После московской поездки Гелб окончательно решил, что рукопись Виткина должна быть издана, и посвятил все свободное от преподавания в колледже время поиску издателя и подготовке текста к печати. Кабы не «чертова рукопись», Майкл, по его признанию, потратил бы ушедшие на нее два года на то, чтобы превратить в монографию недавно защищенную диссертацию. А будь у него своя книга, наверняка получил бы профессорство в университете. Ничего этого не случилось, Майкл так и не стал профессором, а занял скромную должность в одном из вашингтонских музеев, в каковой поныне и пребывает. Зато книга Виткина благодаря ему увидела свет. Жаль только, не переведена на русский и у нас совсем не известна.
…В 1965 году, по достижении пенсионного возраста (55 лет для актрисы ничто) Цесарская немедленно ушла из театра и кино. Объясняла, что хотела бы остаться в памяти зрителей такой, какой ее запомнили по фильмам 20–40-х годов. Я пытался было расспросить причастных к Театру-студии киноактера о ее последних годах, но ничего не узнал, за исключением услышанных одним из моих собеседников слов Лидии Смирновой – «Цесарская ни с кем не общается». Правда, может, никто ею особенно и не интересовался. За одним счастливым исключением – у нее взял обширное интервью киновед Арон Бернштейн. Оттуда мне стало известно, что в 1959 году Эмма получила справку о реабилитации мужа и узнала, что Макса Станиславского расстреляли в июне 1937 года. Его имя можно найти в «расстрельных списках» Донского кладбища. С середины 30-х и до начала 50-х годов грузовики с трупами расстрелянных, въезжавшие на кладбище через центральные ворота Донского монастыря, подъезжали к черному ходу крематория, прямо к расположенным внизу печам, потом ссыпали прах в общие ямы. Там же упокоился расстрелянный как американский и одновременно японский шпион Альфред Зайднер из Амторга, благодаря которому Зара Виткин оказался в Москве.
Спустя полгода после приезда Майкла Гелба, 28 февраля 1990 года, не стало Эммы Цесарской. Похоронили ее на Новом Донском кладбище, поблизости от «невостребованного» праха Макса Станиславского и неподалеку от Донской улицы, дома на которой проектировал «иностранный консультант».
«Разная» правда
Когда же мы, наконец, перестанем принимать силу за правду и чару за святость!
…«Я же говорил вам, чертовы глупцы», – так американский историк Роберт Конквест собирался назвать свою книгу (так и не написанную) о слепоте западных интеллектуалов, включая Шоу, Сартра, Драйзера, Брехта, Роллана, по отношению к Советскому Союзу. У кого-то эта слепота продолжалась и после того, как во второй половине 50-х годов стали широко известны страшные факты о терроре в СССР. После коллективного прозрения эти – уже не славили Сталина, но Ленин был по-прежнему вне подозрений. Поразительная наивность! Пьер Декс – французский писатель, участник Сопротивления, в 30-е годы писал, что «лагеря… в Советском Союзе это достижение, свидетельствующее о полном устранении эксплуатации человека человеком», а в 60-е – стал автором хвалебного предисловия к переводу «Одного дня Ивана Денисовича».
Понимая, что сталинизм – закономерное продолжение ленинской системы, а никакое не отклонение, Конквест написал по этому поводу «лимерик».
Великим марксистом был Ленин,
Коль поставил страну на колени,
Три мильона замучил,
Да Сталин был круче —
Десять – смог превратить в свои тени.
Жаль, что эти строки не были мне знакомы в дни моей юности, пришедшейся на оттепельные шестидесятые, чьим слоганом были: «Ленин – хороший, Сталин – плохой».
Владимир Набоков считал, что люди делятся на тех, кто хорошо спит, и тех, кто плохо. Современный британский прозаик Мартин Эмис подметил другое: одним людям инстинктивно нравится сама идея революции, другие ее боятся. Среди интеллектуалов те, которым нравится, на протяжении всего прошлого столетия были в большинстве. «Очень многие интеллектуалы в ходе ХХ века поддерживали Сталина, Мао и Пол Пота, и никто никогда их серьезно за это не осуждал», – констатировал Мишель Уэльбек. Да и применительно к нынешним властителям дум можно сказать, что наличие левых убеждений по-прежнему относится к правилам хорошего тона. Советского Союза давно нет, но надо же кого-то поддерживать – немало «левых» поддерживает «исламистов».
Зачем же тогда весь этот разговор? А затем, что, присмотревшись к тем временам, можно понять не только, как это вышло, что властители дум Запада стали в каком-то смысле пособниками сталинских преступлений, а как это вообще бывает. «Не стоит и труда вспоминать о том прошлом, которое не способно стать настоящим», – напомню слова Сёрена Кьеркегора.
Нет-нет, никаких исторических аналогий. В 20-е и 30-е годы советские идеологи пользовались «левизной» сочувствующих европейцев и американцев и завлекали их коммунистической идеей, нынче же у их наследников, напротив, в ходу «правый» консерватизм. Тогда шла речь об экономическом загнивании Запада, нынче – о духовном. Прежде был расчет на рабочих, на бедноту, теперь – на тех, кого «достали» «пресмыкательство перед меньшинствами», политкорректность в офисах и толерантность в школах. Тогда жалели американских чернокожих, а теперь – белых, которых «линчуют негры» (так, во всяком случае, было сказано на одном из государственных телеканалов в сюжете о гибели сотрудницы охраны Конгресса во время беспорядков после американских выборов-2020). Россия, как нас учат новые идеологи, становится последним пристанищем нормального человека. «Нормального» – это такого, кто не согласен с «тоталитарным либеральным фашизмом». Согласитесь, просто на глаза лезет сходство с тем, о чем говорилось на предыдущих страницах.
Вернемся, однако, к временам давно минувшим. Разумеется, глупо объяснять любовь западных интеллектуалов к Советскому Союзу исключительно пропагандой, ее эффективностью. Это из сегодняшнего дня все выглядит не столь радужно, тогда же все было внове, а новое легко обманывает, ослепляет. Те же, кто не были слепы, сами закрывали глаза, им не хотелось подвергать это новое сомнению, порочить хорошее дело. Хотелось, напротив, оправдывать насилие, которое сопровождало строительство нового мира – оно, мол, относится лишь к «эксплуататорским классам». То есть к тем, чьим наглым поведением они возмущались у себя на родине, их, мол, не надо жалеть – ничего не поделаешь, в угнетенном народе накопилась ненависть, его можно понять, такова цена революции, любой, не только русской, но и английской, французской, американской.
«…Господи! Почему, если человеку не нравится общество, в котором он живет и все пороки которого хорошо знает, то непременно надо воображать общество иное, на иных принципах построенное, каким-то раем, идиллией, скопищем добродетелей?» Эти слова из очерка Наталии Ильиной «Путешествие по Италии со старым другом» – относятся к ее диалогам 60-х годов с другом юности, французским инженером, умным и достойным человеком.
Вот он «выразил радость по поводу того, что в России не осталось ни единого подвального жителя. …Ему, оказывается, кто-то из знакомых сообщил, что в СССР никто уже не живет в подвалах. Я заметила, что этот знакомый явно склонен к преувеличениям: вряд ли уж так-таки и никто! Добавила, что насчет подвалов статистических данных у меня не имеется, но вот коммунальные квартиры у нас, к сожалению, еще существуют. Меня мгновенно перебили: – Но их уже почти нет! …Нет, откуда этот человек, изредка к нам наезжающий, постоялец отелей «Берлин» и «Астория», все знает про наши дела? …Спокойно! Не обращать внимания, не возражать, не спорить… О чем он, однако?
О русском народе. О том, что этому народу, с его мягкостью и добросердечием, нужна именно жесткая власть. Понятно. Сейчас он коснется Ивана Грозного, затем Петра I, затем… Так и есть. Коснулся всех трех. Да что он знает о русском народе, где он его видел? Да что он понимает в нашей жизни? А главное – и не хочет понимать! Вцепился в свои иллюзии, ни с единой не желает расстаться, ему так легче, спокойнее, удобнее, приятнее».
Оказавшись в Советском Союзе, сочувствовавший ему иностранец вырабатывал особый способ аргументации, оправдывая то, что обычному уму казалось неприемлемым. Даже когда им становилось известно о Советском Союзе нечто ужасное, они винили в том не строй, а человеческую природу, всюду одинаковую. В 1923 году Исаак Дон-Левин, очевидец Октябрьской революции, посетил Россию вновь и вывез на Запад письма нескольких сот заключенных Соловецкого концлагеря о расстрелах и истязаниях. Рукопись своей книги он послал духовным лидерам западного мира, большинство из которых на нее никак не отозвались. «Я не буду писать предисловия, о котором Вы просите… – написал ему Ромен Роллан. – Я обвиняю не систему, а человека».
А люди там, в стране большевиков – с точки зрения западного наблюдателя, совсем-совсем другие. Поэтому либералы и находили возможным оправдывать репрессии, которые они непременно осудили бы в собственном государстве – дескать, в отсталой стране они в общем-то допустимы. «Азиатской природой русских» объяснял все это Уильям Генри Чемберлин, американский журналист, работавший в Советской России с 1922 по 1934 год. Люк Дюртен – французский писатель, чьи книги переводились на русский язык в 20-е годы, полагал, что «Россия отделена от других цивилизаций странной пропастью своих границ», и русские идут своим путем, как китайцы. Думаю, тут проявился, по выражению Натана Эйдельмана, «определенный тип западного просвещенного сознания, склонного стараться рассмотреть любую цивилизацию (пусть неприемлемую для Запада) как естественную».
Даже европейские коммунисты, и те порой испытывали то же чувство. Немецкий поэт Иоганнес Бехер в заметках, написанных им после XX съезда КПСС, каялся: «Я находил объяснения чудовищному, говорил самому себе, что социализм пришел к власти в отсталой стране, и методы, которые он использовал для сохранения своей власти, в определенных случаях тоже были отсталыми, если не сказать – варварскими».