Новые бюрократы сразу повесили на свои кабинеты табличку «Без доклада не входить». Булгаков взял ее в заголовок одной из глав «Дьяволиады» («вы, товарищ, настолько неразвиты, что не понимаете значения самых простых служебных надписей»). Правда, в Союзстрое было не так – Виткина удивило, что вместо того, чтобы по очереди под руководством секретаря по одному входить в кабинет директора и решать вопрос, посетители заходили по двое-трое и обращаясь к нему, старались перекричать друг друга.
Зара Виткин должен был заняться проектированием жилья для рабочих. В СССР практически не было своей школы проектирования, а нужда в ней была большая. Вторая половина 20-х годов ознаменовалась строительством новых городов и рабочих поселков, и для массового их проектирования пришлось обращаться к зарубежному опыту, так как отечественный – попросту отсутствовал. Все это оказалось возможным благодаря заимствованию американского и немецкого методов «конвейерно-поточного производства проектной документации».
1 мая 1932 года был пущен первый агрегат Днепрогэса. Шестерых из участвовавших в строительстве американских специалистов наградили советскими орденами. Посетив Днепрострой, Виткин, вероятно, познакомился с ними. Они жили с большим комфортом – в кирпичных коттеджах, в каждом кухня, ванная, центральное отопление, для них построили шесть теннисных кортов и отвели поле для игры в гольф, и даже еду везли морем из США через Одессу. Впрочем, Виткина на строительстве поразило не это, а валявшиеся под открытым небом «ценные инструменты и оборудование», стоимость которых он оценил в 200 тысяч долларов. По возвращении в Москву Виткин сообщил об увиденном Бородину. Тот равнодушно сказал: «Что за мелочь, подумаешь, пустая трата двухсот тысяч долларов? Зато мы можем объявить всему миру, что построили Днепрогэс!» Этот большевик во главу угла привык ставить пропаганду, вскоре газета для иностранцев стала ему мала, и все сороковые годы он был главным редактором Совинформбюро, покуда не был разоблачен как «космополит» и избит до смерти в Лефортовской тюрьме в 1951 году.
Виткин пишет в своей рукописи о том, какое впечатление произвело на него опубликованная официальная информация, согласно которой к январю 1933 года использовалось лишь 7 процентов от общей суммарной мощности Днепрогэса, и это после нескольких месяцев эксплуатации! Как это так, удивляется Виткин, «93 % капиталовложений в это гигантское предприятие были заморожены»?
В тресте Виткин спроектировал стандартное жилье для рабочих в Ефремове (Тульская область), ангар для дирижаблей. Когда он узнал, что тресту дали премию за его (Виткина) проект огромных складов древесины для авиастроения в Люберцах, а от него это держали в тайне, то обиделся. Ведь это он предотвратил принятие неверных решений, предложенных инженерами треста. И, главное, он продвигал идею строительства при помощи стандартных блоков и натыкался на тихое сопротивление чиновников, видевших в нем человека, способного разоблачить их безделье. «Враги нового общества не делают бомбы и не замышляют падение Сталина, – писал он. – Они тихо, хитро, упрямо ничего не делают и мешают другим делать что-либо».
Имя Сталина помянуто не случайно. 15 июня 1933 года он обратился прямо к вождю. В своем письме он пишет, что его «жизнь стала невыносимой из-за безответственного, безразличного, бюрократического управления». Он заботится не о себе, ничего личного, а об иностранных инженерах как таковых, «чьи способности в значительной степени утрачены для Советского Союза». Куда бы он ни обращался, в профсоюзы ли, в партийные органы, бесполезно, это привело его к горькому выводу – к использованию иностранных инженеров они безнадежно равнодушны, и это разрушает его веру в социализм. Если в его услугах не нуждаются, – заключает Виткин свое письмо, – он вынужден будет уехать обратно.
Возможно, это Лайонс посоветовал ему обратиться с письмом к Сталину, перед которым он в те годы преклонялся. «Никто не может жить в тени сталинской легенды и не попасть под ее чары», – писал он, вспоминая, как в ноябре 1930 года вошел к нему в кабинет. – «Мой пульс зашкаливал. Но, как только я перешагнул через порог, неуверенность и волнения прошли. Сталин встретил меня у дверей и, улыбаясь, пожал руку. …Он был удивительно не похож на хмурого, самодовольного диктатора, как его обычно изображают. Каждый его жест был упрек тысяче мелких бюрократов, которые, в эти российские годы, поражали меня своим жалким величием».
Обращение к вождю помогло. В новом письме Зара благодарит Сталина за то, что ему удалось наконец «запатентовать в СССР свои блоки».
Реальность Голливуда
К 1989 году, говорил мне Майкл Гелб, Цесарская «утратила свой английский», а тогда, в начале 30-х, с ее слов, напрактиковалась так, что свободно говорила с Зарой на бытовые темы. Ее усердие в английском было связано с определенными планами.
Узнав от Лайонса о его голливудских связях, Зара и Эмма вовлекли его в свои разговоры на эту тему. Он через дипломатическую почту отправил письмо кому-то в Голливуд и, по его словам, «вызвал некоторый интерес к съемкам русской красавицы в американских фильмах». Незадолго до того представитель фирмы «Дерусса» прислал ей письмо с предложением сделать из нее западную звезду.
Зара, в свою очередь, написал знакомой женщине-продюсеру – что сделать, чтобы Цесарская смогла сниматься в американских фильмах? Та обратилась к руководителю студии и услышала очевидное – без английского в Голливуде делать нечего. Пусть даже с акцентом. Правда, с сильным акцентом говорила снявшаяся в двадцати американских фильмах актриса Ольга Бакланова – критики, впрочем, находили его очаровательным. В 1926 году она решила не возвращаться с гастролей в США.
Другим русским звездам не так везло. Знаменитый Иван Мозжухин снялся всего в одном фильме, хотя и всячески пытался подстроиться под голливудские стереотипы, сделал даже пластическую операцию, ему уменьшили его знаменитый длинный нос. Сам Михаил Чехов из-за своего акцента сталкивался в Голливуде с трудностями. «Мы все по себе знаем, как смешно и странно звучит иностранный акцент в русском языке, когда мы изредка слышим его в иностранном фильме, – говорил он. – Кино обладает способностью утрировать звук, и акцент героя в фильме заметнее, чем акцент нашего собеседника в жизни». Кинематографистам Голливуда все европейские акценты казались одинаковыми, поэтому актерам-европейцам, привыкшим у себя на родине к разнообразным амплуа, приходилось переходить на роль человека некоей, не обязательно своей, но чужой национальности.
Москва, весна 1933 года
Прошел ровно год пребывания Виткина в СССР. 1 мая 1933 года он и Эмма вдвоем поехали на поезде в московский пригород к ее маме с бабушкой. Ему 33, ей – 24 года. Обсуждали будущую свадьбу. «В поезде мы говорили о советской и американской концепции брака и развода и о наших собственных планах. Не просто регистрация брака, но и другие церемонии». Зара предложил (в шутку, конечно) вначале оформить брак по советскому закону, затем пройти еврейскую хупу и, наконец, обвенчаться в православном храме. Эмма в насмешливом ужасе от такой перспективы подняла руки.
«На даче наше радостное настроение сохранилось. Софья Эммануиловна Цесарская, мать Эммы, ее бабушка и брат вышли нам навстречу. Они тепло приветствовали иностранца». Еще Зара вспоминает, что дом был необычайно чистым – его это удивило, видно, привык к грязи кругом.
Жизнь матери и бабушки, очевидно, вращалась вокруг их знаменитой дочери. На стенах висели фотографии Эммы. Заре особенно запомнилась одна, где ей четырнадцать лет – «большие темные глаза, широкие брови, полное сияющее лицо будущего художника».
Об отце Эммы в воспоминаниях Виткина сообщается мало. Ему было известно, что он старый большевик, занимавший ответственную должность во Внешторге и по большей части находившийся в Европе. О своем решении выйти замуж за американца Эмма ему рассказала, когда тот приехал в Москву из Германии. Он спросил: «Ты серьезно подумала?» Она ответила утвердительно, и больше не было сказано ни слова. Так эта сцена выглядит в пересказе Виткина.
«Мой отец был старым большевиком и решительно не одобрял разговоров о переезде в Америку», – так летом 1989 года Эмма Цесарская рассказывала о далеком прошлом Майклу Гелбу, предлагая бесконечные чашки чая и настаивая на том, чтобы он съел еще одну конфету. На стенах ее со вкусом украшенной квартиры в центральном районе Москвы висели фото с кадрами из фильмов, где она снималась. Ее знаменитая красота, на взгляд Майкла, никуда не делась, с годами Цесарская преобразилась в румяную «babushka».
Гелб почитал ей отрывки из виткинской рукописи, само существование которой явилось для Цесарской большой неожиданностью. Ей было лестно, и в то же время она поправила слова Виткина о 1932 годе как о «золотом» времени их жизни, назвав его «медным». Ее версия событий отличалась от версии Виткина. Хотя Виткин был ее дорогим другом, – говорила Эмма Гелбу, – она никогда не была влюблена в него. Не в силах разочаровать Зару, она не отвергала его разговоры о браке, а он принял молчание как согласие. На самом деле она замуж за него не собиралась. Да и как она могла оставить семью, бросить брата, больного энцефалитом?
Не знаю, можно ли ей полностью тут доверять. Слишком много непридуманных деталей рассыпано в воспоминаниях Виткина. В то самое время он и его друг Лайонс бомбили письмами знакомых продюсеров в Голливуде. Правда, Виткин нигде прямо не говорит о том, какой характер носили их отношения. Они, конечно, могли быть и платоническими, хотя свободные нравы того времени позволяли многое. Только ли для уроков просила Эмма у отца ключи от его квартиры, когда он был в отъезде?
Цесарская всю жизнь скрывала эту историю, только в одном из последних интервью она поведала о встрече с неким «крупным американским архитектором-строителем», который звал ее с собой в Америку и уже договорился со студией «XX век Фокс» о съемках, там ее ждали.