1936) Торгсин добыл на нужды индустриализации 287,3 млн золотых рублей – эквивалент 222 т чистого золота. Как полагает профессор Елена Осокина, этого хватило, чтобы оплатить импорт промышленного оборудования для гигантов советской индустрии и в том числе Магнитки, Кузнецка, Днепрогэса и Сталинградского тракторного завода. И золото это было получено отнюдь не от иностранцев, а от голодающих советских граждан, опустошивших свои кубышки.
…Памела Трэверс приметила, что вдоль ленинградских улиц «тянутся очереди за продуктами. Приметы голода. Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. Советские маски. Серый цвет в лицах здешних людей».
А ведь еще недавно, при НЭПе, было не так. «Государственные продовольственные магазины открыты до одиннадцати часов вечера», – Вальтер Беньямин в 1927 году отмечал это как «кое-какой вид комфорта, неизвестный в Западной Европе. …Все – крем для обуви, иллюстрированные книги, канцелярские принадлежности, выпечка, даже полотенца – продаются прямо на улице, словно это происходит не в зимней Москве с ее 25 градусами мороза, а неаполитанским летом».
«Центр Москвы представляет собой скопище хлеба, крымских фруктов, студня, икры, сыра, халвы, апельсинов, шоколада и рыбы, – писал Мирослав Крлежа в 1926 году. – Бочонки сала, масла, икры, упитанные осетры в метр длиной, ободранная красная рыба, соленая рыба, запах юфти, масла, солонины, кож, специй, бисквитов, водки – вот центр Москвы». «В Москве, – продолжает он, – мне случалось видеть нищих, которые держат в руке бутерброд, намазанный слоем икры толщиной в палец. Не выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать, они тянут извечный православный, русский, он же цыганский, припев: “Подайте, люди добрые!”»
Примерно так же вспоминали в годы военного коммунизма царское время. Писатель Куприн заходил в издательство «Всемирная литература» с узелком, доставал оттуда сухари и грыз их, макая в воду.
«Было когда-то удивительное время, – говорил он. – Заходил в булочную нищий, крестился на образа и спрашивал:
– Ситный есть?
– Есть.
– Теплый?
– Как же.
– Ну тогда подайте милостыню, Христа ради».
Жалобы интуристов
Нарком иностранных дел Максим Литвинов в январе 1933 года докладывал Сталину о положении дел с иностранным туризмом. «Жалуются не только лица, враждебно к нам настроенные… – писал он, – но и люди, которые считаются нашими друзьями… Один из популярнейших театральных деятелей, ездивший в прошлом году в СССР, заявил, например: “За миллион я не упустил бы случая поехать в СССР, но дайте мне миллион, чтобы я поехал еще раз, – я этого не сделаю”». Отмечал он и большое число статей в иностранной печати, где «в весьма мрачных красках описывается положение туристов в СССР», по прочтении которых «вряд ли у кого-либо из этих читателей явится или останется желание поехать в СССР».
Не устраивало их многое – размещение в номере с чужими людьми (номер на двоих), постоянное ожидание – питания в ресторанах, автобусов, запланированных экскурсий, нечеткость в работе аппарата «Интуриста». Они испытывали раздражение от навязчивости гидов, и, наконец, главным объектом жалоб были повсеместная антисанитария, отсутствие белья в поездах, обыкновенная грязь, с которой они сталкивались повсеместно.
«Россия навсегда обезображена для меня холодом и грязью, – записал в своем дневнике Теодор Драйзер. – …Странно, что после одиннадцати лет полной свободы пролетарская ванная комната, в которой я находился, была бесконечно грязнее любой клетки в зоопарке. …Пока же их гостиницы, поезда, железнодорожные вокзалы и рестораны сверх всякой меры грязны и очень плохо оборудованы. Они недостаточно часто моют окна. Они недостаточно хорошо проветривают помещения». Драйзер испытывал «ощущение чего-то такого, что нельзя назвать ни похвальным, ни полезным для здоровья. И это нельзя оправдать бедностью. В Голландии, Германии, Франции и Англии почти столько же бедных людей, сколько в России…»
«С неподдельным американским ужасом и изумлением» Драйзер взирал на общественные туалеты, и в этом он был не одинок. Как вспоминает Тамара Солоневич, на встрече американской делегации с Генеральным секретарем Профинтерна товарищем Лозовским (1932) один из американцев решился задать вопрос: – Почему во Дворце Труда так антигигиенично устроены уборные, что за сто шагов уже знаешь, где они находятся?
И услышал в ответ: – Мы предпочитаем иметь вонючие уборные, но власть Советов, чем иметь чистые уборные и быть под пятой у буржуазии.
«Туалетная тема» занимала видное место в советских анекдотах, в том числе тех, которые собирал первый американский посол в СССР Буллит. Между прочим, он сам стал героем по крайней мере одного из них.
Нарком Литвинов в Лондоне не может выйти из туалета, кричит – дверь заело, а ему снаружи – так вы не спустили воду. Вернулся в Москву и приказал устроить такую же уборную в своем наркомате. Заходит туда Буллит и никак не может выйти. Литвинов ему – спустите воду, а тот в ответ – это невозможно, цепочка сорвана, рычаг сломан.
«Их мясные магазины почти все в подвалах, ниже уровня мостовой, под землей, какие-то гроты под зданиями… и очень вонючие… – пишет Селин о Ленинграде 1936 года. – Кругом толпятся люди… они ждут своей очереди… огромная “очередь” за плотным занавесом из мух… голубоватым… волнующимся… испускающим легкое жужжание…»
«Это для иностранцев!»
Когда Виктор Серж пришел к Барбюсу в «Метрополь», ему стало известно, что «из гостиницы кого-то выгнали, чтобы поселить там известного писателя». Такое было обычным делом. Илья Эренбург, у которого в ту пору еще не было квартиры в Москве, рассказывает в мемуарах, как «с помощью “Известий” получил номер в гостинице “Националь”. Комната была маленькой, неприглядной, брали за нее дорого, но выбора не было». Вскоре, однако, его оттуда выселили. «Директор объяснил, что я должен немедленно очистить номер: через час из Ленинграда прибудет большая группа американских туристов». Эренбург, по его словам, «сердился, но не удивлялся. Незадолго до этого происшествия я был в Иванове. Зашел в ресторан. Зал загромождали пыльные пальмы. На столиках лежали грязные скатерти с засохшими следами вчерашних соусов и позавчерашних борщей. Я сел за столик, который выглядел чище. Официантка закричала: «Вы что, не видите?.. Это для иностранцев».