о, находясь в здравом уме, а не в состоянии аффекта. И в результате, прихожу к банальной ситуации Фомы неверующего и требую у Бога неоспоримых доказательств… Я и сам всегда понимал, что это свидетельствует о моей душевной узости, но ничего не мог с собой поделать. Привычка мыслить брала свое. Я даже скатывался к стереотипным, но оттого не менее нелепым классификациям. Все те удивительные и странные явления, не выходящие, впрочем, за пределы законов природы, которые я наблюдал в обыденной жизни, я отнес к чудесам «низшего порядка». Сколько еще таких чудес должен был вместить мой личный опыт, чтобы количество переросло в качество, и из человека скорее неверующего, чем верующего, я бы превратился в человека скорее верующего, чем неверующего? Гораздо больше меня интересовала, конечно, другая «категория» чудес. Я отнес их к чудесам «высшего порядка» — сверхчудесам. То есть к тому, что невозможно объяснить никакими совпадениями и иллюзиями. Даже упомянутый расцветший Ааронов жезл и камни, превращенные в хлеба, я не рискнул бы причислить к этой категории. В действительности это могли быть обыкновенные фокусы. Пожалуй, лишь воскрешение трупа с явными признаками разложения можно было бы отнести к такого рода сверхчудесам. Но, увы, ничего подобного я в жизни своей не видел и, конечно, не увижу. А между тем подобное сделало бы меня по настоящему верующим, совершенно религиозным человеком. «Ты, наверное, воспринимаешь все это совершенно по другому?» — спросил я тогда девушку. Честно говоря, в тот момент я не только не ожидал, что она ответит мне то, что ответила, но даже подозревал, что она, бедная, вообще не в состоянии ухватить суть моих путаных признаний. Тогда у меня просто язык не повернулся добавить, что это должен был бы быть не просто труп, а труп любимого человека. Но она опять прекрасно все поняла. «Во первых, — со своей обычной простодушной серьезностью и трогательной чисто женской педантичностью сказала она, — я тоже никак не могу считать себя по настоящему верующей. А во вторых, я думала об этих вещах. Сколько жило на земле людей и, наверное, было среди них много по настоящему верующих, но никто из них, стоя над трупом близкого человека, не смог своей молитвой вернуть его к жизни. Но ведь из за этого они не теряли веры. Наоборот, мне кажется, они невероятно укреплялись в ней…» Меня удивили ее слова, но она объяснила свою мысль. И объяснение это удивило меня еще больше. «Чудо воскрешения из мертвых, — сказала она, — это действительно чудо из чудес, ни с чем не сравнимое. Увидеть такое, наверное, все равно что самого Бога увидеть. Но ведь если опираться на твою же логику, смерть вообще — это тоже что то невероятное и таинственное. Пусть это обратное чудо, „анти чудо“, но тоже чудо! Я даже думаю, что смерть и существует, как главное основание для того, чтобы человек мог приобрести веру. И не нужно никаких сверхчудес. Нет ничего более ужасного, как стоять у могилы близкого человека, но, в то же время, только в этот момент, наверное, можно по настоящему приобрести веру и понять, что смерти нет. Ведь поверить в то, что человека, которого ты любил, больше не существует, просто невозможно!..»
Хотя меня и удивила сама эта мысль, я приписал ее слова обычной женской чувствительности. Да и мои рассуждения о вере, как всякие рассуждения о вере, неизбежно носили отпечаток абстрактности и отвлеченности. Но теперь, прислушиваясь к шелесту листочков и щурясь от солнечного света, я постоянно думаю об этом и как будто ощущаю на своей щеке легкий ветерок или прозрачный аромат…
Спустя год после похорон на могиле Косточки соорудили по моему оригинальному проекту что то вроде миниатюрного надгробного мемориала. Это был единственный случай, когда я снова взялся что то проектировать. Вышло довольно мило. С какого то международного и очень престижного конкурса мемориальных ансамблей (есть и такие конкурсы!) мне даже прислали почетную грамоту и памятную медаль Сен — Женевьев — дю — буа… Другая могила так и осталась безымянной.
Одно угнетало меня долго и чрезвычайно. Да и теперь угнетает. Я часто думаю о том, что должен встретиться с родителями Ольги Альги. Но что я могу им сказать? Внести определенность? Указать некую безымянную могилу, которая к тому же находится на некоем удаленном кладбище? Не говоря уж о том, что само это кладбище находится на территории Деревни — то есть там, куда они никогда в жизни не добьются позволения попасть. Мог ли я избавить их от неизвестности или утешить? Вероятно, по совести я должен был просто прийти к ним и выложить свои соображения, рассказать о произошедшем. Конечно, именно так я и должен был поступить. Независимо оттого, сочтут ли они меня сумасшедшим или подонком… Да, Альга рассказывала мне, что между ними давно не было особенного понимания, но какое мое собачье дело?.. Однако я так и не сумел заставить себя решиться на что либо и вряд ли сумею. В конце концов, как бы цинично это не звучало, неизвестность для родителей, наверное, не самое страшное в данной ситуации.
Вскоре мы едва не пережили еще одно потрясение. Майя пыталась покончить с собой. К счастью, все обошлось. Папа, как обычно, держал это дело в строжайшем секрете. Даже Маме не сообщались подробности. Девушку долго держали в какой то закрытой клинике. Не знаю, как ее там лечили, но, когда ее выпустили оттуда, она вновь пустилась в сомнительные развлечения. Ни Папа, ни Петрушка уже не интересовались ею. Никого из нас она тоже знать не хотела. Можно было ожидать опасного рецидива, но произошло еще более неожиданное — несуразное и трогательно наивное одновременно. Несколько недель о ней ничего не было слышно, но на этот раз Папа не проявлял никакого беспокойства. Он посмеивался, когда в светской хронике появлялись сплетни о том, что Майя якобы забеременела, вышла замуж за одного из помощников Петрушки и даже уехала с ним за границу. Скорее всего, тень на плетень наводили именно по его распоряжению. Лишь много позже выяснилось, куда на самом деле исчезла девушка. Она ушла в монастырь. О. Алексей благословил ее на этот поступок, а близких просил не препятствовать. Сначала она была послушницей, а затем приняла монашество. Причем выбрала она какую то невероятно глухую северную обитель. Дядя Володя и Мама ездили к ней туда, но даже с ними она не пожелала встречаться. Единственное, чего она желала — это чтобы все поскорее о ней забыли. Приняв монашество, она переменила и имя, сделавшись не то сестрой Меропеей, не то сестрой Дорофеей.
Сразу после событий Папа принял самое деятельное участие в судьбе нашего Александра. Он предложил за счет Концерна отправить мальчика на учебу в один из самых почтенных европейских колледжей. Наташа почти не колебалась с согласием, — как ей не было грустно расставаться с нашим мальчиком. Она убеждала себя, что наоборот — нужно чувствовать себя счастливой оттого, что сын получит такое блестящее образование и воспитание. Все это было очень романтично. На этот раз я также не стал возражать. Кроме того, на пару с нашим Александром Папа отправил туда и свою маленькую Зизи. Два или три раза в год, но не больше, он позволяет Наташе и Маме навещать ребятишек. Сюда дети еще ни разу не приезжали — даже на каникулы. Как ни странно, Наташа и Мама в конце концов совершенно смирились с таким порядком и, возвращаясь назад после кратковременных свиданий, долго потом повторяли мне, как они удовлетворены успехами детей в учебе и их содержанием.
Папа часто говорит, что после всего произошедшего готов считать Александра едва ли не своим собственным сыном — вместо «утраченного» Косточки. Да по сути, дескать, и считает его таковым. Стало быть, нам не о чем беспокоиться. В качестве своего человека, который будет присматривать за детьми, он командировал за границу нашего дядю Володю.
Папой, вероятно, опять руководят самые практические соображения. В лице Александра он опекает те громадные суммы, которые Александр по поручению Косточки разместил чрезвычайно надежно и которые тем или иным образом должны были вернуться к Папе. По крайней мере, для Папы это отнюдь не маловажно.
Папа управляет государством. Все главные назначения давно сделаны. Петрушка у нас теперь второй человек. Когда Папа отправляется по миру с визитами, что происходит весьма часто, он явно питает к вояжам слабость, Петрушка официально его заменяет. Впрочем, я стал плохо разбираться в этой иерархии. Министром обороны назначен Парфен, а директором службы национальной безопасности Ерема. Обоим присвоены маршальские звания. Таким образом сбылось предсказание о том, что в конце концов вокруг Папы полностью сменится все окружение. О. Алексей теперь практически постоянно находится при престарелом владыке, и функцию домашнего батюшки взял на себя какой то бойкий о. Онуфрий, которого, как ни удивительно, представил Папе не кто иной, как страшный Ерема. Оказалось, что о. Онуфрий, сам из бывших рецидивистов, но совершенно раскаявшийся и уверовавший, долгое время исправлял на общественных началах должность священника в отдаленной исправительно трудовой колонии строгого режима, где и имел случай заиметь духовное чадо в лице Еремы. Мне неизвестно, как сказалась перемена духовника на духовном облике самого Папы. Во всяком случае, он по прежнему и всячески почитал и укреплял в государстве внешнюю церковную обрядность. Нашего большого банкира Наума Голицына тоже не стало. Он исчез из окружения Папы мгновенно и по причине, увы, не редкой для людей его специальности. Уже никто ничему не удивлялся. Говорили лишь, что это, конечно, дело рук неких конкурентов. Разметало и других. Удалился от нас даже профессор Белокуров со своей богемной половиной. Этот, слава Богу, был пока жив, хотя и находился в каком то круглогодичном санатории, так как совершенно истощился и физически, и психически. Сочетание метафизических изысканий с возлияниями оказалось чрезвычайно губительно для организма. Богемная половина рассказывала знакомым, что, несмотря на истощение, профессор поглощен работой над фундаментальным и очень оптимистическим трудом под многообещающим названием «После апокалипсиса: все новое».