Ауэрбах заулюлюкал, как краснокожий индеец, увидев следующий бронетранспортер ящеров. Теперь обе «базуки» начали беспорядочно бить ракетами по Карвалю. Возникли новые пожары.
— Операция закончена! — закричал он, хотя его никто не мог услышать — даже он сам себя. Ящеры должны были подумать, что на них напала бригада броневиков, а не потрепанный кавалерийский отряд.
Треск стрельбы скрывал шум приближающихся вертолетов, пока не стало слишком поздно. Ауэрбах узнал о них, когда они начали бить ракетами по «базукам». Картина снова напомнила Четвертое июля, только на этот раз фейерверки двигались неправильно — с воздуха на землю. Терзаемая земля извергалась миниатюрными вулканами.
Взрыв поднял Ауэрбаха, затем швырнул вниз. Что-то мокрое потекло ему в рот — кровь, определил он по вкусу. Из носа. Интересно, не течет ли кровь из ушей? Будь он поближе к месту взрыва — или если бы он в этот момент вдыхал воздух, а не выдыхал, — то его легкие могли бы разорваться на куски.
Шатаясь, он поднялся на ноги и потряс головой, как нокаутированный боксер, пытающийся заставить работать свой мозг. «Базуки» умолкли. Крупнокалиберный пулемет переключился на вертолеты. Ему хотелось, чтобы пулеметная очередь сбила хоть один вертолет. Но вертолеты тоже умели стрелять. Он увидел, как ниточка трассирующих пуль протянулась к позиции пулемета. Пулемет замолчал.
— Отступаем! — закричал Ауэрбах всем, кто мог его слышать.
Он посмотрел вокруг в поисках радиста. Тот был неподалеку — мертвый, с рацией на спине, превращенной в крошево. Что ж, всякий, у кою не хватит разума отступить, если он потерпел поражение, не заслуживает жизни.
Где же Энди Осборн? Этот местный мог бы, вероятно, проводить его обратно к оврагу — хотя, если вертолеты начнут бить сверху, когда он окажется на дне, овраг станет смертельной ловушкой, а не дорогой в безопасность. Ящеры все еще продолжали стрелять. Так что теперь ни одной дороги в безопасность не было вообще.
Силуэт в ночной тьме. Ране поднял оружие — и понял, что это человек. Он махнул в сторону северо-запада, показывая, что пора возвращаться домой. Солдат сказал:
— Да, сэр, мы уходим отсюда.
Словно издалека он узнал голос Рэйчел Хайнс.
Ориентируясь по звездам, они шли примерно в нужном направлении, не зная, смогут ли найти лошадей, оставшихся под присмотром коноводов. Возможно, это уже было бессмысленно: вертолеты превратят животных в собачий корм, если доберутся туда первыми.
Внезапно позади снова заработал крупнокалиберный пулемет. Хотя стрелки наверняка погибли, видимо, пулемет нашли другие бойцы и начали стрельбу. Вероятно, они сумели зацепить вертолеты, потому что машины ящеров изменили курс и повернули к пулемету.
Новые стрелки вели себя умнее: как только вертолеты приблизились, они прекратили огонь. «Нет смысла объявлять: „подстрели меня прямо здесь!“», — подумал Ауэрбах, спотыкаясь на ходу в темноте.
Вертолеты ящеров прочесали местность вокруг пулемета, затем начали уходить. Сразу после этого солдаты снова открыли огонь.
Они вернулись для следующего захода. И снова, когда они сделали паузу, пулеметчики на земле доказали, что они еще живы. Один из вертолетов казался поврежденным. Ауэрбах надеялся, что бронебойные пули доконают его. Но машина осталась в воздухе. После нового обстрела вертолетами пулемет больше не стрелял.
— Сукин сын! — с отвращением сказала Рэйчел Хайнс. Она ругалась как солдат, не замечая, что делает это. Затем она сказала совершенно другим тоном: — Сукин сын.
Два вертолета-охотника мчались в их сторону.
Он хотел спрятаться, но где можно спрятаться от летящей смерти, которая видит в ночи? «Нигде», — подумал он и приложил приклад М-1 к плечу. Пусть у него нет никаких шансов, но что он сможет сделать — он сделает. «Если собираешься уйти навсегда, уходи с музыкой».
Пулеметы обоих вертолетов заработали. На мгновение он подумал, что они прекрасны. Затем почувствовал мощный удар. И сразу его ноги не захотели больше держать его. Он начал падать, но не мог понять, ударился он о землю или нет.
Охранник открыл дверь в тесную камеру Уссмака.
— Вы — на выход, — сказал он по-русски, который Уссмаку пришлось учить.
— Будет исполнено, — сказал Уссмак и вышел.
Он всегда радовался, покидая камеру, которая поражала его плохим устройством. Если бы он был тосевитом, то не смог бы встать во весь рост или лечь, вытянувшись. Поскольку тосевиты выделяли и жидкие, и твердые отходы, солома в камере вскоре стала бы у Большого Урода вонючей, разлагающейся массой. Уссмак совершал туалет в уголке и не испытывал особых неудобств из-за отсутствия смывающего устройства.
У охранника в одной руке был автомат, в другой — фонарь. Фонарь светил слабо и издавал неприятный запах, напоминавший Уссмаку о приготовлении пищи: не используется ли в нем какой-то продукт животного или растительного происхождения в качестве топлива вместо керосина, на котором двигаются тосевитские танки и летают самолеты?
Он знал, что лучше не задавать таких вопросов. Результатом были только большие неприятности, а он их и так имел вполне достаточно. Когда охранник вел его в камеру для допросов, Уссмак мысленно обрушивал проклятья на пустую голову Страхи. «Пусть его дух живет в послежизни без Императоров», — подумал Уссмак. По радио бывший командир корабля с такой уверенностью вешал, что Большие Уроды ведут себя цивилизованно по отношению к самцам, которых они взяли в плен. Что ж, могучий когда-то командир корабля Страха не знал о здешней жизни. К своему сожалению, Уссмак узнал все сам.
В камере для допросов его, как обычно, ждали полковник Лидов и Газзим. Уссмак послал бесцветному переводчику взгляд, полный одновременно симпатии и ненависти. Если бы не Газзим, то Большие Уроды не смогли бы выведать у него так много и так быстро. Он сдал базу в Сибири с намерением рассказать самцам СССР все, чем он мог помочь им: совершив измену, он собирался и дальше идти по этой скользкой дорожке.
Но Лидов и другие самцы из НКВД исходили из предпосылки, что он враг, склонный к утаиванию секретов, а не союзник, стремящийся раскрыть их. Чем дольше они относились к нему с этой позиции, тем ближе они были к тому, чтобы превратить свою ошибку в истину.
Может быть, Лидов начинал понимать ошибочность такого подхода. Заговорив без помощи переводчика Газзима (это он изредка делал), он сказал:
— Я приветствую вас, Уссмак. Здесь на столе есть нечто, от чего ваш день пройдет, вероятно, более приятно. Он показал на блюдо, полное коричневатого порошка.
— Это имбирь, высокий господин? — спросил Уссмак.
Он знал, что это так и есть: его хеморецепторы чувствовали наркотик через всю комнату. Русские не давали ему имбиря — он не знал, как давно. Казалось, что целую вечность. Он хотел спросить: «Можно попробовать?» Но чем ближе он знакомился с самцами из НКВД, тем реже высказывал то, что приходило ему в голову.
Но сегодня Лидов казался общительным.
— Да, конечно, это имбирь, — ответил он. — Пробуйте, сколько хотите.
Уссмак подумал, не пытаются ли Большие Уроды отравить его чем-то. Нет, глупости. Если бы Лидов хотел дать ему другой наркотик, он бы так и сделал. Уссмак подошел к столу, взял немного порошка в ладонь, поднес ко рту и попробовал.
Это был не просто имбирь, он был обработан лимоном, что особенно ценилось в Расе. Язык Уссмака высовывался снова и снова, пока последняя крошка бесценного порошка не исчезла с ладони. Пряный вкус наполнил не только рот, но и мозг. После столь долгого воздержания травка на него подействовала очень сильно. Сердце колотилось, воздух бурными порывами наполнял легкие и стремительно покидал их. Он чувствовал себя веселым, проворным, сильным и ликующим, превосходящим тысячу таких, как Борис Лидов.
Уголок сознания предупреждал, что это ощущение — обман, иллюзия. Он видел самцов, которые не могли это понять и поэтому погибли, находясь в полной уверенности, что их танки могут делать все, а их противники — Большие Уроды — не способны воспрепятствовать им ни в малейшей мере. Тот. кто не убил себя в результате такой глупости, научился наслаждаться имбирем, не становясь его рабом.
Но воспоминание пришло тяжело, в середине веселья, вызванного наркотиком. Небольшой рот Бориса Лидова растянулся, изображая символ, который тосевиты используют, чтобы показать дружеские чувства.
— Продолжайте, — сказал он. — Пробуйте еще.
Уссмака не требовалось приглашать дважды. Самое худшее в имбире было то, что, когда его действие заканчивалось, наступала черная трясина уныния. Спасение было одно — попробовать еще раз. Обычно одной дозой не ограничивались. Но на этом блюде имбиря было достаточно, чтобы самец был счастлив довольно долгое время. Уссмак радостно прильнул снова.
Газзим повернул один глаз в сторону с порошкообразным имбирем, а второй — к Борису Лидову. Каждая линия его тощего тела выдавала жуткую жажду, но он не делал ни малейшего движения к блюду. Уссмак видел страстное желание самца. Газзим явно опустился до самых глубин. Если он боялся попытаться попробовать, значит, Советы делали с ним поистине страшные вещи.
Уссмак был привычен к подавляющему эффекту, который имбирь оказывал на него. Но он не пробовал его уже долгое время, к тому же только что получил двойную дозу сильного снадобья. Наркотик оказался сильнее, чем его способность сдерживать себя.
— Давайте дадим этому бедному дохлому самцу что-нибудь, чтобы он ненадолго почувствовал себя счастливым, — сказал он и сунул блюдо с имбирем прямо под нос Газзима.
— Нет! — сердито закричат по-русски Борис Лидов.
— Я не смею, — прошептал Газзим, но язык оказался проворнее. Он засновал между блюдом и зубами, снова, снова и снова, как бы стараясь наверстать потерянное время.
— Нет, говорю вам, — снова сказал Лидов на этот раз на языке Расы, добавив покашливание, чтобы подчеркнуть значение своих слов.
Ни Уссмак, ни Газзим не обратили на него ни малейшего внимания, и тогда он шагнул вперед и выбил блюдо из рук Уссмака. Оно разбилось об пол, и коричневатое облако имбиря повисло в воздухе.