Международный
Готовится
Съезд.
Нету свободных
В гостинице
Мест!
Раз уж зашла речь о советских гостиницах и селившихся в них иностранцах, приведу эпизод из книги Джона Литтлпейджа о том, как после мучительных передвижений по железной дороге и трех бессонных ночей они с женой, промокшие, прибыли в главную гостиницу Новосибирска. «Портье принял нас холодно и сообщил, что не может предоставить нам комнату, пока не сходим в баню и не получим справку, таковы правила, поскольку в области эпидемия тифа. Мы спросили, где расположена баня, и узнали, что она откроется только на следующее утро, в восемь часов. В восемь утра, урвав несколько часов сна, несмотря на неудобство, мы сдали багаж в камеру хранения и отправились в баню, выполнять постановление. Затем мы вернулись в гостиницу, торжествующе предъявили справки и зарегистрировались. Портье выбрал ключ и проводил нас в комнату. Открыв дверь и сделав шаг вперед, мы оба сразу выскочили в коридор. То была самая грязная комната, что я видел за десять лет в России. Мы стояли, чистые, дезинфицированные, просидевшие три ночи подряд, и никто не позаботился вымыть и продезинфицировать гостиничный номер, ради которого постояльцы должны предъявлять справки о чистоте».
«Райх спросил, есть ли для меня почта, – пишет Вальтер Беньямин. – Человек ответил “нет”, хотя письма лежали у него под носом. Когда в другой раз кто-то позвонил мне в гостиницу по телефону, ему ответили: “А он уже выехал”».
Как еще один пример ненавязчивого сервиса приведу в изложении Вальтера Беньямина «шекспировский диалог» между его другом Райхом и гостиничным швейцаром. Тот «в ответ на вопрос, нельзя ли разбудить нас утром, сказал: “Если мы об этом будем помнить, то разбудим. Если же не будем помнить, то не разбудим. Чаще всего мы помним и, стало быть, будим. Но и бывает, конечно, иногда, что мы забываем. Тогда мы не будим. Вообще-то мы не обязаны, но если вовремя спохватимся, то тогда конечно. И когда же вас разбудить?” – “В семь”. – “Ну что ж, так и запишем. Вот видите, кладу записку сюда, он ведь ее заметит? Конечно, если не заметит, то и не разбудит. Но чаще всего мы все же будим”. В конце концов нас, конечно, не разбудили и объяснили это так: “Вы ведь и так уже проснулись, чего ж было будить”».
«Единственная постоянная величина в России: время – не деньги, – пишет Мирослав Крлежа. – К понятию времени здесь все относятся индифферентно. Вы звоните кому-нибудь во вторник, а его нет, хотя вы договорились встретиться во вторник.
– Приходите в пятницу, – лениво отвечают вам. Вы заходите в пятницу, а его опять нет.
– Зайдите во вторник!
– Да я уже был во вторник!
– А что мы можем сделать? Его нет. Позвоните попозже!
Вы звоните через неделю, а его нет.
– Он уехал!
– Он в отпуске!
– Он заболел. Звоните завтра!»
«Видишь, сколько раз здесь приходится назначать совещание, чтобы оно наконец состоялось, – пишет Вальтер Беньямин. – Ничто не происходит так, как было назначено и как того ожидают, – это банальное выражение сложности жизни с такой неотвратимостью и так мощно подтверждается здесь на каждом шагу, что русский фатализм очень скоро становится понятным».
«Каждый второй в России – директор чего-нибудь, – с удивлением отмечала Памела Трэверс. – Новое государство, которое героически сражалось в те десять дней, переродилось в новую, более сильную форму буржуазной бюрократии».
«Не думаю, что в России больше формальностей, чем в какой-либо другой стране, только здесь все процедуры занимают в шесть-семь раз больше времени, чем в других местах, – пишет Сигрид Унсет. – Русские очень долго смотрят бумаги, перерывают целые груды своих циркуляров и папок, в который раз сверяются с расписанием поездов, как будто видят все это в первый раз в жизни, и так повторяется с каждым новым пассажиром. Когда нужно вычислить, сколько будет два плюс два, то они обязательно делают это на счетах». Все четыре дня пребывания в Москве Сигрид Унсет «провела с сыном в разных учреждениях, сдавая туда наши бумаги и забирая их обратно, пока наконец наши ваучеры не были обменяны на билеты на транссибирский экспресс».
Писательница за эти дни «уже привыкла видеть, как русские женщины выполняют тяжелую работу, которую у себя дома мы считали исключительно мужской». Правда, она оговаривает, что и «в Германии так было всегда». Памела Трэверс при виде кадров кинохроники («…девушки-комсомолки с натугой толкают огромные вагонетки с углем (или железом, а может, свинцом) вверх по наклонному скату») не может сдержать возмущения: «Неужели это аллегория пути в рай?»
«Квартирный вопрос»(только цитаты)
«Москва производит впечатление города, куда нахлынули обитатели окраин. Нахлынули и затопили, похоже, пролетариат в Москве чувствует себя господином и держится соответственно этому. Весь город преобразил по своему образу и подобию» (Дьюла Ийеш, 1934).
«Ведь здесь живут пролетарии! …Большинство из них трудятся на строительстве метро и попали в город из деревень. …новоиспеченный слесарь имеет возможность перевезти сюда из деревни жену с детишками и родителей, которые до сих пор не были знакомы не только с водопроводом, но и с уборной. Стоит ли после этого удивляться, что в ванной каждый третий день засоры, а в доме по два раза на дню случаются короткие замыкания?» (Андре Мальро, 1934).
«Меня буквально поразил контраст между новыми, великолепными общественными зданиями – правительственными учреждениями, мраморными станциями метро, огромным строящимся зданием библиотеки и другими сооружениями, незавершенными и неизвестно, когда их достроят, – и той невероятной запущенностью, грязью и убожеством, которое присуще всем домам, где живут люди. Такие порядки были в буржуазных домах Европы в период моего детства, когда большие и красивые комнаты были расположены лицом к улице, это были комнаты, где семья вела светскую жизнь и здесь обычно было собрано все, чем можно было за деньги, с помощью эффектных вещей и дурного вкуса, поразить гостей. На самом же деле такие семейства жили, зачинали и рожали детей, а также умирали в темных и тесных каморках, выходивших окнами на задний двор…» (Сигрид Унсет, 1940).
«Красные флаги, транспаранты и вечный праздник, и тут же – убогая реальность коммунальных жилищ. …Убогость существования почти обретает колорит античности, а беспорядок выглядит как поток застывшей лавы, вызвавшей разрушения много лет назад» (Коррадо Альваро, 1934).
«Значительная часть населения живет скученно, в крохотных убогих комнатушках, трудно проветриваемых зимой. Приходится становиться в очередь в уборную и к водопроводу» (Лион Фейхтвангер, 1937).
«Они живут по много человек в одной комнате и даже доходят до того, что считают это проявлением коммунистического духа» (Теодор Драйзер, 1927).
«Мне никто не поверит, если я скажу, что холостые рабочие живут по 20–30 человек в одной комнате в бараках, многие семьи делят одну комнату» (Рудольф Волтерс, 1933).
Разговорчики в строю
В рассказах иностранцев о посещении СССР почти нет разговоров с советскими людьми. Если еще в 20-е годы есть, то потом – нет. В сентябре 1936 года правлением «Интуриста» разбирался случившийся в Баку инцидент – во время экскурсии руководитель группы американских туристов Л. Фишер из-за попустительства «со стороны гида… взял инициативу показа в свои руки и …на одной из улиц Баку остановил машину с туристами и стал спрашивать первых встречных об условиях их жизни и даже заставил одного гражданина проводить туристов к себе в дом».
Американский писатель Джон Дос Пассос в 1928 году мог еще услышать, как «дореволюционный критик Чуковский …с тоской вспоминал европейские водные курорты, Карлсбад, Висбаден, Канн. Его за границу больше не выпускали. Он намекнул, что ему бояться нечего, но у них много способов добраться до человека. Его дочь пусть и не посадили в тюрьму, но отправили в ссылку».
Вальтер Беньямин записал, о чем говорили гости в квартире Райха: «История о белогвардейской пьесе у Станиславского, как она попадает в цензуру… Запрет… Сталин решает, что “она не опасна”. …История о повести, в которой намекается на происшествие с Фрунзе, который, как говорят, был прооперирован против своей воли и по приказу Сталина». Речь, понятно, о «Днях Турбиных» Михаила Булгакова и «Повести непогашенной луны» Бориса Пильняка. Вскоре участники тех разговоров сами станут жертвами Большого террора.
Дос Пассос поселился в квартире Александра Фадеева. Тот, по его словам, «восторгался режимом. Его жена занимала высокий пост в ГПУ. …Друзья Фадеева свободно говорили на любые темы. Никто не боялся доноса в ГПУ. ГПУ находилось прямо здесь». Он перепутал – на самом деле в ГПУ служила не Валерия Герасимова, первая жена писателя, а ее сестра Марианна, но по сути это ничего в его словах не меняло.
В 30-е годы разговоры «о чем угодно» ушли в прошлое. «Те, кто говорили со мной в ресторанах и в вагонах поездов, пользовались готовыми клише редакционных статей из “Правды”, – пишет Артур Кёстлер, – казалось, они твердят стандартные фразы из разговорников. …Если спросить малознакомого человека о самой незначительной пьесе, о не представляющем ничего особенного фильме, в ответ следует обычно стандартная фраза: “У нас говорят…” или: “У нас господствует мнение…” Прежде чем произнести суждение перед посторонними, его десять раз обдумают. Потому что в любой момент партия может мимоходом, неожиданно выразить свою позицию, и никто не хотел бы оказаться дезавуированным».
Людям то и дело приходилось глотать новую идеологическую гадость, да еще делать при этом такое выражение лица, будто она тебе по вкусу. Сегодня бороться с левым уклоном, завтра с правым, а послезавтра – с доселе неведомым лево-правым – словом, полнейшая непредсказуемость.
Приехавший в 1936 году и учившийся в одной из московских школ сын немецкой коммунистки Вольфганг Леонгард вспоминал, что даже у пионерской организации имелись «опасные уклоны» – левый уклон выражался в стремлении передать руководство школой пионерской организации, а правый, напротив – в намерении влить пионерскую организацию в школьное управление, а это означало бы ее самоликвидацию.