иехавших строить московское метро. Это те самые Moscow News, что спустя чуть больше полувека станут выходить на русском языке («Московские новости») как рупор перестройки. Михаил Бородин – человек с фантастической биографией – революционер, агент Коминтерна, один из создателей компартии США, политический советник Гоминьдана. Его сын Норман Бородин – один из прототипов Штирлица – пошел по стопам отца и стал советским разведчиком. В середине мая Виткин вышел на работу в Союзстрой – Всесоюзное государственное объединение строительной промышленности и промышленности строительных материалов.
Первомай
День 1 мая 1932 года выдался ясным и ярким. Виткин пишет об огромных портретах Ленина и Сталина на фасадах Красной площади, маршале Ворошилове, принимавшем парад «на гигантском черном коне». «Над головой летят сотни самолетов, мимо проходит пехота, скачет кавалерия, громыхают танки. Нигде в мире не было такого парада, как этот!»
Сохранилось описание того дня в письме старого большевика академика Владимира Адоратского к дочери: «Парад на этот раз был замечательный. Как полагается, сначала Ворошилов на превосходном скакуне объехал ряды… Потом произнес 15 минут речь и прочел присягу, фразы которой все стоявшие на площади густо повторяли тысячами голосов. Затем с Тайницкой башни были произведены салюты… А затем началось прохождение колонн. …Шли студенческие батальоны в штатском с винтовками на спине, партизанские отряды, среди которых были видны старые дяди бородачи с седеющими бородами веером. Потом шли комсомольские батальоны в серых юнгштурмах, комсомолки в красных платках службы связи. Шли какие-то части с собаками овчарками, на которых было тоже какое-то снаряжение. …Потом поехала артиллерия на лошадях, потом на машинах, потом броневики, танки разнообразных фасонов, радиостанции в виде кареток с радиоприемниками над крышей. Над танками полетели аэропланы…»
Охваченный всеобщим энтузиазмом, Зара во время демонстрации присоединился к одной из рабочих колонн и прошел с нею мимо Мавзолея. При этом он по привычке («когда я не занят, у меня есть подсознательная привычка считать») подсчитывал количество участников демонстрации. Прикинув примерное число людей в каждом ряду, скорость и время марша, он получил приблизительное количество участников демонстрации. В тот же вечер Виткин решил удивить своими способностями новых московских знакомых, с которыми ужинал в гостинице Метрополь. Совершенно невинно он поинтересовался, сколько человек, по их оценкам, прошли в тот день по Красной площади. Все трое назвали одну цифру – миллион.
Парад 1 мая 1932 года в Москве
«Я был удивлен таким единодушием. “Знаете ли вы, что цифра в триста тысяч была бы куда ближе к истине?” Атмосфера за столом мгновенно изменилась, наступила мертвая тишина. Затем раздался голос одного из присутствующих, высокого партийного аппаратчика: “Это контрреволюционная математика!”
Словом, все как в стихах Наума Коржавина.
Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто все, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, —
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
Как памятник – прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха.
Виткин начал свое двухгодичное пребывание в России в мае 1932 года с поездки по стране в качестве туриста и из каждого пункта следования слал телеграмму в Москву директору «Интуриста» с дотошным перечислением нарушений контракта (переезды между городами плацкартой вместо мягкого вагона; номер с клопами). По возвращении в Москву он потребовал вернуть разницу в стоимости заранее оплаченных и реально оказанных услуг, на что услышал от директора: «“Интурист” никому ничего не компенсирует».
Осень 1932 года, Москва
С первого дня в Москве Виткин пытался найти Цесарскую. У него было рекомендательное письмо к уже упоминавшемуся здесь не раз московскому корреспонденту United Press International Юджину Лайонсу, он пришел к нему и сказал, что ищет актрису. Тот пообещал помочь, используя свои связи в театральной среде.
Связи у него и вправду были. Лайонс общался с Михаилом Булгаковым, снабжал его новинками литературы, вышедшей в эмиграции. Это он подарил ему книгу Дмитрия Мережковского «Иисус Неизвестный», которая, как считают булгаковеды, повлияла на написание «Мастера и Маргариты». И еще он перевел на английский «Дни Турбиных», постановка которых в том же 1932 году была возобновлена во МХАТе после двухлетнего запрета. Разрешение последовало за телефонным звонком Сталина Булгакову, просившему либо предоставить ему работу, либо отпустить за границу. Для всех других театров запрет продолжал действовать, так что мхатовская постановка стала одной из московских достопримечательностей. В Москву приезжали походить вокруг Кремля (внутрь не пускали) и посмотреть «Дни Турбиных».
Виткин с Лайонсом отправились к его театральным знакомым и вскоре выяснили, что Цесарской нет в Москве, она в Крыму на съемках. Скорее всего, речь шла о первой звуковой картине режиссеров Ивана Правова и Ольги Преображенской «Одна радость». К осени Зара отчаялся ее увидеть, фотография актрисы то и дело попадалась ему на витринах, но сама она была столь же недостижима, как в Америке.
Он случайно столкнулся с ней на Петровке, пошел следом, прошел шагов пятьдесят, та остановилась, встретив знакомую. Зара видел эту женщину в доме Лайонсов, ее звали Клавдия, она была актрисой. Придя в себя, он поздоровался с нею, и та представила его Цесарской. Разговор шел по-французски, которым владели они с Клавдией. Цесарская не знала ни английского, ни французского, а Виткин толком не говорил по-русски.
Нет, любовь не выскочила перед ними, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и не поразила сразу обоих. Тем не менее Клавдия в тот же вечер сказала Лайонсу: «Ваш друг, инженер, повел себя так, словно увидел привидение». Во всяком случае, она решила помочь Виткину. «Внезапно я почувствовал, как рука скользнула в мою, – вспоминал Виткин. И услышал: “Я позабочусь о том, чтобы вы с ней встретились”».
Клавдия, судя по ее владению иностранными языками, была из «бывших». Рудольф Волтерс в своей книге пишет, что не раз встречал молодых советских женщин, лишенных из-за происхождения даже возможности получить высшее образование. «Для них существует только одна, очень слабая надежда – когда-нибудь уехать за границу. …Кого только из немецких специалистов страстно не просили: «Женитесь на мне, тогда я получу немецкое гражданство, и меня должны будут выпустить из России. На границе мы разведемся – дальше я поеду одна». Впрочем, за иностранцами могли охотиться и женщины иного сорта. «Русские девушки постоянно дежурили у торгсина и инснаба, чтобы заманить в свои сети иностранца, – вспоминал Томас Сговио, – чтобы наконец досыта поесть или приобрести пару шелковых чулок».
Не без помощи Клавдии у Лайонсов была организована вечеринка, созванная, чтобы представить их друг другу при более благоприятных обстоятельствах. В назначенный день Зара пришел раньше времени. Остальные гости подошли попозже. В их числе, как вспоминал впоследствии Виткин, был писатель Борис Пильняк. Вероятно, он оказался среди приглашенных, поскольку незадолго до этого, в 1931 году совершил путешествие по Америке (почти тем же маршрутом, что впоследствии Ильф и Петров).
«Ужин у Лайонса – почти роскошный, – записывает в своем дневнике Елена Сергеевна Булгакова. – Жена его говорит на ломаном русском языке. Музыкальна, играла на гитаре и пела, между прочим, песенки из “Турбиных” – по-английски…» Речь идет о другом ужине, в январе 1934 года, но Виткин вполне мог видеть у Лайонса и Михаила Булгакова.
«Несмотря на тяжелые условия жизни в Советской России, – вспоминал Виткин, – столы были накрыты деликатесами». К тому моменту он уже понимал, что тут почем. К концу 1932 года мясо уже нельзя было купить в магазине, а ведь еще недавно, как говорили ему коллеги-экспаты, иностранные инженеры, в Москве свободно продавались даже апельсины и шоколад, причем по нормальным ценам. В магазинах для иностранцев (были такие) цены были ниже, чем на рынке, но ходили слухи об их скором закрытии. По Москве ходили настойчивые слухи о голоде на Северном Кавказе и Украине.
Голод 1932–1933 годов, между прочим, был косвенно связан с иностранными инженерами, приглашенными помогать проводить ускоренную индустриализацию. Для покупки оборудования и оплаты труда специалистов нужны были деньги, валюта. Одним из ее источников был зерновой экспорт. «Форсируйте вывоз хлеба вовсю! – пишет Сталин 6 августа 1930 года. – В этом теперь гвоздь. Если хлеб вывезем, кредиты будут». Тем не менее урожай 1932 года был достаточным, чтобы не допустить массового голода, но потери зерна при его уборке были огромны – сказалась сплошная коллективизация, раскулачивание. Принудительное обобществление скота вызвало ответную реакцию крестьянства – массовый забой.
Впрочем, иностранцев это не касалось. Арманд Хаммер пишет в мемуарах, что в его «Коричневый дом» часто заходили московские американцы, так как там «можно было хорошо поесть». Один из его гостей однажды утром, спустившись к завтраку, застал за столом мать миллионера. Та «накладывала себе в тарелку черную икру, ела ее, зачерпывая большой ложкой и запивая порциями прозрачной жидкости из маленькой рюмочки. – Могу я узнать, что вы пьете? – спросил он. – Водку, – ответила мать. – Водку на завтрак? – Ничего удивительного. Она сделана из того же зерна, что и каша».
В СССР перебои были не только с хлебом и мясом. Однажды Зара получил письмо из США с наивным «бизнес-предложением» – открыть в Москве сеть прачечных. Когда он поделился идеей с одним из московских знакомых, тот не стал говорить о невозможности в стране частного предпринимательства, а лишь спросил: «Да где же вы возьмете мыло?» В начале 30-х достать мыло в Москве было затруднительно. Это побудило Виткина к написанию следующих виршей.