I. ПРИБЛИЖЕНИЕ НОВОЙ ГРОЗЫ
В начале мая Анна Григорьевна получила от управляющего имением письмо такого содержания:
«Барыня Анна Григорьевна! Мужики у нас с ума посходили, говорят, что земля теперь ихняя, грозятся господ извести. Сладу с ними нету.
Вчера телятник сожгли. Приедете, сами удостоверитесь. Слуга ваш
Управляющий был хитер, и возможно, что он просто хотел напугать Анну Григорьевну, так как без господ править имением ему было куда выгоднее. Но, с другой стороны, отовсюду приходили такие тревожные слухи, что нельзя было не поверить письму. Анна Григорьевна, посоветовавшись с Иваном Григорьевичем, в конце концов решила остаться на лето в Москве.
Это было памятное лето в истории России. Армия бежала с фронта. Поезда, шедшие с запада, были облеплены солдатами. Ничто не могло остановить этого бегства. Тщетно разъезжал по фронту Керенский в бывшем царском поезде и с утра до вечера до хрипоты произносил патриотические речи. Солдаты смеялись ему в лицо и спешили покинуть проклятые, залитые кровью окопы. Временное Правительство издавало приказ за приказом. Но приказам этим никто уже не подчинялся.
В начале июля в Петербурге на улицах затрещали пулеметы, и впервые прозвучал лозунг: «Вся власть Советам».
Правда, Временное Правительство сумело удержать на своей стороне некоторые части войск и большевики были разбиты, но это была только чисто внешняя победа. В воздухе пахло грозой, и наиболее осторожные из капиталистов начали переправлять свои деньги в Парижские и Лондонские банки.
С необыкновенной быстротой стали отмежевываться друг от друга два класса. «Война до победного конца», — кричали представители одного класса. «Долой войну, вся власть Советам», — отвечали представители другого. Ясно было, что в самом непродолжительном времени эти классы должны были столкнуться с оружием в руках.
В течение этого лета жизнь Васи сильно изменилась. Почти все время он был предоставлен самому себе.
Франц Маркович, пыхтя от жары, целый день писал в Париж длиннейшие письма, на которые, к своему отчаянию, не получал никакого ответа. По утрам он бегал в консульство, возвращался оттуда крайне взволнованный и еще больше пыхтел от жары.
Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты.
— Я не хочу видеть зазнавшихся мужиков, — говорила она.
Иван Григорьевич, то и дело, ездил в Петроград.
— Что это ты тащишь? — спросил Вася Федора, встретив его однажды утром на черной лестнице. Федор нее на спине большой мешок.
— Так, хлам всякий набрался, — коротко ответил Федор, а потом вдруг прошипел, — ты смотри, молчи, будто меня и не видал.
Васю это очень заинтересовало, и вечером он решил пробраться на чердак и посмотреть, в чем дело.
Среди разной рухляди на чердаке Вася не нашел мешка, который видел в руках у Федора. Он прошел весь чердак и заглянул в астрономическую комнату. Здесь в углу лежало несколько мешков и стояли два ящика. Вася подошел поближе и осторожно пощупал мешки; они были битком набиты какими-то твердыми предметами. Вася запустил в мешок руку и вытащил большой револьвер. Затаив дыхание, он стал его рассматривать. Ему еще ни разу не приходилось держать в руках настоящий револьвер.
Вдруг на чердаке заскрипели половицы, и в дверях астрономической комнаты появился Федор.
— Ты что тут делаешь? — строго крикнул он, — повадился шляться, куда не просят.
— Чьи эти револьверы? — спросил Вася.
— Не твои, больше тебе и знать не надо.
— Ну, Федор, скажи, честное слово никому не разболтаю.
Федор сел на один из ящиков.
— Я знаю, ты держать язык на привязи умеешь, — сказал он. Видно было, что ему и самому не терпелось рассказать все Васе.
— Только ты смотри, ни гу-гу. Вот как я тебе скажу, ты все сразу и забудь, как будто я тебе ничего не говорил.
— Ну, ну!
Федор принял торжественный вид и сказал шопотом:
— Ты про большевиков слыхал?
— Как же не слыхать, ведь ты сам большевик, да и Степан тоже.
— Да, — важно ответил Федор, — я большевик, ну так вот, мы, большевики, постановили, что, значит Керенского надо вышибить, а власть всю передать Советам Рабочих Депутатов. Смекаешь? Керенский тоже так власть сдать не захочет, за него юнкерье, буржуазия, стало-быть нужно нам тоже не голыми руками с ним сражаться. Смотри-ка.
Он открыл один из ящиков, и Вася с удивлением увидал маленькую пушечку на зеленых колесах.
— Что это? — спросил он.
— Пулемет, — гордо отвечал Федор, — у нас по всей Москве много оружия припасено.
— Что же, разве в Москве будет сражение?
— А как же, обязательно. Да, мы своего добьемся. Только ты смотри, ежели проболтаешься...
— Ведь сказал, что не проболтаюсь.
— Ну, ладно, ладно.
Пожелтели деревья и заморосили мелкие осенние дожди. По вечерам на улицах было темно и безлюдно. Обыватели сидели по домам и шопотом передавали друг другу страшные слухи. Говорили, что большевики решили перерезать всех буржуев; что скоро в городе начнутся страшные грабежи, а потому необходимо куда-нибудь запрятать все ценные вещи. Ходили слухи, что Ленин, загримированный, живет в Петрограде и что все рабочие и солдаты на его стороне.
Однажды в темный октябрьский вечер Анна Григорьевна сидела у себя в комнате и раздумывала, куда лучше припрятать деньги и бриллианты. Вдруг в комнату, задыхаясь вбежала Дарья Савельевна.
— Матушка, Анна Григорьевна, — бормотала она, задыхаясь, вне себя от ужаса, — Феня сейчас от кумы пришла, мимо Кремля шла, а там, как пойдут из ружей палить, все матросы какие-то, да солдаты, уж она не знала, как ноги унести! Что народу перестреляли, так и лежат, словно тараканы. Матушка барыня, что же нам делать, ведь они проклятые и до нас доберутся. И, как бы в подтверждение ее слов, на парадном крыльце раздался неистовый звонок.
Дарья Савельевна, вне себя от ужаса, скривила рот и бессмысленно выпучила глаза на Анну Григорьевну.
Та, в свою очередь, изменившись в лице, дрожащими руками стала прятать на груди какой-то мешочек.
По дому раздались громкие шаги. Кто-то решительно шел прямо в комнату к Анне Григорьевне.
Дарья Савельевна перекрестилась и вся съежилась, словно хотела стать совсем незаметной.
Анна Григорьевна судорожно схватилась за ручки кресла. Дверь с треском распахнулась, но, вместо ожидаемого страшного матроса с ружьем в руках, в дверях появился Иван Григорьевич.
— Поздравляю вас, — заорал он, — Керенский удрал, говорят, чуть не переодевшись кормилицей, ах, сволочь какая! Большевики подняли восстание, во главе, разумеется, Ленин. Я очень рад, ей-богу рад! Надо нашу интеллигенцию проучить! Доболтались! А ведь я с вокзала едва добрался, стрельба какая-то, чорт ее знает, у одного извозчика лошадь подстрелили.
Он подошел к окну и открыл форточку. В сырой темноте откуда-то издалека доносились глухие звуки.
— Ну, конечно, — воскликнул Иван Григорьевич, захлопывая форточку, — форменная баталия! Помяните мое слово, победят большевики, и будем мы все на фонарях болтаться. И отлично, и очень рад! Мы размазня, простокваша, тюфяки, — говоря это, Иван Григорьевич так страшно размахивал руками, что, казалось, он перебьет и переломает все, что ему попадется на пути.
— Понастроили себе особняков, набили шкафы всякой дребеденью и успокоились, не жизнь, а масленица, а до исторических законов нам дела нет! Так вот, извольте теперь радоваться!
С этими словами Иван Григорьевич выбежал из комнаты и направился к Васе. В зале он остановился и стал рассматривать столь знакомые ему портреты предков.
— Да, голубчики, — сказал он со вздохом, обращаясь к портретам, словно это были живые люди, — кончилось ваше времячко, хотели Россию в турий рог согнуть, а она изогнулась, да этим самым рогом нас всех по башке.
В зале была открыта форточка и с улицы явственно доносились выстрелы. Иван Григорьевич еще раз взглянул на предков, вздохнул и пошел наверх к Васе.
Вася стоял на столе и, высунув голову в форточку, со страхом и любопытством прислушивался к зловещим звукам выстрелов.
— Слушай, предводитель команчей, — закричал Иван Григорьевич, садясь на Васину кровать, которая жалобно затрещала под его грузным телом, — ты парень молодой, мой тебе совет: становись большевиком! Старый мир, братец мой, разъехался по всем швам, и его уже не склеишь. Ну, вот посмотри на меня, ну, что я за человек? Я всю жизнь на волков охотился, а разве я о России думал? Разве я думал о людях? Ни о чем я не думал, вот теперь пришла пора расхлебывать. Нет, иди в большевики, обязательно иди! И если когда-нибудь Керенского встретишь, ты его по щекам, вот этак, вот этак!
И Иван Григорьевич выразительным жестом показал, как надо было поступить с Керенским.
— Ну, однако, надо пойти закусить. Я ведь прямо с вокзала, а теперь на поезде ехать, все равно, что в чортовой колымаге, на станциях буттерброда не добьешься, все солдатье поело!
Он пошел в кухню, а Вася бросился на чердак в надежде увидать там Федора.
Но Федора на чердаке не оказалось, не было и мешков с револьверами.
Вдруг в углу чердака за грудой хлама что-то зашевелилось, и Васе, показалось, что на фоне слухового окна обрисовалась человеческая голова.
Васе стало страшно, и он, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.
II. БЕГСТВО
На следующее утро все было как будто тихо. Иван Григорьевич с Васей вышли за ворота и долго прислушивались, но стрельбы не было слышно. Над Москвой нависла какая-то страшная тишина, не предвещавшая, впрочем, ничего доброго.
Иван Григорьевич и Вася прошли по безлюдным переулкам и вышли к Смоленскому бульвару. Редкие прохожие, попадавшиеся им навстречу, тревожно оглядывались по сторонам. В руках они тащили какие-то свертки и мешки, очевидно запасались провизией, ибо по городу разнесся слух, что лавки не будут торговать несколько дней. Один из этих прохожих, худой мужчина с испуганным лицом, остановил Ивана Григорьевича и спросил его:
— Не слыхали, говорят, большевики уж несколько домов в Москве захватили и перебили всех жильцов буржуазного происхождения?
Иван Григорьевич только открыл рот, чтобы ответить, как вдруг мимо них пронесся открытый автомобиль, за которым на некотором расстоянии мчался другой. Во втором автомобиле внезапно сверкнул огонь и прогремел выстрел. Из первого автомобиля ответили тем же.
— Видите, видите, — испуганно зашептал худой мужчина, — что-то ужасное начинается.
Автомобили, продолжая перестрелку, с грохотом пронеслись по пустынным улицам.
Внезапно, где-то совсем близко загрохотали ружейные выстрелы. Какая-то женщина с криком:
— Батюшки, убьют! — бросилась бежать по переулку.
Где-то затрещал пулемет. Люди теперь уже не шли, а бежали по улице с испуганными лицами.
— Ну, брат, — сказал Васе Иван Григорьевич, — кажется, довольно погуляли, айда домой!
И они бегом бросились по направлению в дому.
А пока они бежали, выстрелы становились все чаще и чаще, грохотали со всех сторон, и внезапно среди дробной ружейной пальбы где-то глухо прогрохотала пушка.
Вернувшись домой, Вася побежал наверх в свою комнату; там, высунувшись из форточки, он мог видеть почти весь переулок. Пробегая мимо комнаты Франца Марковича, он заглянул в полуоткрытую дверь. Франц Маркович, пыхтя и отдуваясь, задвигал окно большим платяным шкафом.
Вбежав к себе в комнату, Вася вскочил на подоконник, распахнул форточку и, высунувшись насколько мог, стал смотреть в переулок. Какие-то военные в длинных шинелях осторожно пробирались вдоль стен, держа ружья на перевес.
«Юнкера», — подумал Вася.
Вдруг над самой Васиной головой прогремел выстрел, и один из юнкеров, выронив винтовку, упал ничком на тротуар. Другие юнкера сразу взяли ружья на прицел, и Васе показалось, что дула всех ружей устремились на него. Он едва успел отскочить от форточки, как раздался залп. В соседней комнате зазвенели стекла и послышался отчаянный вопль Франца Марковича.
Вася бросился на крик. Франц Маркович сидел на полу, лицо его было бледно, волосы взъерошены, он бессмысленно показывал пальцем на осколки стекла, усыпавшие пол.
Над их головой снова прогремел выстрел, опять с улицы ответили залпом; и Васе показалось, что град посыпался и запрыгал по крыше.
В доме поднялась суматоха. В передней послышались испуганные голоса. Вася бросился туда.
— Батюшки, — визжала Феня, — солдаты к нам ломятся.
Со двора слышались громкие звонки и стук в ворота. Юнкера толпились перед домом и требовали, чтобы их впустили.
— Ничего, — крикнул Иван Григорьевич, — это юнкера! — И он сам побежал отпирать ворота.
Через минуту вся передняя была полна серыми шинелями.
— У вас здесь в доме большевики скрываются, — сказал старший юнкер, — где у вас здесь проход на чердак?
Вася вспомнил тень, которую он видел возле слухового окна.
«Ну, — подумал он, — сейчас начнется сражение».
Два юнкера стали у выхода, остальные бросились на чердак. Но в этот самый миг в переулке загрохотал пулемет и послышались громкие крики.
— Эй, эй! — крикнули юнкера, занявшие вход, — назад, красные в переулке.
Вдоль стен теперь пробирались уже не серые шинели, а черные ободранные куртки. Но у людей, одетых в эти куртки, в руках тоже были винтовки.
Юнкера, отстреливаясь, бросились к воротам и скрылись за углом.
— Неужели у нас там на чердаке и правда большевики сидят? — воскликнул Иван Григорьевич, — что за ерунда такая!
Он взял свой браунинг и подошел к лестнице, ведущей на чердак. Простояв несколько секунд в раздумьи, он сунул револьвер в карман и сказал, махнув рукой:
— А, ну их к дьяволу!
Гром пальбы все разрастался, поминутно ухали пушки, и шрапнели с треском разрывались над высокими московскими домами.
Когда стемнело, заполыхало зарево пожара. Стрельба продолжалась и в темноте.
Весь день Вася испытывал странное волнение. Ему не сиделось на месте, он то бегал вниз, в кухню, то поднимался снова к себе в комнату. В кухне шли беспрерывные толки обо всем происходящем. Говорили, что Кремль разрушен весь, осталась от него одна груда кирпичей; рассказывали, что к Москве подходят казаки, что они прогонят большевиков.
Никто не знал ничего наверное. И некого было, спросить, ибо и Степан, и Федор, к великому огорчению Васи, оба исчезли.
Часов в двенадцать ночи опять отчаянно зазвонил звонок у ворот, и послышался грохот железных прикладов.
— Ну, — сказал Иван Григорьевич, — кажется, пришла нам крышка.
Анна Григорьевна побледнела, как смерть, и заметалась по комнате.
— Не пускайте их, не пускайте, — говорила она, — ведь они нас убьют.
— Да, попробуйте, не пустите, — злорадствовал Иван Григорьевич.
Между тем стук прекратился, и внезапно в передней послышались громкие голоса. Иван Григорьевич пробурчал что-то, одернул пиджак и пошел встречать страшных гостей; Вася проскользнул за ним.
Вся передняя была полна молодыми безусыми парнями, одни были в шинелях, другие в ободранных куртках, у некоторых в руках были винтовки. Начальник отряда, украшенный громадным красным бантом, подошел к Ивану Григорьевичу и уставил на него свой наган; вид у него при этом был очень суровый, но Иван Григорьевич почувствовал, что зря стрелять он не станет.
— Товарищ, — сказал юноша, — оружие у вас имеется? Имейте в виду, что за неверные сведения — расстрел.
Иван Григорьевич вытащил из кармана свой браунинг и отдал ему.
Глаза у парня заблестели от удовольствия.
— Гляди, ребята, — сказал он, обращаясь к остальным, — вот это штука!
Он сунул револьвер себе в карман и спросил строго:
— Ну, а офицеры у вас не скрываются?
— Нет, — отвечал Иван Григорьевич.
Начальник отряда оглядел огромный зал, в дверях которого происходил разговор, и нерешительно вошел.
— Товарищи, — сказал он, — пройдитесь-ка по комнатам, нет ли чего подозрительного, а я вам сейчас расписку выдам, что мол принял от вас оружие.
Большевики ходили по огромным комнатам, останавливаясь перед зеркалами и перед диковинными картинами. Они, повидимому, были изумлены этой невиданной роскошью.
Между тем начальник, усевшись за письменный стол, стал писать расписку.
— Ну, как, — спросил Иван Григорьевич, — думаете победить?
— Обязательно победим, — отвечал тот.
— И скоро?
— А небось, деньков через пять, как, значит, власть советы возьмут, так все и пойдет по-хорошему и войны не будет. Уж не будет так, как теперь: у одного все, у других ничего.
— Ну, а вдруг, разобьют вас юнкера?
Тот рассмеялся.
— Никак этого быть не может.
Между тем остальные большевики, производившие обыск, дошли наконец до комнаты Анны Григорьевны. Заглянув туда, они увидали Анну Григорьевну, сидевшую в своем огромном кресле, и рядом с нею Дарью Савельевну, в съехавшем на бок платочке.
Постояв с минуту у порога, большевики затворили за собой дверь и пошли обратно.
— Старуха-то какая важная, — сказал один из них, — словно княгиня.
— Княгиня и есть.
— А ведь им, братцы, конец пришел.
— Смотри-ка, смотри-ка, чайников-то сколько в шкапу, и куда им столько!
— Ну ладно, ладно, ступай, не задерживайся.
Доложили начальнику, что при обыске ничего подозрительного не обнаружено.
— Ну ладно, — сказал он, — идем, а то, может быть, нашим подкрепление нужно.
После их ухода все несколько успокоились. Иван Григорьевич сказал торжественно, что он большевиков уважает.
Ночь прошла сравнительно спокойно. Но утром Вася проснулся от какого-то ужасного треска и грохота. Весь дом содрогнулся и кое-где с потолка посыпалась штукатурка. Вася наскоро оделся и побежал узнавать, в чем дело. Оказалось, что снаряд попал в угол крыши и оторвал часть карниза.
Почти тотчас же вслед за ним другой снаряд разорвался над домом и обсыпал крышу осколками, словно горохом.
Откуда-то пронесся слух, что юнкера решили разгромить до-чиста все кварталы, занятые большевиками.
Стрельба все усиливалась, к вечеру в соседнем переулке загорелся дом и яркое зарево осветило все комнаты. В эту ночь в доме Анны Григорьевны никто спать не ложился. Иван Григорьевич категорически заявил, что в этом особняке оставаться дольше невозможно.
— Помилуйте, — говорил он, — ведь мы очутились в самой боевой зоне, вон на Девичьем поле совершенно спокойно! Мой совет, как только стрельба немного стихнет, перебраться к Полозовым на Погодинскую улицу. Места у них для нас хватит, а за домом пока Петр присмотрит.
Сначала Анна Григорьевна решительно отказывалась выйти из дома, утверждая, что их непременно убьют по дороге, но когда у горевшего дома обрушилась крыша и миллионы искр взметнулись к небу, она согласилась, скрепя сердце.
На рассвете стрельба несколько затихла.
— Ну, — сказал Иван Григорьевич, — теперь самое время. Только одевайтесь попроще: не на бал едем. Предводитель команчей, собирайся. Франц Маркович, торопись, батюшка!
Франц Маркович за последние дни имел совершенно ошалелый вид, и теперь он с перепугу побежал укладывать свой чемодан.
— Я не могу оставить свое имущество на поругание разбойникам, — повторял он.
Но Иван Григорьевич решительно запретил ему брать с собой чемодан.
Были тусклые предрассветные сумерки, когда они вышли из ворот и пошли по пустынному переулку по направлению к Смоленскому бульвару. Впереди шел Иван Григорьевич, за ним шла Анна Григорьевна под руку с Дарьей Савельевной. Обе они были одеты в старые салопы, повязаны темными платочками, и несли в руках по узелку. Франц Маркович и Вася замыкали шествие.
Со стороны Кремля доносилась глухая канонада. На улицах было пустынно и тихо, но тишина эта опять-таки была какая-то тревожная.
Иван Григорьевич продвигался медленно, стараясь ступать как можно легче и бесшумнее. Они благополучно дошли до Смоленского бульвара и собрались уже пересечь его, чтобы выйти на площадку, как вдруг и справа и слева загрохотали выстрелы. Несколько солдат, отстреливаясь от кого-то, бежали по бульвару. Затрещал пулемет, все это произошло в одно мгновенье. Вася видел только, как впереди быстрее замелькали темные фигуры Ивана Григорьевича, Анны Григорьевны и Дарьи Савельевны. Франц Маркович выпустил руку Васи и юркнул в какие-то ворота. Вася бросился было бежать, но в это мгновенье огромный грузовик с грохотом пронесся мимо него и загородил ему дорогу. Когда Вася выбежал на бульвар, впереди никого уже не было, и в тоже время со стороны Сенной грянул залп. Вася внезапно почувствовал, как его что-то сильно ударило в плечо, он дернулся вперед, и ему почудилось, что он летит в какую-то черную пропасть.
III. ЕЩЕ НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Отряд рабочих осторожно пробирался вдоль стен, держась правой стороны Смоленского бульвара.
Отряду этому было поручено пройти дозором бульвар. Во главе шел Иван Сачков, держа ружье на перевес и поминутно озираясь по сторонам.
Ивану Сачкову пришлось побывать на Японской войне, где он был даже ранен в знаменитом бою под Ляояном. Пришлось также года три провоевать с немцами в последнюю Мировую войну.
Но мысленно сравнивая те войны с этой, происходящей теперь в Москве войной, он находил, что эта война куда страшнее. Там неприятель почти всегда был виден; в атаку шли большими колоннами, подбадривали друг друга криками, здесь было совсем не то. Врага не было видно вовсе, но он мог таиться в каждой подворотне, в каждом слуховом окне, за каждым углом и поворотом. Уже почти совсем рассвело и на окнах безмолвных домов алели лучи зари.
Все эти дома и особняки казались опустевшими и мертвыми. Иван Сачков, монтер по профессии, часто бывал в них, чинил электричество, проводил звонки. Он знал, какая роскошь скрывается за этими стенами, какую беззаботную жизнь вели те, кто жили в этих домах.
Иван Сачков давно уже был революционером. Революционером он сделался на Японской войне; тогда революционерами сделались многие. Он видел, как эксплоатировали народ люди, имеющие деньги или облеченные властью, и эта несправедливость, в особенности там, на Дальнем Востоке, перед лицом смерти, глубоко его потрясла. Впоследствии ему пришлось посидеть и в тюрьме за распространение революционных прокламаций, но и тюрьма не охладила его пыла. Теперь, после Февральской революции, он оказался одним из старейших большевиков и стал усиленно работать, агитируя против Временного Правительства. Когда от слов перешли к делу, он не задумался выступить с оружием в руках.
«Да, — думал Иван Сачков, пробираясь по бульвару, — этакие три дня стоят трех месяцев сидения в окопах, вон там в окне, как будто что-то мелькнуло! Уж не юнкерская ли засада».
В это время сзади загремели выстрелы и послышался грохот бешено несущегося грузовика; наперерез Сачкову пробежал какой-то высокий мужчина и две старухи. Через мгновение эта странная тройка скрылась в переулке, а из грузовика между тем грянул ружейный залп.
Сачков понял, что это могли быть только белогвардейцы, так как автомобиль обстреливался со стороны Сенной площади, занятой красными. Поэтому он и его спутники послали вслед грузовику несколько пуль.
Грузовик скрылся за Зубовской площадью, а Сачков со своим отрядом медленно стал продвигаться дальше.
— Смотри-ка, — сказал вдруг один из рабочих, — мальчишку убили. Ишь, бедняга, валяется!
Сачков остановился и стал присматриваться. По середине бульвара в самом деле неподвижно лежал какой-то мальчик.
— Надо бы его осмотреть, — сказал Сачков, — может ранили только, жалко мальчонку.
И он, оглядевшись по сторонам, быстро подбежал к телу мальчика.
За годы войны он привык одним прикосновением руки отличать убитого от раненого.
— Конечно жив, — проговорил он, — надо бы его на пункт снести.
Перевязочный пункт был наскоро устроен в трактире на Смоленском рынке. Несколько врачей и сестер перевязывали раненых. Врачи молчали и недовольно хмурились. Они на свое несчастье жили в этом районе и вот теперь им пришлось поневоле помогать большевикам.
— Это что за мальчик? — спросил высокий солдат с красным бантом, который был повидимому начальником.
— На бульваре подняли, — отвечал Сачков, — ранен.
Врач осмотрел рану и нашел ее неопасной. Пуля пробила только мягкие ткани. Обморок был следствием большой потери крови.
— Только нам тут с этим мальчишкой возиться не приходится, — сказал начальник Сачкову, — видишь, люди как дрова сложены, глядишь, еще раненых понатащат.
Между тем Вася пришел в себя.
— Ты кто такой будешь? — спросил его начальник.
Вася долго не мог опомниться. Он молча осматривался кругом, не понимая, где он находится.
— Слышишь, — отвечай что ли, ты кто такой?
— Я Стахеев, Василий Стахеев, я живу там в Сивцевом-Вражке.
Начальник свистнул.
— Ишь ты, какая цаца, — сказал он, — знаю я этих Стахеевых, это у них такой домина с садом. Молодчина, Сачков, буржуев спасать начал.
Сачков нахмурился.
— Какой он буржуй, — пробормотал он, — не с детьми воюем.
— Ну, уж он и на дыбы! Только вот что я тебе скажу: здесь у нас места нет, волоки его, куда хочешь, только чтобы здесь его не было.
Вася между тем от слабости впал в какое-то полузабытье.
Он пробормотал только:
— У нас дома никого нет.
— Ладно, — объявил Сачков, — возьму его к себе, а там видно будет.
Сачков жил рядом, в Ростовском переулке.
Когда Вася через час снова открыл глаза, он увидел себя лежащим на широкой деревянной кровати под одеялом из пестрых лоскутов. Он находился в маленькой комнате, обстановка которой была ему совершенно чужда и непривычна. О таких комнатах ему приходилось читать в рассказах, где описывалась жизнь бедных людей; но в действительности ему еще ни разу не приходилось бывать в таких комнатах.
Вместо роскошных картин здесь на стенах висело несколько пожелтевших фотографий и лубочных картинок. Кроме кровати в комнате стоял простой деревянный стол и несколько стульев. В углу стоял еще небольшой шкаф для посуды со стеклянной дверцой.
Посуда эта очень отличалась от той, которая блистала в шкафчиках Анны Григорьевны.
Непосредственно рядом с комнатой была, повидимому, кухня, из которой доносилось шипенье. Очевидно, на сковородке жарили блины или оладьи.
В комнате никого не было. Осмотревшись, Вася захотел было встать, но почувствовал сильную боль в плече и невольно застонал
— Очухался, паренек, — послышался женский голос.
Дверь в кухню приотворилась, и в комнату заглянула худая бедно одетая женщина с добрым болезненным лицом. Из-за нее выглядывала маленькая девочка лет восьми, которая с любопытством уставилась на Васю.
— Где я? — спросил он.
— Ничего, лежи, лежи, — сказала женщина, — ты уж лучше молчи, да не ворочайся, смотри! А то как захлещет кровь, что я с тобой буду делать?
— А вы кто? — спросил Вася.
— Мы Сачковы, — тонким голоском ответила девочка.
— Ну вот, — сказала женщина, — эта тебе все расскажет; она у меня разговорчивая, а то боюсь, оладьи бы не пригорели.
Она отошла от двери и втолкнула девочку в комнату.
Девочка, продолжая смотреть на Васю, подошла близко к его постели и взобралась на стоявший рядом стул.
Сначала они молча смотрели друг на друга.
— А как тебя зовут? — спросил Вася.
Девочка широко улыбнулась и ответила с удовольствием.
— Зовут меня Настей, а тебя как зовут?
— А меня Васей. А кто твой папа?
— Папаня электричество чинит, звонки. Сколько у него всяких молоточков, да клещей! Страсть!
— А сейчас он где?
— А сейчас он из ружья стреляет.
— Он что же большевик?
— Большевик. А ты тоже большевик?
— Не знаю.
— А кто тебя застрелил? — спросила девочка.
— Какой-то солдат с автомобиля выстрелил.
— Папаня сказал, что ты очень богатый.
Вася вспомнил дом тетушки, в котором он жил, как в тюрьме, и ответил:
— Это тетушка богатая, а не я.
В это время в кухне послышались мужские голоса.
— Папаня, папаня, — закричала девочка и побежала в кухню.
«Должно быть это сам Сачков пришел», — подумал Вася.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел, как показалось Васе, необыкновенно высокий человек, повидимому едва державшийся на ногах от усталости.
— Ну, как живем? — спросил он, ставя в угол ружье и тяжело садясь на стул. — Фу, жаркие денечки! Ты, Марья, скорей оладьи-то давай, — крикнул он жене, нам засиживаться некогда. Федор, ступай сюда, посмотри какого я красавчика подобрал. Федор, слышишь что ли?
В это время Марья вошла в комнату, неся в руках миску румяных оладьев. Вслед за нею вошел...
Вася, забыв про свою рану, так и подскочил на постели, но тут же со стоном упал на подушку. Это был Федор, его приятель Федор!
IV. НОВАЯ ЖИЗНЬ
Как-то утром Иван Сачков вернулся домой и сказал жене:
— Ну, Марья, радуйся, назначили перемирие, победа за нами, пока что воевать кончили. И тебя можно домой отправить, — прибавил он, обращаясь к Васе.
При этих словах у Васи невольно сжалось сердце. За эти дни он уже успел привыкнуть к семье Сачкова. Он вспомнил, каким одиноким и заброшенным он лежал у тетушки в имении, когда вывихнул себе ногу. Эти дни, проведенные у Сачковых, положили какую-то грань между его прошлым и настоящим, и ему не хотелось снова вернуться к прежней жизни.
— А нельзя мне остаться у вас? — робко спросил он Сачкова.
— Как так? — удивился тот.
— Ну что же, — с жаром продолжал Вася, — я сирота, я живу у тетушки и она меня не любит; меня никуда не пускают, а я вовсе не маленький и могу отлично работать. Я могу вам помогать. Вот и Федор вам скажет, как мне плохо дома жилось.
Сачков слушал Васю и не мог удержаться от одобрительной улыбки. Старому революционеру понравились Васины слова.
«А ведь правда», — подумал он, — «теперь вот Советская власть победила, парнишка он молодой, нечего ему с буржуазией путаться».
— Ну ладно, — сказал он, — мы ведь тебя не гоним, только смотри — пройдет денька три, сам убежишь.
Над Москвой, как по волшебству, перестали греметь выстрелы. Московские обыватели, отвыкшие за эти дни от тишины, стали осторожно выползать на улицу. Они все еще не верили: неужели кончилось? Но когда прошел час, два, а выстрелов все не было слышно, они, наконец, поверили, и толпы людей запрудили московские улицы. Казалось в Москве происходило какое-то огромное гулянье. Люди шли и с изумлением осматривали разбитые витрины магазинов, пробитые купола церквей, мостовую, изрытую окопами и усыпанные битым стеклам тротуары. Стены домов были рябые от пуль, а кое-где в них виднелись огромные пробоины, сделанные снарядами.
— Батюшки, что домов-то перепортили, — охала старушка.
— Ничего, матушка, — говорил ей, проходя молодой солдат, — Москва при французе сгорела, и то ничего.
Вася, не смотря на увещевания Сачкова, встал в этот день. Он чувствовал себя еще очень слабым, но ему не терпелось пройтись по улицам. Марья подвязала ему руку платком, и он со своим приятелем Федором отправился на Остоженку.
— Эк мы их ловко разделали, — говорил Федор по дороге, — а уж и отчаянные же юнкера! К Дорогомиловскому мосту стали пробиваться, а мы их тут с двух сторон, ружья у них, конечно, самые превосходные, не чета нашим. А только глядим, что-то стреляют не бойко, тут-то мы и сообразили, патронов у них маловато стало, а у нас этих патронов сколько хочешь у Хамовнического арсенала. Ну мы их, конечно, и прижали, сдались, ничего не поделаешь. А из Никитских ворот что было! Такое, брат, было сражение, прямо первый сорт.
— А как же ты, Федор, все войны боялся, — спросил Вася, — а теперь вдруг сам воевать пошел?
— Уж очень меня разобрало, — отвечал Федор, — уж и не подумал, страшно или нет. Как взял ружье в руки, да как пальнул один раз, так на меня прямо какой-то восторг нашел. Уж очень победить хотелось.
— Что ж теперь большевики совсем победили?
— А то как же? Читал листовку? Власть повсеместно переходит к Советам. Ленин теперь в Петербурге первое лицо. Эс-эры пикнуть не смеют. Хорошо, ей богу хорошо!
День был ясный и холодный. При каждом порыве ветерка деревья стряхивали на землю целые дожди желтых листьев.
На Остоженке Федор остановился перед дверью, над которой была большая синяя вывеска с белою надписью «Чайная».
— Тут наш штаб, — сказал Федор, — пойдем, я тебе покажу наших ребят.
Они вошли, в чайной было душно и жарко от множества находившегося там народа. Войдя со свежего воздуха, Вася едва не задохся от махорочного дыма. Все находившиеся в чайной молчали и слушали оратора в кожаной куртке и в матросской шапке, стоявшего на столе.
— Итак, товарищи, — говорил оратор, очевидно заканчивая свою речь, — вы видите, что мы победили, теперь наша задача — сохранять революционный порядок. Буржуазия, товарищи, сломлена и более не воскреснет. Мировой пролетариат, товарищи, идет нам на помощь. Да здравствует Советская власть! Да здравствует Мировая революция!
Этот клик был подхвачен всеми присутствующими, из которых многие повскакали с мест и захлопали в ладоши.
Вася опять почувствовал, как его охватывает общий восторг, и он тоже закричал и захлопал в ладоши.
— Ты как сюда попал? — послышался голос. Позади Васи стоял Степан.
— А он из дому удрал, — ответил Федор, гордясь своим приятелем, — нашим хочет быть, видишь, даже рану получил.
— Вот ты какой гусь — сказал Степан, — ну смотри, задаст тебе твой француз бучу.
Вася презрительно пожал плечами.
— Боюсь я его, как же! — отвечал он и почувствовал вдруг необыкновенно приятное чувство свободы, — я не знаю, где он.
К Степану в это время подошли два солдата, и он ушел с ними в глубину чайной, оживленно разговаривая.
Вася присел на подоконник и с любопытством наблюдал этих незнакомых, именовавших себя большевиками.
Тут были матросы с обветренными, загорелыми лицами, были какие-то совсем молодые мастеровые, восторженно толковавшие о победе, были хмурые солдаты, должно быть недавно покинувшие окопы. Все они громко кричали, спорили, перебивали один другого, шутя давали друг друга тумака.
Васе почему-то вдруг вспомнились тетушкины именины, чинные гости, которые почтительно выслушивали друг друга и только тогда начинали говорить мягкими вкрадчивыми голосами.
Все это было так непохоже одно на другое, Васе казалось, что он попал на какую-то другую планету. Он вдруг ясно понял, что уже никогда попрежнему не соберутся гости в гостиной у Анны Григорьевны, что старому дому и его старым обитателям пришел конец. Вася не очень пожалел об этом. В старом доме он испытал мало радостей, от Анны Григорьевны он никогда не слыхал ни одного приветливого слова, и она казалась Васе теперь куда более чужой, чем, например, Марья, жена Сачкова. Та по крайней мере относилась к нему всегда ласково и заботилась о нем, словно о родном. «В конце концов, — думал Вася, — к чему мне вся эта роскошь, если меня там никто не любит».
И, выйдя на улицу, он, весело насвистывая, отправился на квартиру к Сачкову.
Когда Вася в ту достопамятную ночь покидал дом, у него было с собой двадцать пять рублей. Эти деньги ему подарил Иван Григорьевич в день его рождения. Вася отдал их Марье, так как он видел, как трудно им живется. Даром кормить его им было трудно.
Федор сообщал Васе домашние новости. Тетушка, видимо, мало была огорчена его исчезновением, но Иван Григорьевич очень волновался. Он был уверен, что Васю убили на улице, все ругал Франца Марковича и даже велел ему отправляться на все четыре стороны.
Вася любил Ивана Григорьевича. Это был единственный человек, относившийся к нему добродушно и сердечно. Поэтому Вася решил написать ему письмо о том, что он жив и здоров, но что домой не вернется, так как решил стать рабочим.
Дальнейшая связь с домом у Васи порвалась, так как Федор куда-то уехал, как он сказал по партийным делам.
Наступила зима, побелели московские крыши, и мягкий снег густым слоем покрыл московскую мостовую. В эту зиму русские обыватели съежились по своим углам и передавали друг другу страшные слухи. Цены все росли, продукты исчезали. Вечером и ночью на мрачных, неосвещенных московских улицах изредка раздавались одинокие выстрелы. Еще никто не понимал, во что выльется новая власть, и все ожидали какого-то переворота и всегда непременно «через две недели».
А между тем во всех партийных комитетах шла напряженнейшая работа.
Участники этой работы сами еще не знали справятся ли они со своей задачей — перекроить заново всю Россию. Однако они работали, не покладая рук. Так прошло несколько зимних месяцев.
— Ну, Васька, хочешь я тебя на настоящий митинг сведу? Карл Радек говорить будет, — сказал однажды Сачков, придя домой.
— Пойдем, — воскликнул Вася.
Они вышли из дому, и у Васи дух захватило от ужасного ветра, дувшего им навстречу. Снег залепил ему глаза, и он едва шел, проваливаясь в сугробы.
Митинг происходил на Девичьем поле, в большом здании, где помещалась какая-то школа.
Зал был уже весь набит народом.
За столом президиума сидело двое мужчин и женщина в военной шинели, все с красными бантами на груди.
Вдруг, в дверях появился человек, при виде которого все разразились приветственными возгласами. Вошедший был одет в черную кожаную куртку, с револьвером у пояса и в кожаные рейтузы. На его бритом лице блестели большие круглые очки, а на голове была фуражка с красной звездою. Приветствуемый аплодисментами, он взошел на кафедру.
Председатель встал и произнес с расстановкой:
— Объявляю настоящее собрание открытым. Слово принадлежит товарищу Карлу Радеку.
Радек начал говорить. Он говорил спокойно и резко. Его иностранный акцент придавал речи какую-то особую выразительность.
— Товарищи, — закончил он, — всемирная революция не за горами, уже во многих странах вспыхнули восстания, рабочие всюду не хотят больше терпеть иго капитала, нам нужно быть только терпеливыми, крепко отстаивать завоеванные позиции, и тогда не дети наши, но мы сами будем свидетелями мировой коммуны. Да здравствует всемирный пролетариат! Да здравствует всемирная революция!
Гром аплодисментов покрыл эти слова, и неожиданно, скрытый где-то в задних рядах оркестр, грянул Интернационал.
Когда Вася вышел опять на улицу, в метель, не нашел Сачкова. Сачков исчез, оттертый толпой. Вася шел отмахиваясь от снега, как вдруг кто-то крепко схватил его за руку.
— А, предводитель команчей, — послышался знакомый голос, — попался-таки, теперь не выпущу!
— Пустите дядя, я не хочу домой возвращаться.
— Как так не хочешь, мы тебя по всей Москве ищем. (Иван Григорьевич понизил голос). Мы, брат, решили за границу удирать. И мы с тобой поедем в Африку на львов охотиться.
— Я хочу быть рабочим.
— Э, брат, на львов охотиться та же работа, да еще какая работа! А интересно-то как!
— У меня тут друзья новые.
— И там друзья будут, не навсегда едем. Поохотимся и вернемся. Зато каким ты молодцом станешь. Тогда хоть сразу помощником Ленина делайся.
И почти подняв Васю на воздух, он быстро зашагал, не обращая внимания на хлеставшую их вьюгу.
V. В ОДЕССЕ
Путь от Москвы до Одессы был ужасен. Больше недели пришлось ехать им в битком набитых вагонах. Все время носились какие-то тревожные слухи о бандитах, развинчивающих рельсы, чтобы после крушения удобнее было грабить. Между прочим, во время этой поездки трагическая судьба постигла вечного спутника Ивана Григорьевича — рыжего Джека. В купэ сидел какой-то желтый худой господин.
— Это возмутительно — говорил он, нервно подергивая плечом, — люди сидят, как сельди в боченке, а они собаку везут, от нее псиной пахнет, я просто задыхаюсь!
Другие пассажиры от нечего делать тоже стали роптать.
Джек, понимая, что он является предметом общего неудовольствия, смущенно смотрел на Ивана Григорьевича, словно спрашивая, как ему быть. Иван Григорьевич тоже был смущен, ибо сознавал, что в купэ, действительно, слишком тесно.
На одной станции в вагон ввалилось несколько солдат, вооруженных с ног до головы.
— Эй, расступись, — кричали они пассажирам, — не то худо будет, пулю всадим.
Двое из них кое-как протиснулись в купэ, где ехали наши беглецы.
— Вот, товарищи, — заговорил желчный господин, желая заслужить расположение новых спутников, — вам места нет, а тут вот собаку везут!
— Собаку! это по какому же праву?
— А вот, спросите.
Иван Григорьевич не успел опомниться, как один из солдат схватил Джека и выбросил в разбитое окно. Иван Григорьевич и Вася вскрикнули от ужаса и бросились к окну.
Поезд шел очень медленно и Джек, мягко скатившись с песчаной насыпи, побежал рядом с вагоном, жалобно скуля и взвизгивая.
Поезд пошел быстрее. Джек все бежал и бежал, высунув язык, и напрягая все силы, чтобы не отстать. Но поезд все ускорял ход, дорога пошла под уклон, Джек превратился в еле видимую точку и, наконец, совсем исчез из виду.
Делать было нечего, Иван Григорьевич больше всего боялся обратить на себя внимание, так как у него с собой было очень много денег, на которые он рассчитывал жить за границей вместе с Анною Григорьевной. Они решили ехать в Одессу, и оттуда морем в Константинополь, потому что война еще не кончилась, и все другие пути за границу были гораздо труднее и опаснее.
В Одессе уже по-весеннему сияло солнце. В большом номере гостинницы сидела Анна Григорьевна и с раздражением бранила Дарью Савельевну за то, что та уложила в чемоданы множество ненужных вещей. Иван Григорьевич шагал из угла в угол и от времени до времени говорил Васе, сидевшему в углу:
— Ты главное не думай о Москве, тебе еще предстоит много интересного. Хочешь коммунистом быть, будь, но только пока тебе еще рано. Вот подрастешь — пожалуйста, возвращайся в Россию и переворачивай ее вверх дном.
Вася слушал молча, и в душе был не согласен. Вовсе он не так уж мал. Он страшно ругал себя за то, что согласился уехать из Москвы. Он даже не совсем понимал, как это случилось. Каким образом дяде удалось его уговорить. Все это произошло так быстро, что он просто не успел опомниться и притти в себя. Впрочем, теперь уже отступать было поздно. В два часа отходил пароход на Константинополь. Билеты были уже взяты.
— Сейчас одиннадцать, — сказал Иван Григорьевич, — времени много, успеем закусить на дорогу.
Он позвонил.
Через полчаса был подан завтрак. Садясь за стол, Иван Григорьевич опять посмотрел на часы и с удивлением увидел, что они опять показывают одиннадцать часов.
— Остановились, — воскликнул он в ужасе и выбежал в коридор.
— Вы не знаете, который час? — спросил он у проходящего лакея.
Тот вытащил из кармана большие никелированные часы и ответил хладнокровно:
— Четверть второго.
Иван Григорьевич схватился за голову и бросился в номер. Началась суматоха. Иван Григорьевич и Дарья Савельевна наскоро завязывали чемоданы, а Анна Григорьевна, придя в сильнейшее негодование, упрекала брата в беспечности и легкомыслии.
Через десять минут два извозчика мчались по сияющим одесским улицам по направлению к порту.
На пристани происходила ужасная суматоха. Огромный двухтрубный пароход завывал своей сиреной и был готов к отплытию. Сходня была запружена народом.
Иван Григорьевич протискивался с трудом, таща за собой Анну Григорьевну. Толпа оттеснила Васю к самому краю сходни и он ухватился за железный канат, заменявший перила, боясь упасть в море. Какой-то носильщик больно ударил его по голове сундуком, который он тащил на плече, а в тоже время с парохода раздался крик: — «Снимать сходни».
Толпа ринулась обратно и Вася почти раздавленный очутился снова на каменных плитах мола. Огромный пароход медленно боком отходил от пристани, страшно пеня воду двумя гигантскими винтами. Между пароходом и молом плескались синие черноморские волны.
Вася все никак не мог выбиться из толпы, а когда, наконец, очутился один у чугунных перил мола, пароход был уже далеко и быстро шел, бросая в небо черные столбы дыма.
Английский солдат, тронув Васю за плечо, жестом велел ему уйти с пристани.
— Что, остались, молодой человек? — раздался позади незнакомый голос.
Вася оглянулся и увидел толстенького человечка, похожего на грека, в большом клетчатом картузе и в потертом френче. Вася молча кивнул головой.
— Ай, ай, ай, какое горе, — сказал незнакомец, — но это ничего, совершенно ничего, так как вы встретились со мною! Вы не пропадете! У вас вероятно и денег нет?
— Нет, у меня есть деньги, двести рублей, — ответил Вася.
Иван Григорьевич перед отъездом наспех рассовывал деньги всем по карманам.
— Двести рублей! — воскликнул грек, — отличные деньги, идемте, я познакомлю вас с одним человеком, который встретит вас, как родного сына, и поможет вам догнать папу и маму; ах, какой это человек!
— Нет, я хочу ехать в Москву.
— Ну, так он поможет вам добраться до Москвы. Сейчас трудно ехать в Москву, ах, как трудно, но этому человеку стоит захотеть, и вы будете в Москве.
Вася пошел за ним. Он как-то плохо соображал, что с ним будет и ему было в конце концов все равно, куда итти.
Одесса, как всякий портовый город, резко разделяется на две части. С одной стороны, красивый нарядный город с тротуарами, обсаженными белыми акациями, с высокими домами и роскошными магазинами; с другой — рабочий и матросский квартал. Мрачные, кривые улицы, подозрительные притоны, грязные дома с темными зловонными лестницами и со зловещими дворами.
В этом квартале и в самый ясный день было мрачно. Незнакомец повел Васю именно в эту часть города. Вася шел, изумленно озираясь по сторонам, и очень удивился, когда его спутник, остановившись перед каким-то грязным домом, произнес:
— Вот тут живет мой друг, который поможет вам в вашем горе.
Вид у грека был такой благодушный, что Вася решил вполне ему довериться.
Они вошли в ворота и поднялись по какой-то вонючей лестнице; пройдя несколько площадок, незнакомец постучал в дверь, обитую рваной клеенкой, постучал как-то особенно, сначала три раза под-ряд, а потом еще два раза. Дверь приотворилась и из нее выглянула растрепанная женская голова.
— Есть дело? — спросила женщина.
— Есть.
Вася с отвращением прошел через грязную, вонючую кухню и очутился в комнате, где на рваном кожаном кресле сидел толстый мрачного вида мужчина. К удивлению Васи, грек, проведший его, исчез, словно его тут никогда и не было.
— А, — сказал сидевший в кресле, — здорово, молодчик.
Вася ничего не ответил и ему вдруг стало жутко.
— Тебе, собственно, чего нужно?
— Я не попал на пароход, — робко сказал Вася, — мне сказали, что вы можете помочь мне добраться до Москвы.
— Гм, добраться до Москвы! Может у тебя деньги есть?
— Есть, двести рублей.
— А ну-ка, покажи.
Вася вынул деньги и подал ему.
Тот молча посмотрел бумажки на свет и сунул себе в карман. Затем он встал, долго рылся в каких-то лохмотьях, вытащил рваные башмаки, какую-то засаленную куртку, пестреющую заплатами, и такие же панталоны.
— Переодевайся, — сказал он грубо.
Вася стоял, не понимая в чем дело.
— Переодевайся, — крикнул опять мужчина, и так щелкнул Васю по лбу, что у него, как говорится, искры из глаз посыпались.
Вася понял, что попал в воровской притон. Дрожащими руками он снял свой костюм и облекся в пахнущие рыбой лохмотья.
— А теперь — выметайся.
— Дайте мне хоть немного денег, ведь я с голоду умру.
— Каких денег? Ах, бисова детина! Да у тебя и не было никаких денег! Убирайся-ка скорей, да смотри, если кому-нибудь скажешь, я все равно узнаю и тебя в море утоплю, как котенка. Брысь!
Вася пробежал через грязную кухню, сбежал с лестницы и выскочил на улицу. На углу, он увидал городового.
— Меня обокрали, — заговорил он, — украли двести рублей и платье, заставили переодеться, вот, в эти лохмотья.
Но, к изумлению Васи, городовой не только не принял в нем участия, но, напротив, больно схватил его за ухо и крикнул сурово:
— Знаю я вас — пострелят! Послушать вас, так всех вас ограбили! А вы, небось, сами всякого ограбите! Ступай-ка по добру по здорову, да смотри, попадись мне только на глаза! Отправлю тебя в участок, а там уж с тобой расправятся.
Так как эти слова были подкреплены подзатыльником, Вася не стал продолжать беседы и побежал, чтобы только поскорее выбраться из этой мрачной трущобы.
Так добежал он до какой-то улицы, идущей вдоль моря и, сев на горячий от солнца камень, задумался. И в самом деле было о чем подумать. Он очутился один в незнакомом городе, без денег, да в добавок в таком наряде, что его всякий мог принять за воришку.
В первый момент после отхода парохода Вася как-то не очень испугался, в кармане у него были деньги и ему сразу пришло в голову, что с этими деньгами он сумеет пробраться в Москву. Но теперь он проклинал свою нерасторопность.
VI. ФЕНИКС
Вася все сидел на камне, предаваясь своим грустным размышлениям и даже не заметил, как потемнело небо и как весь город окутали синие весенние сумерки. По этой пустынной набережной никто не проходил. Вася не знал, куда ему итти и что делать.
Между тем голод давал себя чувствовать.
В прежние времена Вася никогда не думал о пище, она являлась в нужное время сама собой, как нечто совершенно необходимое и естественное. Но теперь, как он добудет себе эту пищу? Купить он ничего не мог, так как денег у него не было. Пойти постучаться в незнакомый дом и попросить, чтобы его накормили? В конце концов разве уж так трудно накормить одного человека? Просить ему не очень-то хотелось. Но, наконец, голод так сильно стал мучить его, что Вася встал и торопливо пошел вдоль огромных запертых амбаров, чтобы дойти до какого-нибудь жилья.
Пройдя пристань, он очутился на красивой улице и зашел в ярко освещенный гастрономический магазин. В магазине толпились хорошо одетые покупатели, а приказчики в белых фартуках резали ветчину, колбасы и давали пробовать покупателям тонкие ломтики сыра.
От этого зрелища голод Васи усилился, как ему показалось раз во сто. Он подошел к одному важному на вид приказчику, стоявшему без дела, и робко произнес:
— Мне нечем заплатить, но дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь поесть, я не ел с утра, мои родственники...
Приказчик вдруг, ничего не отвечая Васе, крикнул через его голову:
— Швейцар, займитесь!
Вася не успел опомниться, как могучая рука ухватила его за шиворот и словно какую-то вещь выбросила из магазина. Вася больно ударился плечом о ствол дерева и едва не заплакал от обиды и унижения. Он даже позабыл о своем голоде.
«Как смеют так обращаться со мной», — думал Вася, дрожа от негодования. В эту минуту он увидел в стенном зеркале свое изображение. Действительно его жалкая фигура мало подходила к этому роскошному магазину. Он ясно себе представил хозяина этого магазина, какого-нибудь толстого и богатого грека, и ему вдруг страшно захотелось разбить камнями эти гладкие зеркальные стекла. Но швейцар внимательно наблюдал за ним. Не зная, куда итти, он побрел наугад по каким-то переулкам и скоро к своему удивлению, очутился у того самого камня на набережной, на котором он сидел днем. Неужели же в самом деле он умрет с голоду в этом огромном городе, где столько всякого продовольствия?
Нет, надо что-нибудь изобретать.
Он грустно посмотрел на темное море и вдруг увидал огонек, змейкой отражавшийся в черной воде и медленно приближающийся к набережной. Вскоре этот огонек погас. В темноте обрисовалась тень большой лодки, и послышался всплеск весел. Лодка ударилась носом о набережную и какой-то человек, шепнув что-то другим, сидящим в лодке, как обезьяна вскарабкался по камням набережной, перепрыгнул через чугунные перила и... прямо наткнулся на Васю. Цепкая рука впилась Васе в горло.
— Ты что шпионишь, — прошептал голос.
— Пустите, — прохрипел Вася, задыхаясь, — я не шпион.
Человек разжал руку и, в темноте нагнувшись над Васей, стал пристально его разглядывать.
Между тем остальные люди, приехавшие в лодке, тоже очутились на набережной и окружили Васю. Один из них чиркнул спичку и тотчас же потушил ее.
— Чепуха, — сказал он, — ты всегда, первым делом за горло. Перепугал мальчишку, видишь он еле на ногах стоит. Ишь, струсил.
— Это от голода, — сказал Вася, — я вовсе не струсил.
— Вот оно что, — протянул человек, зажигавший спичку, — ну, нам кормить тебя нечем, походного ресторана при нас нет.
Отойдя в сторону, люди стали о чем-то шептаться друг с другом.
Васе донеслось слово «табак» и «к завтрашней ночи пять ящиков».
Затем они все пошли по набережной, удаляясь от города. Один из них вдруг отстал и окликнул Васю.
— Эй, парень!
Вася подошел к нему. При свете взошедшей луны, Вася мог рассмотреть, этого человека. Это был малый лет семнадцати, с лихо заломленной на затылок измятой шляпой, в старой морской тужурке и в непомерно больших и тяжелых башмаках.
— Ты, правда, не ел ничего?
Вася рассказал ему всю свою историю. Парень, повидимому, очень заинтересовался.
— Ну, и дурак же ты, — сказал он, — за каким-то греком пошел, у нас тут жулик на жулике! Как еще жив-то остался!
— А за что же им меня убивать?
— А почем знать, — со смехом произнес тот, — может быть твоя кожа на барабаны годится. Ну вот что, пойдем, я тебя накормлю. Мы, ребята хорошие — только болтовни лишней не любим. Коли будешь болтать так смотри, у меня для тебя гостинец припасен.
И в лучах луны перед Васей сверкнуло лезвие большого ножа.
— Понимаешь? — выразительно спросил он.
Они пошли вслед за остальными.
— Тебя как зовут-то? — спросил парень.
— Василием.
— А меня зовут Феникс. Одесские фараоны меня хорошо знают.
— А что такое фараоны? — спросил Вася.
Тот в ответ насмешливо свистнул.
— Есть такие дураки со светлыми пуговицами, да только им Феникса не видать, как своей поясницы.
В эту минуту Васе показалось, что между двумя амбарами блеснули при луне две светлых точки, словно очки, и какая-то тень утонула во мраке, но он не обратил на это внимания и пошел вслед за Фениксом.
Через десять минут Вася сидел в грязной каморке и с наслаждением уписывал холодное мясо и скумбрию, которую Феникс изжарил на каком-то необыкновенно вонючем масле.
— Сегодня рано отделались, — говорил Феникс, — а вчера до трех часов ночи валандались. Англичане эти — сущие дьяволы, глазищи у них, словно телескопы, ни одной лодки не пропустят! Ну, да мы их с носом оставляем.
— А что у вас за работа, — спросил Вася, принимаясь за пятую скумбрию.
— Мы — контрабандисты, — отвечал Феникс, закуривая папироску, — слыхал про таких? Табак возим! Турецким табаком занимаемся. Да опасно стало работать, прежде бывало поделишься с надсмотрщиком и баста, а эти англичане с собой сигар понавезли и ничем их не убедишь. Ну, ложись спать, парень, ты носом клюешь.
Он швырнул в угол сенник и какой-то мешок вроде подушки.
— Вот этим накроешься, — добавил он и подал Васе пахнущее морем брезентовое пальто.
Сам Феникс растянулся на лавке и моментально захрапел. Вася, поев, почувствовал ужасную усталость и немедленно улегся.
Перед ним, как в кинематографе, промелькнул Иван Григорьевич, шагающий по номеру гостинницы, уходящий пароход, маленький грек, мрачный грабитель и ярко освещенный гастрономический магазин. Внезапно все подернулось туманом и он крепко заснул.
Было около часа ночи. Жизнь в Одессе замерла, согласно приказу, еще два часа тому назад. В полицейском участке в дежурной комнате мрачно дремал дежурный полицейский офицер, а за перегородкой храпело несколько городовых.
За этот вечер не произошло ничего особенного; арестовали одного спекулянта, привели пьяного, призывавшего к свержению английских властей.
Вдруг в дежурную комнату вошел небольшого роста штатский человек в гороховом пальто и в котелке, который, казалось, был слишком велик для его головы. Войдя, он протер платком круглые очки с дымчатыми стеклами и тронул за плечо офицера. Тот очнулся от дремоты, потянулся и с некоторым неудовольствием сказал:
— В чем дело?
— Хе, — произнес вошедший, — вы уж так сразу хотите знать в чем дело? А может быть ни в чем.
— Ну, так на кой же чорт вы меня разбудили, Мазуркевич!
— Не беспокойтесь, — сказал Мазуркевич, улыбнувшись, — дело есть и даже очень важное. Тс... какое дело! — он цокнул языком.
— Вы знаете, что назначено две тысячи наградных тому, кто сумеет захватить шайку контрабандистов-табачников. Знаете, которые с турками спелись?
— Ну, и что же, — лениво и равнодушно спросил офицер.
— А то, что мы с вами сегодня поделим эти денежки.
— Врете, Мазуркевич!
— Вру, так ну вас к дьяволу! Пойду к англичанам.
— Да вы скажите толком, вы на след что ли напали?
— Одним словом, давайте мне сейчас десяток людей, только чтоб были люди живые, а не мертвые куклы и, конечно, с револьверами, а не с хлопушками! Вот тогда будете видеть. Но все это надо делать живо. Спать теперь нельзя!
Васе снилось будто он гуляет по громадным комнатам московского дома и будто в какую комнату он ни войдет, всюду пусто, никого нет. Вася хочет выйти на улицу, но никак не может найти выхода. Вдруг снаружи раздаются выстрелы. «Ага», — думает Вася, — «началась революция».
Вася сразу проснулся и очутился в каморке Феникса. Еще не совсем опомнившись от сна, он увидел только как Феникс одним ударом вышиб окно и выпрыгнул в темноту ночи. Какой-то человек, перегнувшись через подоконник, пальнул из револьвера. Вася вскочил на ноги, но мгновенно был схвачен сзади чьими-то руками и хриплый от волнения голос пробормотал.
— Попался голубчик!
Человек, стрелявший через окно, подошел к нему и приставил револьвер к груди.
— Отдавай оружие, — гаркнул он.
— У меня нет никакого оружия.
Быстрые руки обшарили Васю.
— Связать мальчишку по рукам и по ногам, а я посмотрю, как там наши работают.
И человек с револьвером в руках выбежал из комнаты.
VII. ОДЕССКИЕ ШЕРЛОКИ ХОЛМСЫ
Арест банды контрабандистов был настолько важен, что о нем сочли нужным дать знать английским властям.
Правда, Мазуркевич и его отряд еще не возвратились, однако в поимке контрабандистов не могло быть никаких сомнений.
Английский лейтенант явился в участок и, сев в подобострастно подвинутое ему кресло, молча закурил сигару. Явился и пристав, вызванный по телефону. Весь этот шум поднял дежурный офицер, который очень боялся упустить обещанную награду и потому спешил заручиться свидетелями.
Около трех часов ночи на лестнице послышался шум, и появился Мазуркевич. Вид он имел несколько смущенный.
— Привели? — воскликнул дежурный, еле переведя дух от волнения.
Мазуркевич пожал плечами.
— Я умею ловить людей, а не чертей, а это, уверяю вас, настоящие какие-то черти. Впрочем одного удалось захватить и он, конечно, наведет нас на след.
В комнату ввели связанного по рукам Васю.
Дежурный офицер заскрежетал зубами.
— И это все?
— Ну, что же вы хотите, я же вам сказал, что я не могу ловить чертей.
— А вот мы сейчас допросим мальчишку.
Васю подвели к столу.
— Вот что, малый, сказал ему пристав, — если ты скажешь нам всю правду, мы тебя отпустим на все четыре стороны, да еще дадим тебе два-три целковых на разживу, а если соврешь, посадим тебя в чулан, где тебе, во-первых, крысы нос отгрызут, а во-вторых, пить тебе не будем давать, а кормить будем одной селедкой. Понял? Ну вот теперь отвечай!
Прерывающимся от волнения и страха голосом Вася рассказал всю свою историю.
Выслушав ее, пристав громко расхохотался.
— Ишь ведь, еще молоко на губах не обсохло, а как врет-то здорово.
Дежурный тоже ухмыльнулся, но не очень радостно, ибо мысль о потерянной премии не давала ему покоя. Английский офицер недовольно пыхтел сигарой.
— И больше ты нам ничего не расскажешь? — спросил пристав.
— Я вам рассказал истинную правду, — со слезами на глазах сказал Вася.
— Ну, через три дня мы еще с тобой поговорим.
И он крикнул полицейскому:
— В десятый номер.
Васю повели и заперли в темный чулан. Он нащупал место вроде скамейки и сел. Положение было довольно скверное.
Какую же еще правду мог он сказать этим людям?
В углу зашуршало что-то. Вася не боялся ни мышей, ни крыс, но мысль, что их могло быть здесь очень много, и что они могли напасть на него, привела его в ужас. Он подобрал ноги и сидел так в темноте, вспоминая уютную комнатку Сачкова.
«И зачем я уехал из Москвы», — подумал он снова и чуть не расплакался от досады.
На несчастного Мазуркевича между тем со всех сторон посыпались насмешки.
— Да, Мазуркевич, — говорил пристав, собираясь домой и подпоясываясь шашкой, — Шерлок Холмс вам и в подметки не годится, о вашем геройстве надо в газетах написать. Вдесятером одного мальчишку поймали!
Английский офицер встал и сердито сказал:
— Не понимаю, зачем меня беспокоил.
Они оба ушли, и тогда дежурный офицер, подойдя к Мазуркевичу, сказал ему тихо и вразумительно:
— Вы, Мазуркевич, не сыщик, а хвост собачий.
И Мазуркевич ушел, пожав плечами.
Утром, когда в участке начались занятия, туда вбежал взволнованный человек с усами и с бородой, одетый довольно хорошо и закричал:
— Здесь у вас содержится в заключении мой племянник? Где пристав, я требую пристава.
Его провели в кабинет пристава. Там он, упав в кресло, рассказал ту же историю, которую накануне рассказывал Вася и потребовал его немедленного освобождения.
— Только, ради бога, скорей, — кричал он, — я вернулся в Одессу со встречным пароходом, а в двенадцать часов отходит в Константинополь почтовый пароход.
— Вы можете описать приметы мальчика?
— Конечно, могу.
И он довольно точно описал Васины приметы.
— А как вы узнали, что он тут находится?
— Совершенно случайно на улице разговорился с неким... позвольте, я забыл фамилию... Я обратился наугад и прямо попал в точку, да, вспомнил, — Мазуркевич. Но только поскорее. Если не будет задержки, я охотно напишу чек на тысячу рублей на Одесский торговый банк.
Это очень понравилось приставу.
— Привести мальчугана из десятого номера, — крикнул он, приотворив дверь.
— Такой ужасный случай, — продолжал говорить господин, сидя в кресле, — оттеснили его и вот пропал, хорошо еще, что так удачно кончилось.
В это время Васю ввели в кабинет и господин бросился его обнимать и целовать.
Вася был ошеломлен, прямо из двери попав в объятия. Но уже в следующую секунду он тоже радостно отвечал на его объятия.
— Ну, сейчас идем, — крикнул господин, и быстро сунул в руку пристава какую-то бумажку, которую тот спрятал с ловкостью фокусника.
— Еще надо костюм купить по дороге.
И оба быстро вышли из участка.
Через десять минут после их ухода приставу подали копию телеграммы, посланной из Константинополя на имя Одесского полицеймейстера и разосланную в копиях по участкам.
«Потерян в Одессе мальчик, четырнадцати лет, блондин, одет в серое пальто, серый велосипедный картуз. Зовут Василий Стахеев. Нашедшему вознаграждение тысяча рублей.
— Что за чорт? — сказал пристав, подавая телеграмму дежурному.
Тот тоже прочел и тоже сказал: «что за чорт!»
— На всякий случай распорядитесь догнать эту парочку. Я ни чорта не понимаю.
Когда околодочный вышел, пристав быстро достал из кармана чек и развернул его. Это была просто записка и вдобавок очень простого содержания. На ней написано было только:
«Поздравляю вас еще с одной глупостью
VIII. СОБЫТИЯ РАЗВЕРТЫВАЮТСЯ
Вася и Феникс быстро вышли на Екатерининскую набережную, где Феникс с самым независимым видом нанял лодку для катанья.
— Грести буду сам, — сказал он матросу.
Они вдвоем выехали в открытое море. Был чудесный весенний день. Море синело, отливая бирюзой и изумрудами, а Одесса так и сияла, вся залитая солнцем.
— Великая вещь — море, — говорил Феникс, когда они отъехали уже довольно далеко. Он отклеил усы и бороду и сунул их себе в карман.
— Ну, теперь только не дать бы нам маху, — продолжал он, — они нашу компанию накрыли, да никого не поймали, стало быть теперь будут искать повсюду. А ловко я тебя из этой дыры выручил. Я знаю, что значит попасться к ним в лапы.
Он все греб и греб вдоль берега, держась верстах в двух от него.
Скоро кончились одесские дома и начались низкие рыбацкие постройки. Феникс перестал грести и сказал Васе:
— Придется нам поваландаться по морю до вечера. Хлеб у меня есть с собой, вот с водой будет скверно.
— А лодочник нас не выдаст? — спросил Вася.
— Мы с ним приятели, — отвечал тот.
Так до вечера качались они на синих волнах, то работая веслами, то предоставляя лодку течению.
Когда стемнело, Феникс причалил к берегу в том месте, где уже кончался рыбачий поселок и стояли только одинокие хижины.
Они выпрыгнули на песок, втащили за собой лодку, чтобы ее не унесло в море и направились к одной хижине.
На легкий стук в окно им отворила дверь маленькая седенькая старушка и впустила их в дом. В углу сидел старик и чинил большую рыболовную сеть.
«Точно в сказке о золотой рыбке», — подумал Вася. Феникс зашел за перегородку и выйдя из-за нее, уже имел вид заправского рыбака.
— Ну-с, — сказал он, — дайте нам поесть и попить.
Старуха поставила на стол миску с горячей ухой и жареную скумбрию.
Ночь была темная, облачная. Феникс и Вася сидели на завалинке, прислушиваясь к шуму моря.
— Куда же мне теперь тебя девать? — рассуждал Феникс. — С одной стороны, тебе здесь оставаться не безопасно, с другой стороны, может быть, родные искать тебя примутся.
— А нельзя ли как-нибудь в Москву пробраться? — нерешительно спросил Вася.
— В Москву? Да ведь там большевики, ты же от них удирал, чудак!
— Это не я удирал, а мои родные.
— Какие же у тебя там друзья?
— Большевики, — отвечал Вася.
Феникс с любопытством посмотрел на него.
— До Москвы-то уж больно далеко, — сказал он, — лучше иди к нам в контрабандисты, мы теперь в Херсон перекочуем, а большевики твои, может быть, и сами до нас доберутся.
— А разве хорошо быть контрабандистом ? — спросил Вася, — в Москве я хотел учиться, быть монтером, вообще работать.
Феникс свистнул и засмеялся.
— Работать! А мы разве не работаем? Ты еще, видно, жизни не видел, а вот ты послушай, что я тебе расскажу, и тогда скажи, что хорошо, что плохо.
И он начал рассказывать:
— Отец мой был не миллионщик какой-нибудь, а простой шахтер, работал он в Донецком бассейне на шахтах купца Коврова. Купец, братец мой, шутить не любил и зря ни одной копейки не платил. Так что шоколада я не кушал, а жевал себе черный хлеб. Было у меня еще два брата и две сестры, и помню я, как мать моя, знай, все кричала на нас, а то случалось и била ни за что ни про что, просто так от бедности. Уж очень много было ей с нами возни, не давали мы ей покоя ни днем, ни ночью. Помню, как раз стали говорить рабочие, что у бадьи, на которой спускались они в шахту, цепи заржавели и пообтерлись и, того гляди, лопнут. Только купец Ковров, осмотрев цепи, решил, что рабочие так себе зря болтают, и заявил, что цепи еще долго выдержат.
И вот однажды сидим мы все и уплетаем щи, как вдруг слышим как что-то грохнуло, словно из пушки где-то выстрелили и тотчас видим — бежит какой-то человек и кричит: «в шахте бадья сорвалася, семерых убило!» Ну, мы все притихли, а мать помчалась к шахте, не убило ли отца.
Но отец мой, оказалось, был уже в шахте и только видел, как сорвалась бадья. Среди рабочих пошли разговоры, недовольство. Отец мой больше всех шумел и бранился. В конце концов у купца Коврова все окна в доме переколотили камнями, а самого его в тачке к самой шахте подкатили и бросить хотели, да потом сжалились и вместо этого по всему поселку прокатили.
Ну, тут пошла кутерьма. Жандармерия наехала, всякие стражники. Арестовали многих рабочих и отца тоже. Купец Ковров на него указал, как на главного зачинщика. С тех пор отца я не видел. Нрава он был сурового, говорят какому-то жандармскому генералу таких слов насказал, что тот загнал его в тартарары. Впрочем, это неизвестно. Пропал, одним словом.
Ну, пришлось нам из поселка выбираться. Тут уже не то, чтоб черный хлеб, а вовсе есть нечего стало. Мать здоровьем была слабая. Пробовала было толкнуться туда, сюда, всюду отказ. Подумала, подумала, отвела нас к тетке, просила за нами присмотреть, «а я, мол, схожу к одной барыне, может она мне что посоветует», перецеловала нас всех, ушла, да в Дону и утопилась. Уж не знаю, что с моими братьями и сестрами стало, а меня один слепой нищий взял, водить его и с ним разные песни распевать.
Вот мы и пошли по степям. Из села в село, из деревни в деревню. Солнце печет, дороги степные длинные, пыльные. Ну, старичок был ничего себе, добрый, меня жалел, сироту. Голодом меня не морил, последним куском со мной делился. Вот, бывало, встанем мы под окном и затянем, словно два пса голодных; иные просто подадут, иные начнут расспрашивать. А старик мой любил языком почесать, ну, приврать был не дурак. Про всякие чудеса рассказывал, будто ангел нам на дороге явился и копеечку подал. Так я с ним два года и валандался. Зимой мы перебирались в город Екатеринослав. Там жили мы в одной каморке. Холодно было зимой, а старик мой все больше и больше кряхтел. Раз шли мы с ним по улице, а он вдруг и ткнулся головою прямо в снег. Я давай его за руку дергать. Ну, тут, конечно, толпа собралась, оказывается, старик мой помер... Случилось это в воскресенье, прямо перед собором, мы тут каждый праздник стояли. Богатая купчиха была такая, каждую обедню в церковь ходила и подавала нам каждый раз по целому двугривенному. Вот и теперь, смотрю, выходит она из собора — и разжалобилась.
— Я, говорит, этого мальчика на воспитание беру, он, говорит, сызмальства к святости приучен.
Привезла меня к себе в дом. Я таких домов никогда и не видывал.
Созвала всех своих приживалок.
— Вот, говорит, хоть и младенец, а во всех святых местах побывал.
Вымыли меня, одели, накормили и давай расспрашивать. Ну, я давай им врать, что только в голову придет, помнил, как старик мой рассказывал. Отдали меня в школу учиться. Учиться мне нравилось! Так я три года как сыр в масле катался, покуда моя старуха не померла. Тут приехал из Питера ее сынок-наследник. Он и прежде, когда приезжал, на меня волком поглядывал. Боялся, не усыновила бы меня старуха. Завещания старуха не оставила, — внезапно померла от удара. Дал мне барин десять рублей, да не дал, а швырнул мне прямо в рожу, собирай, мол, свои вещи, да убирайся на все четыре стороны.
Ну, тут я уже был вроде тебя, не маленький. У купчихи в гостях бывал один бородач, ресторан у него свой был, вот он меня и взял в помощники швейцару. Многого я тут насмотрелся. Иной барин в ресторан приезжает этаким фертом, а из ресторана на четвереньках идет, да по-собачьи лает.
Вот один раз приехал к нам в ресторан сахарозаводчик Хлопьев. Смятение поднялось необыкновенное, не знают, куда его усадить. Сам хозяин ресторана прибежал. Вдруг подбегает ко мне лакей и говорит: «Хлопьев тебя зовет».
Я иду, вижу Хлопьев с приятелями сидит за столом, а на столе всякие закуски, семга, икра зернистая, все что ни на есть самого дорогого. Увидал меня Хлопьев, подзывает к себе и говорит:
«Вот что, малый, видишь на моих часах ровно десять часов, вот я их перед собой кладу, возьми вот эту записку и отнеси по адресу, и ответ чтоб был ровно к половине одиннадцатого! Сделаешь, десятку получишь».
Ну я, конечно, взял записку и во весь дух пустился. Десять рублей на дороге не валяются! Прибегаю, куда он мне сказал, выходит ко мне дама, вся в шелковом, прочла записку: «ну вот, говорит, ответ», и на обратной стороне записки написала всего только одно слово, «вот, говорит, передай ему».
Я схватил записку и бежать! Только бы во время поспеть. Прибегаю двадцать пять минут одиннадцатого. Хлопьев уже сильно подвыпил, прочел ответ, покраснел весь, да как кулаком по столу хватит. Я стою, жду. Один из приятелей и говорит: «а ведь ты мальчишке обещал десятку дать, смотри, ведь он во-время пришел». «Верно», тот говорит, а сам так и трясется от злости. Вынул он из бумажника десять рублей, ткнул в горчицу, да сразмаху мне их к лицу и прилепил. Я от обиды света не взвидел, схватил эту самую десятку, скомкал ее, да и швырнул прямо ему в рожу. Что тут было! Уж меня лакеи утащили, а то Хлопьев, говорят, меня убить хотел. Собрались все на кухне вокруг меня и давай меня ругать! С кем, мол, вздумал сражаться, — с первым богачом в губернии. А я кричу — «я на него в суд подам». Ну, тут кругом хохочут. «А знаешь ли ты», говорят мне, «что все наши судьи при нем и пикнуть не смеют. Да тебя, дурак, из губернии вон вышибут, если ты только в суд сунешься». Главный наш повар погладил меня по голове и говорит: «Помни, малый, что самая большая сила — это капитал, и покуда есть он на земле — покорись. Строптивостью своей только себе повредишь».
На другой же день меня из ресторана выгнали. И тут возненавидел я богатство и всю эту несправедливость. Смиряться-то не по мне. А тут как раз подвернулась компания. Стал я, братец мой, вором. Со злости стал. А потом в Одессу перебрались. Занялись контрабандой. — Видишь, какие дела!
— А все-таки я лучше буду работать, — сказал Вася.
— Да ты погоди, — возразил Феникс, — я поразнюхаю, может быть твои родные тебя ищут. К ним и вернешься.
Вася покачал головой. Он вдруг ясно представил себе недовольное строгое лицо тетушки. Она наверное наймет ему какого-нибудь нового Франца Марковича, ему опять не будут давать никакой свободы, будут считать маленьким мальчиком, будут заставлять его делать то, что ему кажется скучным и ненужным. Между тем у Сачкова он чувствовал себя взрослым и самостоятельным человеком. Ему было немного жалко дядю Ивана Григорьевича. «Но ведь он же сам советовал мне стать большевиком», — тут же подумал Вася. И он сказал Фениксу:
— Нет, я лучше проберусь в Москву.
— А о Москве ты и думать брось, — сказал Феникс, — ну как ты туда доедешь? Денег у тебя нет, а были бы, тебя бы на первом перегоне облапошили — знать ты ничего не знаешь. Ты немножко обожди, я разузнаю как и что, да может мы и вместе туда покатим. Мне тоже эта жизнь надоела, да и нравится мне в большевиках, что они против богатых идут.
— Ну, а пока где же мне жить? — спросил Вася, — контрабандистом я быть не хочу.
— Где тебе контрабандистом быть, — насмешливо протянул Феникс, — можешь пока что у старика пожить, будешь с ним за рыбой в море ездить, ему подсобник нужен.
Вася поступил так, как советовал ему Феникс.
Старый рыбак очень обрадовался, неожиданно получив помощника.
Феникс продолжал заниматься в Одессе какими-то таинственными делами. Он часто навещал Васю, и тот неизменно спрашивал его, нельзя ли пробраться в Москву.
— Ты о Москве и не заикайся, — сказал однажды Феникс, — на Украйне теперь гетманство. Скоропадский с немчурой снюхался, и теперь, братец, такой пошел прижим, что только держись. Узнают, что ты с большевиками дружил — мигом на фонарь! Земли помещикам возвращают! Вот что! Сиди у моря и жди погоды! А погода, брат, будет, и — ух! — какая!
Васе пришлось покориться своей участи.
На большой парусной лодке он ездил со стариком на рыбную ловлю.
Вася полюбил море. Ему нравился широкий синий простор, белые чайки, качавшиеся на гребнях волн.
Однако его томило однообразие работы, а, кроме того, он все больше и больше скучал по Москве.
Феникс часто приносил Васе газеты и он с жадностью читал все, что касалось Москвы.
Как ни старались белые корреспонденты затушевывать истину, но чувствовалось, что украинское гетманство это мыльный пузырь и он вот-вот лопнет.
Наступила осень. Серые облака покрыли небо и на море стало неприютно и холодно.
Однажды Феникс явился к Васе и с таинственным видом вытащил из-за пазухи газету.
— Прочти-ка, — сказал он.
Вася прочел огромный заголовок:
«Революция в Германии».