— Тебе, я вижу, по нутру ставить себя над проблемами, даже когда они касаются арийцев. Ты похож на одного человека. Тот тоже мыслитель. Для самого себя.
— Зря обиделся, — отозвался Дадхъянч, — дело ведь не во мне. Кто я в твоей жизни? Так, эпизод. Эпизод с конём… Мыслитель, говоришь, для самого себя? — риши усмехнулся. — А может, он не умеет мыслить для других? Тебе не приходило это в голову? Все мы когда-то начинали жить для других, а потом эти «другие» приучили нас думать только о себе. Чтобы выжить. Среди них. Чтобы не сойти с ума от своей ненужности.
Индра старательно разматывал жух. Действующей рукой. Потом долго разглядывал опухоль на левом боку.
— Если бы не эта обмотка, — промычал он, — рёбра можно было бы искать в животе.
— Да, тебе повезло.
Только теперь Дадхъянч обратил внимание на странную для этого часа уготовленность к пути его нового товарища. Будто он и не ложился. Оттого и плащ был уже при нём. Риши понял, что Индра собирался уходить, и лишь происшествие с конским хвостом создало эту заминку.
Кшатрий копошился в своих ранах и не примечал изменившихся глаз Дадхъянча.
— Стало быть, бревно не пойдёт, — заговорил риши. Индра не ответил.
— А что здесь мог бы предложить Кавья Ушанас? Или ты напрасно носишь его имя?
— Кавья? Изволь. Кавья сказал бы, что если голова коня, грудь и передние ноги — раджас, круп, хвост и задние ноги — тамас, то спина и живот, стало быть, — сатва. И решение стоит искать в сатве, ибо сатва и есть истина. Но сатва имеет оборот, как мне сказал Человек с конской головой. А потому нужно установить, что первично в истине и что всего лишь повторяет её в искажённом виде.
А первична спина, поскольку именно ей и служат подпором две пары ног. Живот — противоположность сатвы, он свисает мешком, прицепившись к поперечине между опорами. Значит, использовать нужно спину. Вот и весь сказ.
— Как же её использовать?
— Просто сесть верхом.
— Думаю, в этом случае одними поломанными рёбрами ты не отделаешься.
Ашва стоял в стороне и равнодушно щипал траву. Ему было всё равно, где у него сатва, но к себе на спину он никого пускать не собирался. До поры.
Утро располоскало небесную синь, смыв с неё чёрное. Индра, томимый безделием, лёг досыпать, а Дадхъянч решил опробовать идеи Кавьи Ушанаса применительно к своей поклаже. Это разгрузило бы ему плечи. В пути. Дадхъянч изучал широкую спину ничего не подозревавшего Ашвы, подкармливая его остатками загустевшей крупянки.
Риши вспомнил Триту, который никогда не разрешил бы неволить коня. Но Дадхъянч мысленно возражал ему, говоря примерно следующее: «Если я таскаю на себе вещи, то почему он не может? Чем он лучше меня?» На что Трита отвечал: «Ты таскаешь собственное барахло, а Ашву хочешь заставить таскать чужое». Правда, эти соображения Дадхъянч старался уже не слышать. В себе самом.
Спина оказалась чуть вогнутой и обтекаемой, хотя и небезнадёжно. Для поклажи.
«Кавья Ушанас — теоретик, — подумал Дадхъянч. — К тому же слишком молодой. Ему не хватает представления о всей этой жизненной дури, называемой реализмом. Его воическому слепку — Индре уготовлена трудная роль — быть воином идей Кавьи Ушанаса. Впрочем, воином других идей Индра быть и не сможет. Да, не сможет. Потому что, в отличие от прочих кшатриев, в нём сидит тот, кто хочет всех спасти. Ещё не зная отчего, но обязательно спасти. И обязательно всех. Кавья Ушанас. И трудно сказать, кого в нём больше: Индры или Кавьи. Люди вообще делятся на тех, в ком он есть и в ком он безнадёжно отсутствует. Кавья Ушанас».
Предавшись своим мыслям, риши машинально облапил Ашву за холку. Жёсткую, как сосновая хвоя. Дадхъянч оторопело заметил свою вольность, но конь и не думал брыкаться.
Индре снился волчий вой. Волки со всех сторон подбирались к воину, а он не знал, хорошо это или плохо. Пока не решил. Но они выли слишком громко, и кшатрий проснулся. Выли волки. Неподалёку в поле.
— А где Ашва? — спросил воин у маявшегося Дадхъянча.
— Убежал.
— А где вещи? — удивился Индра.
— Убежали вместе с ним.
—Что?
— Я смастерил ему перевязь для спины. Представь себе, он и не думал противиться. Так, нервничал, мялся с ноги на ногу, косил на меня глазом. Труднее всего было просунуть перевязь ему под брюхо. Когда дело было сделано, я собрал вещи, упаковал их, связал и водрузил Ашве на спину. Он скорее удивился, чем испугался; и всё бы хорошо, да надо было появиться этим волкам! Ашва шарахнулся в сторону, встал на дыбы, а потом убежал. И вещи вместе с ним.
Индра посмотрел вдаль. На луг наползала багрово-смоляная туча, наводившая сумрак и тревожное возбуждение души. Ветер под ней косил траву. Вразмёт. Стелился и подвывал. В один голос с волками.
— Буря идёт!
— Они потому и воют, — удручённо заметил Дадхъянч.
— Ничего, прибежит твой Ашва.
— Да идти надо, чего здесь высиживать? Ни кусточка поблизости, ни ложбинки. А как теперь уйдёшь?
— Пойдём-пойдём, он догонит, — Индра поднялся с травопала и, полный решимости идти, сгрёб плащ. Ушибленная бочина напомнила ему о себе. Воин старался не показыть вида, но боль коверкала его движения.
— Не потеряет Ашва твою поклажу, крепко привязал? — спросил он с придыханием. Дадхъянч только хмыкнул.
Путники заторопились. Догоняя обречённый бурей покой в той стороне равнины, где догорали оплёски усталого солнца. Им в спину дышала буря. Она разворачивала багровые знамена своей ярости. От земли до небес.
Индра вспомнил дочь Диводаса. Оставленную им недалеко от деревни бхригов. Одну. Хорошо, если Ратри переждёт бурю в деревне. Хотя наверняка девушка отправилась домой. Оставаться нужно было вчера, а что ей одной делать в деревне? Тут ещё эти волки…
Индру царапала совесть. В голове топтался только один вопрос: «Зачем?» Их отношения с Ратри вообще можно было символизировать этим вопросом. Зачем? Всё — зачем? Индра не знал ответа. И всё-таки она приходила к нему. Так далеко. И всего только на одну ночь. Каждый месяц на одну ночь. Интересно, что она выдумывала дома, оправдывая своё отсутствие? И почему Диводас отпускал её одну?
Вишнёвый сумрак расползался по небу. От края до края. Буря пожирала остатки дневного света. В бурчании отдалённых раскатов грома. Внезапно всё стихло. Будто оборвалось разом. Будто буря задохнулась в себе самой, не совладав с напором собственного безумства. Даже волки примолкли. Тревожное ожидание чего-то затаившегося, неотвратимого и беспощадного вползало в души путников. И тут первые капли дождя ударили по земле. Тяжёлой россыпью. День померк, и по спинам идущих ударил ветер. Такой силы, что бросил Индру на землю. Дождь разнесло. Перемешало с летящей грязью, травой, выломками растерзанных кустов. Мокрый разметай нёсся вперед, торжествуя страстность своей гибельной свободы.
Оторопью ответило буре свернувшееся сердце Индры. Оно спросило воина о спасении. «Вопросы задают только дураки», — постарался ответить Индра. Он поднялся в полный рост и шагнул навстречу грозовым раскатам. Дождь исхлестал ему лицо. Рядом кричал Дадхъянч, допытываясь о чём-то у кшатрия и перекликая ветер.
Индра не искал спасения. Не искал спасения вне бури. Оно было в ней самой. Чего стоит дух воина, если это не так?
— Архари! — взревел Индра голосом своего сердца. Оно перестало задавать ненужные вопросы. Пришло время поднять в себе Быка. И снова вплести в косицу стебель мандрагоры.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Ведь мы знаем тебя как самого ярого быка,
ждущего призыв на состязание.
Надышавшись бурей, Индра догнал Дадхъянча. Риши выглядел менее вдохновенно, чем его беспокойный попутчик.
— Послушай! — крикнул Индра. — Я знаю, как спасти арийцев от возможной катастрофы. Дадхъянч нехотя обернулся. Дождь заливал ему глаза, и риши пришлось щуриться.
— Ты веришь в катастрофу? — почему-то спросил он.
— Что значит — веришь? — удивился воин. — Я предсказываю её.
— Вот как. Значит, предсказываешь. И что именно ты предсказываешь?
— Что? — не расслышал Индра в шуме ветра.
— Я спрашиваю о катастрофе.
— Брось, ты прекрасно понимаешь, что катастрофу мы ждём, она у нас в сердцах и в умах и значит, что-нибудь случится. Неважно что. Засуха, холод, наводнение. Неважно. Мы сами её создадим этим ожиданием. Когда множество людей настойчиво предвещает беду, она обязательно придёт. Другое дело — какой толк мы из неё извлечём.
Дадхъянч прослушал последние слова Индры. Риши думал о своём. О том, что этот молодчик по-своему прав. Если только его утверждения не сносятся с азартом юности. И только.
И только. «Впрочем, — подумал Дадхъянч, — Трита всю жизнь верил в катастрофу, и возраст ничего не убавил от его веры.»
— Что ты сказал насчёт пользы? — очнулся риши.
— Важно, какой толк мы извлечём из происходящего. Ведь всеобщая беда — лучший повод для народного единства. Лучший организатор духа и цели. Ведь так?
— Когда-то я тоже верил в холод, в катастрофу, — прокричал Дадхъянч через гул ветра. Ему хотелось, чтобы Индра сейчас обязательно его услышал. — Я даже отправился к морю, откуда мы ожидали приход Великого Льда.
— И что?
— Оно было тёплым.
— Что?
— Оно было тёплым, говорю. Прошло около десяти лет, но ничего не изменилось. Думаю, что Трита ошибся.
— Он тоже верил в холод?
—Да.
— Ясно. А почему ты думаешь, что и я верю в холод?
— Разве ты не веришь в холод?
— Скорее нет, чем да.
— Всякая вера должна опираться на познание. Понимаешь? Слепо верят только недоумки, — вдруг разгорячился Дадхъянч. Его всё больше занимал этот разговор.
— Какая мне разница, чего ждать? — заупрямился воин. — Говорю же тебе, важна не сама катастрофа, а всеобщее единение, которое она порождает.
— И всё-таки, если в тебе сидит Кавья Ушанас, ты должен требовать не только от воинственности духа, но и от его рассудительности. Впрочем… — Дадхъянч замолчал, вдруг открыв для себя, что в его собеседнике, возможно, прижилось ещё одно качество духа — упрямство.