До встречи с Виткиным Эмма успела выйти замуж и развестись, благо процедура расторжения брака в Советской России была наипростейшей, в начале 30-х СССР занимал первое место в мире по количеству разводов. Ее первым мужем был Константин Кузнецов, оператор «Баб рязанских» и многих других картин, а в годы революции ему доверяли снимать самого Ленина.
«Рука об руку в тот день мы гуляли по лесу, – вспоминает Виткин. – Солнечный свет проникал сквозь темно-зеленую листву, отражаясь в светящихся лужах. Я был полон невыразимой радости. Она шла рядом, воплощение окружающей красоты».
Говорили об их отъезде в Америку, оба не видели в этом ничего невозможного. Больше того, обсуждали, как собрать необходимые для отъезда деньги. В то время допустили эмиграцию за валюту (500 рублей золотом для «трудового элемента», для «нетрудового» – вдвое больше). «В СССР имеется значительная группа лиц, совершенно ненужных для страны и желающих эмигрировать к родственникам. Поскольку последние берут на себя расходы по их переезду, а также по оплате сборов, связанных с разрешением на выезд, такая эмиграция могла бы явиться для нас довольно серьезным источником валютных поступлений», – так Наркомфин в записке Сталину обосновывал свою инициативу, им вскоре одобренную. Правда, этим порядком сумели воспользоваться немногие – всего восемьсот человек за весь 1933 год.
Интересно, что в США Франклин Рузвельт в том же году провел конфискацию имевшегося на руках граждан США золота, всех обязали сдать в срок до 1 мая 1933 года все золотые монеты, золотые слитки или золотые сертификаты.
Дважды два – пять
Наука объективной быть не может —
В ней классовый подход всего дороже.
«Пятилетка – в четыре года!» В конце 1932 года было объявлено об успешном выполнении первой пятилетки за четыре года и три месяца. В октябре Виткина пригласили в Народный комиссариат Рабоче-крестьянской инспекции, той самой, которую предлагал реорганизовать Ленин в статье, какую наше поколение заставляли конспектировать в вузе. Работавший там американский коммунист по фамилии Кларк выступил переводчиком. Высоким начальством Виткину было предложено участвовать в разработке второго пятилетнего плана – в части строительной индустрии. Вот почему он получил доступ к истинным цифрам итогов первой пятилетки – для расчетов строительства во второй.
По его словам, к Виткину обратился за помощью старый большевик Валериан Осинский, возглавивший воссозданную статистическую службу и выступивший «в поход за верную цифру». Почему так? Многие понимали: что-то пошло не так. «Пятилетка-то провалилась», – эти слова Бухарина передавались среди партработников шепотом из уст в уста, о чем свидетельствует Григорий Померанц.
В марте 1933 года Зара закончил отчет из сотен страниц, над которым корпел целых полгода. Сделанные Виткиным выводы были ошеломляющими. Победные рапорты оказались абсолютным враньем. По его подсчетам, общий объем строительства за все четыре года пятилетки не превысил объема строительства в дореволюционной России за один только 1913/14 год.
Зара не мог держать это сенсационное открытие в себе. «Как ты думаешь, – спросил он у Лайонса, – сколько лет нужно Америке, чтобы построить тот объем, который выполнен в СССР за первую пятилетку?» «Лет пятнадцать», – ответил тот. На это Виткин заметил, что все строительство первой пятилетки меньше того, что построено в США за любой год из этих пяти. Лайонс, как вспоминает Виткин, побледнел. Он к тому моменту уже не был яростным апологетом советского режима, как в момент приезда. Его одолевали сомнения – прежде всего по поводу начинавшихся репрессий. Но короткая встреча с американской действительностью вернула ему веру. В марте 1931 года он прервал ненадолго свою «командировку в Утопию» для лекционного тура в двадцати городах на северо-востоке США. «Выступая с лекцией перед обедом в клубе предпринимателей, глядя на их самодовольные рожи, я мог забыть мои сомнения», – говорил он Виткину. Ему понадобилось еще три года в Советском Союзе, чтобы окончательно в нем разувериться. Полагаю, не без влияния Зары Виткина.
«Два плюс два – пять» – так назовет Лайонс одну из глав своей книги «Командировка в утопию». «В конце концов партия объявит, что дважды два – пять, и придется в это верить», – это уже из знаменитого романа «1984». Биограф Оруэлла Вячеслав Недошивин полагает, что книга Лайонса стала для него внутренним толчком к роману. Выведенная Лайонсом «формула 2 + 2 = 5» видится ему олицетворением «трагического абсурда на советской сцене». Это было еще до его будущего романа, от героя которого Уинстона Смита будут добиваться абсурдного признания, что дважды два – пять, тогда как «свобода – это возможность сказать, что дважды два – четыре».
Зара Виткин был свободным человеком, двоемыслие ему было чуждо. В своих мемуарах он назвал бессмыслицей официальный тезис советской пропаганды о «лихорадочных темпах труда», рассчитанный на западных корреспондентов: «Большевистский темп в целом является одним из самых медленных в мире, сравнимым с темпами в Мексике, Китае и Индии».
Зара поделился своим открытием и с Эрнстом Маем. Тот сказал, что чувствовал: именно так и должно было быть. Как могло так случиться, неужели в Советском Союзе не было нормальной статистики? Представьте, не было. В начале 1929 года ликвидируется ЦСУ СССР, взамен создается отдел в Госплане – статистиков подчиняют плановикам. В 1932 году при подготовке второго пятилетнего плана нарком земледелия Яковлев воскликнул на одном из совещаний: как можно планировать, если нельзя верить ни одной цифре! Так, во всяком случае, вспоминал об этой сцене занимавший видный пост в советской промышленности в начале 30-х немецкий коммунист Альбрехт в вышедших в Швейцарии мемуарах.
Авторы первого пятилетнего плана были осуждены по делу «“Союзного бюро” меньшевиков» в марте 1931 года. Не надо было им возражать против спущенных из политбюро высоких заданий на пятилетку и критиковать высокие темпы индустриализации. Уцелевшие специалисты-статистики вынесли отсюда урок и начали жить в соответствии с афоризмом, приписывавшимся Станиславу Струмилину из Госплана, будущему академику и Герою Соцтруда: «Лучше стоять за высокие темпы, чем сидеть за низкие».
Темпы. В мемуарах Озолса приводится анекдот той поры. «К “всероссийскому старосте” Калинину отправляется крестьянская делегация, чтобы узнать что такое “темп”, от которого зависит решительно все. Калинин подводит делегатов к окну и спрашивает: “Что вы видите на улице?” – “Видим, как автомобили проезжают”. – “Так вот, через год-два их будет проезжать не два, не три, а в десять раз больше. Поняли?” Мужики возвращаются домой. Собирается сход. Делегатов спрашивают, что объяснил товарищ Калинин насчет темпа. “Пойдемте к окну, что вы видите?” – “Да видим, как покойника везут”. – “Ну вот, когда через год или два их будут возить не два, не три, а в десять раз больше, это и будет тот самый “темп”».
А вот рассказ Вирека на ту же тему. «Россия, – заметил мне высокопоставленный член правительства, – так же богата, как Америка». «И как вы намереваетесь использовать ваши богатства?» «Перенимая американские темпы». Вирек счел, что это совершенно невозможно, что «это все равно, что пытаться припрячь осла к паровозу. Разница между американским и русским характером – это разница между «Отлично!» и Nitchevo. Nitchevo означает «это всего лишь пустяки».
Прослышав (скорее всего от Лайонса) о виткинских изысканиях, известный нам Уолтер Дюранти предложил за плату поделиться с ним добытыми сведениями. Зара серьезно задумался, деньги были ему нужны, и 1 марта 1933 года он рассказал Эмме о полученном предложении. Та запротестовала – ее не выпустят с ним из страны, – сказала она, – если в западной прессе будут опубликованы результаты его работы. Так во всяком случае вспоминал Виткин в своей рукописи. Цесарская, всю последующую жизнь скрывавшая свои с ним отношения, на встрече с Гелбом в 1989 году не поминала об этом разговоре.
…Вот только зачем Дюранти нужны были виткинские данные? Все равно он никогда бы не написал правду в своих корреспонденциях. В своих репортажах в The New York Times Дюранти восхвалял коллективизацию, оправдывал показательные процессы против «врагов народа», опровергал как «беспочвенную болтовню» слухи о голоде на Украине. Но, как выяснилось, помимо корреспонденций, он писал секретные отчеты в британское посольство Великобритании. Так что вполне возможно, виткинскими изысканиями интересовалась британская разведка.
Разлад
Кларк как-то поинтересовался у Виткина, почему бы ему не жениться на русской девушке и не обосноваться в России. Это, возможно, случится, – ответил тот, – как только ему дадут жилье получше. Кларк понял, что «русская девушка» существует, и поинтересовался, кто она. Виткин ответил, что это одна из трех русских женщин, имена которых известны за границей. Две первые – Крупская и Коллонтай, имя третьей он открыл не сразу.
Летом 1933 года Зара начал замечать нотку беспокойства в голосе Эммы, изменилось и ее поведение. Становилось все труднее увидеть Эмму или даже связаться с ней по телефону. Внезапно она стала выражать опасение, что ее увидят с Зарой на публике, отказывалась посещать Лайонсов. Все его попытки узнать, что случилось, расстраивали ее, а он не осмеливался давить на нее. Как рассказывал годы спустя Лайонс, Эмма, до того наполненная надеждами и планами, казалась все более грустной и утомленной тайными заботами. Да он никогда и не верил, что Эмме разрешат уехать.
Внезапно она заговорила о предстоящем отъезде в Америку, до тех пор краеугольном камне их совместного будущего, так, будто это всего лишь милая легенда, а не конкретный план. Вдруг выяснилось, что ее отец категорически против любых разговоров об эмиграции, ведь в этом случае она никогда не сможет вернуться.
Виткин решил, что их планам мешает «тайная полиция», разговоры об отце – это отговорки, и, вообще – под «отцом» Эмма имеет в виду ОГПУ. Тогда Зара обратился за помощью к товарищу Кларку, открыв ему, кто его возлюбленная, и попросив помощи в получении для нее выездной визы. Через несколько дней тот сказал, что поинтересовался этим вопросом и узнал, что обращения за визой с ее стороны не было, но в принципе это дело вовсе не безнадежное.