У самого Лайонса была четырехкомнатная квартира в центре, где воображение его гостей поражала действующая ванна. У него был личный шофер, между прочим, дедушка писателя Дениса Драгунского. Жизнь богатого барина вел и Уолтер Дюранти (1884–1957) – британский журналист, работавший в Москве в те же годы, что и Лайонс, и тоже бравший интервью у Сталина.
Откуда у простых журналистов брались средства на шикарную жизнь, я узнал из книги Малкольма Маггериджа «Хроники загубленного времени», написанной в период его пребывания в Москве в качестве корреспондента Manchester Guardian. «Мы все меняли валюту на черном рынке, что по советскому законодательству считалось преступлением, – писал он. – Официальный курс обмена был смехотворным, черный же рынок, где в мое время за один фунт давали двести рублей, позволял жить припеваючи».
Дюранти не всегда был апологетом советской власти. В октябре 1925 года Политбюро постановило выслать его из пределов СССР «за злостную клевету на деятелей Соввласти». Однако через два дня решение было отменено, можно только гадать почему. С этого момента он стал настолько лоялен, что пять лет спустя ему даже было дозволено взять интервью у Сталина. Есть различные объяснения его поведения – от обыкновенной продажности до страха перед шантажом, грозившим разоблачить его подсудные гомосексуальные связи. Сталин высоко ценил его работу, заявив, что Дюранти пытался «говорить правду» о Советском Союзе.
Эту «правду» он нес и за пределы СССР. После одного из его приездов в США сталинский эмиссар в этой стране, советник полпредства Константин Уманский (1936) сообщал в Кремль, что тот «в этот приезд сюда вел себя особенно дружественно. На одном из завтраков с банкирами в Нью-Йорке выступил с речью, в которой (кстати говоря, будучи в не совсем трезвом виде, что с ним случается все чаще) без стеснения ругал американцев за провинциализм, за увлечение внутренним политиканством накануне неизбежных военных потрясений, за недооценку успехов СССР и значения торговли с ним…» Далее Уманский предлагает предоставить Дюранти «приличную квартиру, что… несомненно приковало бы его в большей степени к Москве».
Он вырос в обедневшей ливерпульской семье, а в советской Москве жил в огромной квартире в самом центре и ездил на автомобиле с личным шофером. У Дюранти, помимо водителя, были еще секретарша, помощник, повар, горничная.
Публикации Дюранти оказывали реальное влияние на политику западных стран. С ним консультировался сам Рузвельт накануне возобновления дипотношений с Россией. Дюранти объяснял ему, что в силу чуждости русским индивидуализма и частной инициативы ленинский нэп провалился, а Сталин, «подлинно русский вождь», выбрал для страны правильный путь – пятилетний план.
Ультиматум
Тот же Уманский, в бытность свою руководителем отдела печати МИДа, в 1933 году собрал иностранных журналистов в «Национале» и, приятно улыбаясь, поставил им ультиматум. Или они опровергнут просочившиеся на Запад слухи о голоде в России, или их не допустят на предстоящий процесс инженеров «Метро-Виккерс», обвиненных во вредительстве, а они туда очень стремились.
Помимо аккредитованных постоянно в Москву, чтобы присутствовать на судебном заседании, прибыло много других иностранных корреспондентов. Телеграф не справлялся с передачей их отчетов с процесса. Молодому Яну Флемингу, будущему автору Джеймса Бонда, тогда – корреспонденту агентства Reuters, прибывшему специально для освещения суда над британцами, удалось обойти большинство конкурентов-репортеров. Он выдумал особый трюк – выбрасывал текст своего репортажа в окно Дома Союзов, где проходил процесс; под окном ждал нанятый мальчишка, который тут же бежал со свертком к телеграфистам.
Сам Флеминг к обвинениям отнесся скептически.
А как могло быть иначе? Один из свидетелей, техник Днепрогэса Зиверт, уверял суд, что инженер Альберт Грегори, ведя антисоветскую агитацию, «говорил нашим рабочим, что у вас здесь люди ничего не имеют кушать, а у нас за 25 копеек кушают масло, белый хлеб».
«Но я не умею говорить по-русски», – сказал Грегори в суде (через переводчика). Далее между свидетелем и судьей – председателем Военной коллегии Верховного Суда СССР Василием Ульрихом состоялся следующий диалог.
Ульрих. На каком языке Грегори разговаривал?
Зиверт. По-английски.
Ульрих. Вы понимаете по-английски?
Зиверт. Нет…
Вообще, похоже, иностранные корреспонденты не сильно заблуждались относительно происходящего. Еще в 1930 году Лайонс позволил себе пошутить в большой компании, что вызвало к нему повышенное внимание со стороны «органов»: «Кремль взялся решить проблему отсутствия мяса расстрелом 48 профессоров». Сказано это было в связи с процессом профессора Александра Рязанцева, председателя технического совета холодильного комитета при Наркомторге, 24 сентября 1930 года приговоренного коллегией ОГПУ к смертной казни вместе с 41 другими обвиняемыми. Как писали советские газеты, «ОПТУ раскрыта контрреволюционная, шпионская и вредительская организация в снабжении населения важнейшими продуктами питания (мясо, рыба, консервы, овощи), имевшая целью создать в стране голод и вызвать недовольство среди широких рабочих масс и этим содействовать свержению диктатуры пролетариата. Вредительством были охвачены звенья аппарата Наркомторга. Контрреволюционная организация возглавлялась профессором Рязанцевым, бывшим помещиком, генерал-майором». На следствии виднейшие профессора, ученые и специалисты один за другим, наперебой, заявляли о стремлении организовать в стране голод, о получении за вредительство денег из-за границы.
Как добывались такие показания, можно судить по свидетельству современника, обнаруженному недавно Виктором Залгаллером в рабочих записях его матери, адвоката Татьяны Шабад-Залгаллер. Во время участия в качестве защитника по делу руководителей Мурманторга ее удивило, что все семь обвиняемых в начале следствия отрицали свою вину, а в конце в совершенно одинаковых выражениях сообщали, как они организовывали вредительство в советской торговле. Но стоило кому-нибудь из подсудимых заикнуться на суде о методах, которыми добивались следователи этих показаний (у всех подследственных были выбиты передние зубы), как председательствующая и прокурор, сдвигая брови, грозно предупреждали: «Имейте в виду – за клевету на государственные органы следствия вы будете отвечать, как за контрреволюционную агитацию».
«Как-то в один из мучительных дней процесса я обратилась в перерыве к подсудимому Пинхенсону, начальнику стройконторы, широкоплечему крепышу средних лет: “Почему вы, как и другие, подписали признание в вине, которую сейчас категорически отрицаете?” – “Меня доконали: вывели на лестницу, раздели догола и на морозе около 30 градусов облили ведром воды. На мне мгновенно образовалась ледяная корка. …Могу ли я это рассказать здесь? Ведь мне не поверят, скажут, что я клевещу, как враг народа, на органы, которые защищают революцию от ее врагов”. Я замолчала. Он был прав…»
«Ледокол»
В Кремле внимательно следили за публикациями иностранных корреспондентов. В июле 1932 года Сталин пишет Кагановичу и Молотову: «Посылаю вам гнуснейшую пасквиль инокорреспондента Бассехеса… Он изощряется по поводу займа и колхозной торговли. (Бассехес писал, что приобретение облигаций не является добровольным. – Л. С.) А мы молчим, как идиоты, и терпим клевету этого щенка капиталистических лавочников. Боль-ше-ви-ки, хе-хе…» В конце концов спустя несколько лет австрийский журналист Николай Бассехес был выслан из страны как «журналист, дающего заведомо клеветническую информацию об СССР».
В «Правде» появился фельетон под заголовком «Самовлюбленный клеветник». А еще, как предполагает историк Леонид Видгоф, Бассехес был прототипом «корреспондента свободомыслящей австрийской газеты господина Гейнриха» в «Золотом теленке». Это предположение основано на том, что именно он в мае 1930 года писал репортаж из Айна-Булака, где официально произошла смычка Турксиба. Припоминаете маленького и злого «наемника капитала», который хватал путиловца Суворова за косоворотку со словами: «Почему вы не устраиваете мировой революции, о которой вы столько говорите? Значит, не можете? Тогда перестаньте болтать!»
Идея мировой революции и в самом деле весьма интересовала Бассехеса. Как и известного современного писателя, избравшего себе фамилию «путиловца Суворова» в качестве псевдонима. Автора книги «Ледокол. Кто начал Вторую мировую войну». Судя по всему, именно Бассехес, а не Виктор Суворов, стал творцом «ледокольной теории», согласно которой Сталин способствовал приходу к власти Гитлера, дабы тот разбил “европейский лед” и подготовил почву для мировой революции. Во всяком случае, самое раннее (из известных) упоминание «ледокола революции», как считается, появилось в статье корреспондента венской газеты Neue Freie Presse Николая Бассехеса, опубликованной 7 мая 1933 года. Только более полувека спустя малоизвестный до той поры Виктор Суворов выступил с утверждениями, будто Сталин сам собирался напасть на нацистскую Германию, а Гитлер лишь опередил его.
Под колпаком
Иностранные корреспонденты передавали любой материал в свое издание на утверждение цензору в отделе печати МИДа, на телеграфе его без штампа этого отдела не принимали. Между прочим, этот порядок сохранялся в неприкосновенности до начала 60-х годов. Правда, в мае 1939 года, сразу после прихода Молотова в наркомат иностранных дел (новый нарком стремился создать о себе благоприятное впечатление на Западе), он был отменен, но всего лишь на несколько месяцев.
«Нужно было ехать на Центральный телеграф рядом с Кремлем, везти туда текст депеши в письменном виде, в нескольких экземплярах, которые передавались цензору, – пишет Николас Данилофф, корреспондент United Press International в годы хрущевской оттепели. – Своими глазами этих цензоров мы никогда не видели – они сидели в другом помещении, и никакого доступа к ним у нас не б