ыло. Так что мы сдавали свои статьи на цензуру и просто ждали, когда мы сможем отправить их телеграммой в Лондон, Нью-Йорк или куда-то еще. Ожидание могло занять и 20 минут, и 5 часов». В 1961 году Хрущев после обращения к нему корреспондентов американских газет отменил цензуру для иностранных журналистов. «Это кардинально изменило нашу жизнь. Мы больше не сидели часами на Центральном телеграфе. Нам было разрешено установить в наших офисах телексы – аппараты, которые позволяли пересылать наши сообщения непосредственно в наши редакции в Лондон, Париж, Нью-Йорк, Вашингтон…»
Бесконтрольно не могло быть опубликовано ничего, даже фотографии. Почти ничего не осталось от поездки в Советский Союз в ноябре 1935 года фотокорреспондента Сесила Битона (1904–1980) – известнейшего английского фотографа, иконы стиля. Многое ему приходилось снимать украдкой, пока никто из «сопровождающих лиц» не видел. Но, как оказалось, перед въездом в Союз вся фототехника регистрировалась, а пленки иностранцев проявлялись и просматривались перед выездом.
У себя в дневнике Битон записал: «Похоже, что мои снимки окунули в бак с холодной бобовой похлебкой. Они были безнадежно испорчены».
И, наконец, свои новости иностранные корреспонденты брали из советской прессы, выбирая из нее и переписывая нормальным языком то, что могло заинтересовать западного читателя. Иное никто бы не выпустил из СССР. На собственные поездки за пределы Москвы полагалось испрашивать разрешение, но для знакомства с достижениями пятилетки их коллективно вывозили на открытие Турксиба, Днепрогэса, в совхоз «Верблюд». Их мемуары показывают – большая часть рабочего времени уходила на просмотр с помощью русских секретарей областных и районных советских газет, чтобы получить более близкую к реальности картину, чем та, что спускалась им сверху.
Часть сведений иностранные журналисты получали от источников, связанных с властями. «Я несколько раз передавал Лайонсу комментарии, специально присланные мне для этой цели из НКИД со специальной инструкцией передать их ему в частном порядке, дабы не мог он потом сказать, что ему это “подсунули”, – такие показания давал на следствии в ОГПУ в 1930 году сотрудник газеты “Известия”, известный советский журналист Алексей Гарри. – Я неоднократно парализовал и предупредил распространение в иностранной печати сведений, почерпнутых даже из нашей прессы, которые могли бы нам быть невыгодны». Тем не менее его сослали на 10 лет на Соловки, однако через год выпустили и подарили еще семь лет свободы – в 1938 году он был осужден к 8 годам лагерей.
Одним из заданий Гарри, которого называли «известинским Кольцовым» (сам Кольцов был «правдистом»), было снабжение работавших в Москве иностранных корреспондентов информацией о советской жизни. «Когда происходили аресты советских людей, бывавших у Лайонса, он постоянно очень волновался и просил, чтобы я ему объяснил, за что их арестовывают, – рассказывал следователю Гарри. – …Однажды я обнаружил в комплекте Лайонса почтовую корреспонденцию о “тоске и скуке” в Москве, о запрещении танцев, о закрытии ресторанов и т. д. У меня с ним произошел бурный спор, причем я изложил советскую точку зрения на культурную революцию». И, наконец, ключевое в его показаниях: «Я считал Лайонса шпионом постольку, поскольку шпионом является каждый инкор».
Глава восьмаяДипломаты и коллекционеры
Когда великое государство, которое прежде всего должно быть моральным… жертвует всем своим достоянием ради обмана, на своем пути оно может встретить только плутов.
«Нигде так дружно, как в Москве, не жил дипломатический корпус в период 1923–1929 годов, – рассказывает в своих мемуарах латвийский посол тех лет Карлис Озолс. – Тогда нас было в Москве больше 170 человек, пользовавшихся дипломатической неприкосновенностью».
«Какая страна самая целомудренная? Советская Россия, потому что она не имеет ни с кем сношений». Этот «антисоветский» анекдот рожден не позже начала 20-х годов, потому что к началу 30-х большинство ведущих стран мира признали СССР.
«Все посольства и миссии, – продолжает он, – занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. …В особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания».
Лучшие особняки дипломатам – такое вот «низкопоклонство» перед заграницей. И это дипломатическим представителям, а что говорить о главах государств, прибывавших к нам с «дружественным визитом». Когда Аманулла-шах, глава Афганистана, первого государства, признавшего РСФСР, а потом и СССР, собрался в Москву (1928), специально для него оборудовали дворянский особняк в Спасопесковском переулке. В апреле этого года заместитель наркома по иностранным делам Лев Карахан дал распоряжение о вывозе для него из Музея-усадьбы «Архангельское» мебельного гарнитура в стиле Людовика XVI. Туда взяли мебель и из других музеев, да так и не вернули – закрепили за ведомством иностранных дел.
А в Ленинграде шаха поселили в Зимнем дворце, ни больше ни меньше. Очевидцы вспоминали, как ради него на Дворцовой площади (тогда носившей имя Урицкого) устроили парад, который принимал Ворошилов. После чего гости направились к главному входу в Эрмитаж, поднялись по парадной лестнице и прошли через анфиладу гостиных в специально предназначенные им апартаменты, в прошлом принадлежавшие Александру II. «Большой белый зал, золотая гостиная, будуар, спальня падишаха, уборная, спальня королевы, спальни двух принцесс и принца, апартаменты двух министров». Думаю, никто его так не принимал ни до того, ни тем более после. Спустя несколько месяцев после возвращения из СССР Аманулла был вынужден отречься от престола (началось восстание пуштунских племен) и бежать в Европу, где и прожил всю оставшуюся жизнь.
Дипломаты были под постоянным пристальным наблюдением. Озолс рассказывает, что иностранные посольства содержали штат электротехников из подданных своих стран, единственной обязанностью которых были периодические осмотры всех помещений с целью обнаружения диктографов, устанавливаемых агентами НКВД.
Дипломаты иной раз публично проявляли вольнодумство. В опубликованных документах протокольного отдела НКИД есть информация о вызове туда польского поверенного в делах. От него потребовали объяснений, почему он и некоторые его коллеги сидели во время пения гимна участниками одного из официальных мероприятий. Тот ответил, что думал, это всего лишь «партийная песня революционных рабочих», да еще и с призывом к свержению буржуазии. Понятно, он не мог не знать, что «Интернационал» являлся гимном Советского Союза. Представитель НКИД на это ответил, что ему могут не нравиться слова Интернационала, так же как нам не нравятся слова монархических гимнов, но существует ведь «международная вежливость». Тот пояснил, что вставал во время музыкального исполнения гимна в присутствии Калинина, но остался сидеть, когда зал встал и запел при появлении Сталина, ведь тот официально не глава государства. Ну это, конечно, был вызов. Все прекрасно понимали, что к чему.
В 1936 году Лев Карахан, в ту пору полпред в Турции, устроил прием в советском полпредстве в честь делегации Осоавиахима. Среди ночи туда неожиданно заявился турецкий президент Мустафа Кемаль Ататюрк и выразил недовольство тем, что его не поздравили с Днем независимости Турции. Карахан ему ответил, что поздравление по телеграфу было прислано т. Калининым. Кемаль: «Мне это известно, и я поручил даже ему ответить, но я не желаю иметь дело с посредниками. Я не только президент Турецкой республики, но вождь турецкого народа. Кто у вас вождь?» Карахан ответил, что нашим вождем является т. Сталин. «Тогда почему же он не прислал мне поздравительной телеграммы?»
Вернемся к мемуарам Озолса. По его словам, швейцары, истопники, вся посольская обслуга были агентами НКВД. Иностранцев тоже вербовали, но реже. Делалось это так. Советский гражданин, хороший знакомый иностранца, просит его привезти какую-нибудь вещь из-за границы, а в момент передачи агент ГПУ уже тут как тут, и дело о контрабанде готово. После шантажа новый агент завербован. Озолс описывает один курьезный случай, как служащий одного посольства, одолеваемый просьбами знакомого, советского гражданина, купить ему за границей лезвия для безопасной бритвы, приобрел их на московской толкучке. Сделал он это намеренно, подозревая в «знакомом» провокатора.
«Продолжает сохраняться критическая ситуация, сложившаяся в результате нехватки продуктов питания и товаров первой необходимости», – писал в 1929 году итальянский консул в Ленинграде. В едва ли не каждом из опубликованных отчетов итальянских дипломатов говорится о нехватке продуктов питания и недовольстве, вызванном бесконечными очередями в полупустых магазинах. «Проникнутая насилием русская история сформировала национальный тип русского человека, привыкшего терпеть произвол стоящей над ним власти, – писал один из них в своем докладе в МИД Италии. – При этом русские не оказывают ей никакого сопротивления в попытках защитить свои интересы». Другой итальянский дипломат в разгар голода на Украине и Северном Кавказе сообщает: «Мой осведомитель во время всего своего длительного путешествия не заметил в страдающих людях ни намека на злобу и обиду: повсюду царил дух кроткого смирения перед неизбежным».
Смирение проявляли даже такие люди, как бывший «железнодорожный король» России Николай фон Мекк, визит которого в латвийское посольство описан в книге Озолса. «В долгой беседе он рассказал мне все, как священнику на исповеди. Оказалось, его арестовывали чуть ли не двенадцать раз, всячески придирались, искали хотя бы малейший повод для обвинения, ничего не находили, выпускали, снова арестовывали, допрашивали, вновь освобождали». При этом на основании русско-латвийского мирного договора фон Мекк имел право на латвийское гражданство, которое ему и было предложено. Но он отказался, «его смущало, что у нас мало железных дорог, нет простора для его широкой работы. …Меньше чем через год стало известно, что он расстрелян за “вредительство”. …Совершенно невозможно предположить, чтобы фон Мекк, которому шел седьмой десяток, преданный всей душой железнодорожному делу, мог оказаться «вредителем».