«Мы не допустим в СССР нравов буржуазной Америки» – так называлась передовая в газете «Труд» с рассказом о «сталинградском инциденте». После публикации немедленно было возбуждено уголовное дело, и через три недели состоялся суд. Льюис и Браун были приговорены к лишению свободы на два года каждый. Но «с учетом того, что расовая вражда была привита им в силу капиталистической системы эксплуатации “низших рас”», лишение свободы было заменено высылкой из СССР. Правда, Брауна, «осуждающего совершенный им поступок и желавшего загладить свою вину перед рабочим классом», помиловали и разрешили продолжить работу на СТЗ.
Роберт Робинсон
История эта стала получила известность за пределами страны. Юджин Лайонс, московский корреспондент United Press International, назвал суд над Льюисом и Брауном «первоклассной пропагандой среди негров по всему миру и особенно в США».
Инцидент чуть было не нашел отражение в советской литературе. Во всяком случае Горький в «Беседе с молодыми» выделил из полутора десятка прочитанных им рукописей начинающих писателей рассказ «Сын». О том, как «на заводе у станка появился чернокожий, курчавый, толстогубый человек. …Наверное, над негром посмеивались, хотя бы и не обидно для него, но негры вообще очень обидчивы, особенно негры из Америки, где их не считают за людей». Рассказ классик соцреализма счел неудачным, поскольку в нем не было изображено, «как иноплеменные люди сживаются с нами. …Заводской комсомол тоже бездействует».
«Я другой такой страны не знаю,где так вольно дышит человек»
По истечении контракта с СТЗ Робинсон переехал в Москву и поступил на Первый шарикоподшипниковый завод, где трудилось более 300 иностранцев. Когда в 1934 году был избран помимо своей воли депутатом Моссовета, он понял, что его используют как витрину для антиамериканской пропаганды и критики расизма в США.
К 1941 году из 300 иностранных работников осталось только двое. Робинсон боялся, что в любой момент его репрессируют, мечтал о возвращении, обращался в американское посольство, где ему не помогли, посчитав коммунистом (он получил советский паспорт).
Чтобы вырваться из Советского Союза, Робинсон использовал свое знакомство со знаменитостью – Полем Робсоном. В 1934 году «знаменитый негритянский певец», как его называли в советских газетах, в ту пору такое выражение считалось вполне политкорректным – впервые приехал в нашу страну.
Популярность Робсона в СССР была невероятно велика. Даже автор этих строк застал его славу в конце 50-х годов, когда тот выступал с концертами в Москве, пел дуэтом с Иваном Козловским, исполнял по-английски Гимн Советского Союза, а его «Широка страна моя родная» звучала из каждой радиоточки.
Вернемся, однако, к Робинсону. Он вспоминает в своей книге «44 года в Советском Союзе. Автобиография черного американца», как получил приглашение на прием, который давало в честь Поля Робсона Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. «Его встречали как международную знаменитость, одного из величайших певцов мира». Приглашение, как и вся официальная корреспонденция, которую он получал, было адресовано «негру Роберту Робинсону».
С тех пор Робинсон не раз встречался с Робсоном. Во время его очередного приезда в 1949 году день рождения Робсона отмечался в Колонном зале. «Нас, вместе с тринадцатью почетными гостями, усадили в президиум, – пишет Робинсон. – Очевидно, это было сделано в целях пропаганды – парочка черных лиц была очень кстати».
Робинсон мечтал вырваться из СССР и придумал для этого благовидный, как ему казалось, предлог. «Я отправился к нему в гостиницу на следующий же день после его первого концерта и попросил помочь мне уехать в Эфиопию, где я смогу обучать молодых рабочих». Но Робсон отказал – «в Советском Союзе лесть и внимание настолько вскружили Робсону голову, что помогать мне он не стал».
Спустя несколько лет в Москву, по дороге в Китай, заехала Эсланда, жена Робсона. При встрече (не в гостинице, на улице) та сказала ему: «Вы просили Робсона помочь вам выехать в Эфиопию. Мы обдумали вашу просьбу, и он решил, что не может этого сделать. Видите ли, мы на самом деле недостаточно близко с вами знакомы и не представляем, что у вас на уме. Предположим, он вам поможет уехать, а вы, в Эфиопии, станете врагом советской власти. Тогда у нас возникнут неприятности с властями здесь, в СССР».
1949 год – год разгрома Еврейского антифашистского комитета. Тем не менее Робсон попросил о встрече с «великим артистом Соломоном Михоэлсом» и поэтом Ициком Фефером. Ему сказали, что Михоэлс умер, а Фефер очень занят, пишет мемуары. Но Робсон настаивал на встрече с поэтом, и ему привезли того в гостиницу. Фефер, изобразив пальцами тюремную решетку, дал понять, откуда его доставили. На следующий день в Зале Чайковского, исполнив программные номера, Робсон объявил, что споет песню на идише в честь своих еврейских друзей – Михоэлса и Фефера, в честь всех евреев, которые боролись с фашизмом. Это была песня погибших с оружием в руках узников варшавского гетто.
Робинсон рассказывает, как какое-то время спустя, уже после смерти Сталина, Робсон приехал с концертом на завод, где он работал, и как он, услышав песню на идише, «вздрогнул от неожиданности. …Он пел на идише о вековых страданиях народа и подозревал, что она вызовет недовольство присутствовавших на концерте партийных начальников». По Москве тогда ходили пересказанные Робинсоном слухи о встрече Робсона с Хрущевым: «Робсон якобы спросил Хрущева, правду ли пишут в западных газетах о существовании антисемитизма в СССР. …Хрущев, известный своей горячностью, пришел в бешенство и обвинил Робсона в том, что он вмешивается во внутренние дела страны».
Глава седьмаяРазочарование очарованных
Поговаривали, будто корреспонденты, которые во время пребывания в России превозносили до небес все увиденное, возвратясь на родину, отзывались о поездке с крайней враждебностью.
Корреспондент United Press International в Москве Юджин Лайонс, он же Евгений Натанович Привин, родился в 1898 году в Минской губернии, в двенадцатилетнем возрасте был перевезен родителями в США. Среди аккредитованных в Москве на постоянной основе журналистов были и другие, родившиеся в царской России, но он был известнее прочих благодаря тому, что активно защищал американских анархистов Сакко и Ванцетти. Их казнили по обвинению в убийстве инкассатора и охранника, везших зарплату работникам обувной фабрики. Однако многие полагали, что Сакко и Ванцетти осудили из-за их политической позиции, и пусть те были близки к вооруженным подпольным анархистским группам, их вина судом доказана не была. Похоже, у них были для этого серьезные основания – во всяком случае, в США эту казнь до сих пор иногда называют «вершиной несправедливости американской юстиции».
Тогда же к кампании в их защиту подключился агент Коминтерна, «гений пропаганды» Вилли Мюнценберг. Благодаря его активности с протестами выступили Альберт Эйнштейн, Бернард Шоу, Томас Манн, Джон Дос Пассос.
В Советском Союзе имена Сакко и Ванцетти были известны каждому школьнику, карандашами фабрики, названной в их честь, писала вся страна. Фабрика была построена по концессионному договору Армандом Хаммером. В 1930 году по окончании договора, – пишет он в своих мемуарах, – «карандашная фабрика была переименована в фабрику имени Сакко и Ванцетти – так она называется до сих пор. С ее каталога исчезла наша эмблема – статуя Свободы».
Московское издание своей книги о Сакко и Ванцетти Лайонс лично подарил Сталину. Он стал первым из иностранных корреспондентов, которому позволили взять интервью у вождя. Это случилось в 1930 году, сразу после того, как рижские журналисты пустили слух об исчезновении Сталина.
Годом раньше журналист Джордж Вирек попросил о встрече со Сталиным, но ему отказали, несмотря на то, что он был сыном одного из соратников Маркса. Потом – с «мадам Лениной» – гонорар за такие интервью мог покрыть расходы на поездку, – и вновь потерпел фиаско. Крупской не позволяли играть роль «первой вдовы»: по расхожему анекдоту, вождь пригрозил ей в случае поддержки оппозиции «назначить вдовой Ленина Фотиеву или Стасову».
Между прочим, Лайонс, проживший в Москве 6 лет, за это время собрал целую коллекцию анекдотов. В изданной после отъезда из СССР книге «Московская карусель» он приводит какие-то из них – в подтверждение мысли, что анекдот является одной из форм коммуникации в советском обществе.
За время пребывания в Советской России – с 1928 по 1934 годы – Юджин Лайонс превратился из горячего сторонника в жесткого критика советского эксперимента. О своем пути прозрения он рассказал в книге «Командировка в Утопию», уже в названиях глав которой («Аллилуйя», «Сомнения» и «Разочарование») нашли отражение происшедшие с ним метаморфозы.
«Как и многие другие, попавшие туда на крыльях надежды, Лайонс постепенно потерял иллюзии, но, в отличие от некоторых, решил рассказать об этом…» – писал Джордж Оруэлл в рецензии на «Командировку в Утопию» (которая, в отличие от самой книги, давно переведена на русский), где выделяет ее среди тех книг о сталинском режиме, «которые либо настолько тошнотворно “за”, либо так ядовито “против”, что запах предубеждения слышен за милю». «Система, описанная Лайонсом, – заметил Оруэлл, – ничем существенным не отличается от фашизма. Вся реальная власть сконцентрирована в руках двух-трех миллионов человек; городской пролетариат (теоретически – наследник революции) лишен элементарного права забастовки… ГПУ вездесуще; каждый живет в постоянном страхе доноса… “Ликвидация” кулаков, нэпманов, чудовищные процессы и… дети, которые пишут в газетах: “Я отрекаюсь от своего отца – троцкистской змеи”…»
Ему вторит Лайонс, возмущавшийся западными восторгами по поводу Советской России. Особое негодование у Лайонса вызывали те заезжие соотечественники, которые уверяли: весь этот голод, слухи о концлагерях – «все это так преувеличено…» Правда, что касается корреспонденций Лайонса из Москвы, то они мало отличались от реляций его коллег, корреспондентов иностранных газет. Объяснялось это отчасти тем, что среди них было немало сторонников советского эксперимента.