Один человек, который в 1930 году прибыл
из Николаевска-на-Амуре,
Будучи спрошен в Москве, как там у них дела,
Ответил: «Откуда могу я знать?
Моя поездка длилась шесть недель,
А за шесть недель все изменилось там!»
Эти строки Брехта, понятно, к росту цен не относились. Впрочем, применительно к иностранным инженерам и рабочим «советское правительство проявило щедрость. Для их исключительного пользования, – пишет Литтлпейдж, – была создана сеть закрытых распределителей с наилучшими продуктами, одеждой и предметами домашнего обихода, включая импортные товары, которых в то время больше нигде в России было не достать. …В этих новых магазинах они не только спасались от засасывающей трясины инфляции, но были в состоянии извлечь выгоду, при известной недобросовестности перепродавая инснабовскую продукцию своим российским коллегам».
На страницах его книги разбросано множество интереснейших бытовых деталей. «С 1928 года, с того дня, как, приехав в Москву, я не мог найти такси, и до отъезда из России летом 1937 года меня поглощала непрерывная борьба, чтобы добиться транспорта от русских…
Я никогда не мог понять, в чем смысл: привезти иностранного инженера в Россию, платить ему большое жалованье в иностранной валюте, а затем заставлять его тратить целые дни и недели, потому что он не может достать билетов на поезд».
В том же 1928 году на тот же Белорусский вокзал прибыл итальянец Гвидо Пуччо. «Значит, берем автомобиль. И тут надо быть внимательным. В Москве их три вида: это государственные такси, частные такси и машины без таксометра. Государственные такси стоят менее всего и посему неуловимы. Вспоминается феникс: все говорят, что он существует, а где – неизвестно. Более всего тут пошарпанных машин вовсе без таксометра. Когда вы в них садитесь (избежать этого средства трудно), начинается затяжной и оживленный торг, так как теперь от вас требуют конкретных сумм. Одна краткая поездка стоит не менее 30 лир, а если имеете багаж, надо доплачивать. В итоге расстояние, за которое вы в Италии платите 7–8 лир, тут обходится в 50».
Наиболее интересные страницы книги Джона Литтлпейджа посвящены сравнению советской организации труда с американской. На Аляске, где он работал до приезда в СССР, «было мало инструкций, но те, что были, тщательно соблюдались. В России инструкций в сотни раз больше, но инженеры, мастера и сами рабочие очень небрежно их выполняют».
Вот что Литтлпейдж рассказывает об одном из важнейших медных месторождений на Северном Урале. «Семь первоклассных американских горных инженеров, с очень высоким жалованьем, были назначены сюда. Любой из них, если бы ему была предоставлена такая возможность, мог бы привести это месторождение в порядок за несколько недель. Но… их рекомендации игнорировали; работать им не давали; они не могли сообщить свои мысли русским инженерам, не зная языка и не имея компетентных переводчиков. Им настолько опротивела такая ситуация, что они занимались исключительно функционированием «американского пансиона». Дорогостоящие инженеры, так сильно необходимые России в то время, по очереди брали на себя роли бухгалтеров, управдомов, снабженцев для небольшого дома со столовой – вот и все, чем они занимались. Должен сказать, что их способности дали необычайный эффект, пусть в пределах этой узкой области; никогда я не встречал в России лучшего пансиона».
Литтлпейдж удивляется тому, что на предприятиях существует «Первый отдел – …соединительное звено между федеральной полицией и предприятием. Именно этот отдел постоянно проверял весь персонал треста “Главзолото”, исследовал “социальное происхождение” рабочих и служащих, находил тех, кто были священниками, торговцами или кулаками, и организовывал слежку за теми, кто мог стать “врагом народа”».
В этой связи автор вспоминает о поднявшемся в США невероятном шуме, «когда комиссия по расследованию, возглавляемая сенатором Робертом Ла-Фолеттом, выявила, что американские работодатели содержали платных осведомителей, которые выдавали себя за рабочих, разузнавали настроения в их среде и писали отчеты об их поведении и мнениях». На советских предприятиях, как он подозревает, «следящих больше, чем работающих».
Это не могло не сказываться на настроениях людей. Литтлпейдж «знавал русского инженера, который работал на городской электростанции. Несколько лет он провел в конторе, выполняя рутинную работу, а затем ему предложили должность главного инженера электростанции. Он не только отказался от повышения, но вообще уволился и нашел работу в совершенно другой области, далекой от его специальности. Когда его спросили, почему, он ответил: “Прими я повышение, я бы отвечал за все, что пошло не так на электростанции, с риском расстрела или тюремного срока. А откажись я от повышения, полиция сочла бы и это подозрительным, так что я бросил и станцию, и инженерную профессию, лишь бы меня оставили в покое”».
«Положение советского инженера, – по его словам, – не особенно приятно, он находится между молотом и наковальней воинственно настроенного рабочего и надоедливого коммунистического политика. …Инженеры нервничают и чаще, чем обычно, ошибаются. Каждая ошибка – повод для подозрения, и, как правило, за ней следует полицейское расследование». Эту мысль он иллюстрирует рассказом о том, как на медных рудниках на севере Урала «группа американских инженеров и металлургов смогла за несколько месяцев повысить производительность печей с сорока пяти тонн на квадратный метр в день до семидесяти восьми тонн. После того как американцев отослали домой, предумышленный саботаж почти разрушил рудник и плавильный завод… Думается, американцы, зная, что их не расстреляют и не арестуют, если что-то пойдет не по плану, были готовы пойти на небольшой риск, необходимый, чтобы поднять производительность печей, в то время как советские инженеры, понимая, что ошибка, вероятнее всего, повлечет за собой обвинение во вредительстве и даже может стоить им жизни, естественно, избегают любого риска и боятся хоть слегка нагрузить оборудование».
Представления об американской жизни у советских людей исходили из советских реалий. В разговоре с одним из русских служащих ему случилось упомянуть, что он никогда не заводил американский паспорт, пока в двадцать пять лет не собрался за границу. Русский был поражен и переспросил: «Вам правда не нужен паспорт, если вы не собираетесь за границу?» Американец кивнул. Русский казался озадаченным. «Не понимаю, – сказал он. – Если паспорта нет, как же полиция следит за вами?»
«Человеку со стороны трудно себе представить, что может пропагандистская машина в России… Американские рекламщики или пресс-агенты, должно быть, зеленеют от зависти». В качестве примера он приводит пропаганду стахановского движения, которое вводили в любой вид деятельности, в том числе среди рабочих, кремировавших трупы. Стахановцев «возили по стране, рекламировали и проталкивали везде, как кинозвезд или чемпионов по боксу в Соединенных Штатах. …Они были так заняты, давая интервью и позируя для фотографий, что времени на обычную работу у них не оставалось». А по сути «стахановское движение не ввело ничего особенно нового, что было неизвестно мне по работе на Аляске, до приезда в Россию, или любому горному инженеру в западных индустриальных странах».
Литтлпейдж покинул Советскую Россию, не дожидаясь неприятностей. «Это был только вопрос времени – когда какой-нибудь недоумок вскочит на партийном собрании и обвинит меня в шпионаже, как было и с другими известными лично мне иностранными инженерами». При этом он полагал, что «сейчас русским нужны иностранные инженеры больше, чем когда-либо… потому что страх разрушил то чувство инициативы, которое постепенно развивалось у их собственных работников за годы моего пребывания в России».
Отъезд
Свою миссию «иноспецы» выполнили, сыграв колоссальную роль в строительстве советской тяжелой и военной промышленности, внедрении американского и немецкого методов конвейерно-поточного производства проектной документации, возведении крупнейших в мире заводов и «соцгородов». Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
По завершении первой пятилетки наем иностранных специалистов резко сократился. Валютные резервы для оплаты труда зарубежных специалистов стали заканчиваться, тому виной была форсированная коллективизация деревни, снизившая размеры поставок главного экспортного продукта – зерна. Наркомтяжпром (основной «заказчик» иностранных специалистов) стал переводить их на безвалютную оплату. Упразднили отдельную систему снабжения иностранцев (Инснаб). Многие из них, оказавшись не в состоянии обеспечивать оставшиеся за границей семьи, покинули страну. К 1933 году общее число иностранных специалистов и рабочих составило примерно 16 тыс. человек, половина из которых немцы или австрийцы, четверть – американцы.
В 1932 году домой поехали специалисты фирмы Кана. Альберт Кан был обескуражен постоянной «текучкой» кадров – заменой недолго поработавших, едва набравшихся опыта советских сотрудников на других – неквалифицированных. Делалось же это специально, чтобы обучить как можно больше начинающих специалистов поточно-конвейерному способу проектирования. Так иностранцев постепенно «выдавили» из советских проектных организаций. Больше не были нужны и иностранные архитекторы. Эрнст Май отправился в Африку, где жил и работал до 1954 года. Его коллега Маргарете Шютте-Лихоцки вернулась в Германию, спустя несколько лет была отправлена в концлагерь за участие в Сопротивлении.
В 1933 году отправился домой и Рудольф Волтерс.
В своих мемуарах он сетует, что ему не хотели продавать билет в Германию за рубли, а он решил не потратить в России ни одной рейхсмарки, нажитой «непосильным трудом». И только после долгих проволочек продали – правда, билет третьего класса. Дальнейшая его судьба сложилась так, что заслуживает отдельного рассказа.
Альберт Шпеер, будучи главным архитектором рейха, пригласил Волтерса на роль своего заместителя. Во время войны он, как имперский министр вооружений, направил Волтерса заняться военным строительством на оккупированных территориях, так тот еще раз побы