Некоторое время я бродил по громадному Шатровому Дворцу, а потом вышел погулять по Москве. Но тут на меня внезапно навалилась страшная усталость. Я не стал возвращаться домой в Город, а, вернувшись во Дворец, заночевал в одном из административных помещений — на диване в одной из тех комнат, где еще недавно заседала и трудилась наша идеологическая группа.
Сколько я спал, не знаю, но, проснувшись, снова отправился на праздник.
На Треугольной площади творилось невообразимое. Среди безалаберной возбужденной толпы появились бронетранспортеры. На броне сидели молодые румяные солдаты в полной десантной экипировке, до зубов вооружены, скромно и как то отрешенно улыбались на предложения выпить, закурить и вообще брататься. Эти румяные юноши с пшеничными бровями на общем карнавальном фоне тоже казались ряжеными. На мосту через Москва реку выставили несколько рядов заграждений. Препятствий в проходе между заграждениями не чинилось, однако редкие личности пересекали эту импровизированную границу.
За ограждениями собралась изрядная толпа. Настроение здесь было отнюдь не праздничное. Здесь все дышало агрессией. Это были противники России и сторонники правительства. И они все прибывали. То и дело над толпой поднимали самодельные грубые транспаранты, на которых были выведены какие то ругательства. Время от времени люди принимались мерно стучать по мостовой и перилам моста прутьями железной арматуры, булыжниками и палками. Здесь тоже стояли бронетранспортеры с румяными молодыми солдатами на броне, которые улыбались одинаково скромно и отрешенно. Что любопытно, то с одной, то с другой стороны скандировали практически одни и те же лозунги: «Долой диктатуру!», «Не выйдет, гады!», а также «Фашисты!» и «Позор!». Существенным, стало быть, являлось лишь то, с какой стороны кричат. При беглом взгляде на обе стороны мне показалось, что толпа приверженцев России как то похудела. Или, точнее, худела почти на глазах. Видимо, тонкий ручеек утекал через заграждение, и сторонники превращались в противников. Даже странно, что еще недавно, всего два три дня назад соотношение было прямо противоположным.
По некоторым сведениям кто то из высших чинов распорядился, чтобы армейские наряды не препятствовали вхождению в столицу любых «социально активных элементов» и желающих принять участие во всенародных гуляньях, — и вот уже третьи сутки в столицу подтягивались поодиночке и целыми колоннами массы из провинции, среди которых якобы были тысячи нищих, голодных, бездомных и просто уголовников, — которых прежде тщательно отфильтровывали еще на подступах к Городу и загоняли в лагеря временно перемещенных лиц. Некоторые ходоки выдвинулись к столице Бог знает из какой глубинки — лесов, полей, тайги и тундры. Другие вот уже несколько месяцев, словно выжидая удобного момента, темными таборами стояли по всему пригороду.
О том, что в настоящее время происходило в отдаленных районах Города, можно было лишь догадываться. В новостях мелькала информация о неких концентрировавшихся и вооружающихся формированиях, летучих отрядах, эскадронах смерти. Особенно врезалось мне в память сообщение о целой партизанской армии, совершенно особой армии, разбитой на небольшие, но прекрасно скоординированные группы, — якобы сколоченной из тысяч и тысяч подростков, беспризорных, собранных со всей России и отличавшихся особой жестокостью, дерзостью и неуловимостью. Причем не только беспризорных, но и подростков, которые лишь на время исчезали из своих семей, чтобы принять участие в некоем централизованном движении, глумливо именуемым «Молодой гвардией».
Между тем, как ни удивительно, праздник в Москве шел по заранее утвержденному плану, и здесь не обращали ровным счетом никакого внимания на происходящее в Городе и вокруг. Над землей, зафиксированный между стальных ферм, у Шатрового Дворца висел знаменитый дирижабль. Его корпус был сплошь опутан сложнейшей иллюминацией, которую вдруг зажгли, и он засиял и засверкал, как новое чудо света. До запуска «летающего острова» еще оставалось время, и я опять принялся слоняться по Шатровому Дворцу.
Сменился свет, сменилась музыка, и под кристальные чистые звуки симфонического оркестра главный зал Шатрового Дворца наполнился сразу несколькими сотнями балерин в белоснежных пачках, которые плавно закружились на пуантах между рядами столов. Потом балерины исчезли, упорхнули, а вместо них в зал влетели танцовщики в донельзя облегающих белых лосинах. Потом девушки выпорхнули вновь, и весь кордебалет синхронно закружился парами. Я машинально искал среди балерин девушку с изумрудными глазами. Несколько раз мне показалось, что в скоплении молодых напудренных лиц мелькало лицо Альги. Наверно в глубине души я все надеялся, что мне удастся пообщаться с ней, но она куда то запропала.
Немного погодя я вдруг сообразил, что с тех пор, как мы с Альгой вернулись на праздник, здесь не стало видно никого из наших. Куда то подевался даже профессор Белокуров со своей метафизической половиной. Из постоянных лиц нашего близкого круга на своем почетном месте практически безотлучно как залог общего веселья присутствовал лишь Федя Голенищев. Он был центром всего происходящего и произносил бесчисленные речи. Вокруг него, постоянно сменяясь, толклись какие то люди, которые очень часто кричали «ура» и принимались его качать. При этом нынешний правитель добродушно посмеивался и как обычно начинал приветствовать окружающих сцепленными над головой руками. Петрушка с командой расторопных молодцов — помощников то исчезал, то появлялся. Можно было догадаться, что хлопот у них как всегда полон рот. Особенно неприятно было наблюдать, как развязно, словно на собственной сходке, чувствуют себя пролезшие на праздник бандиты из местных органов городского самоуправления. Братья гориллы Парфен и Ерема, опухшие и соловые от бесчисленных возлияний и обжорства, то и дело поднимались со своих мест и пытались докричаться до сектора Феди Голенищева, чтобы выразить ему свое полное восхищение и верноподданническую поддержку.
Наконец объявили, что начата посадка избранных на «летающий остров». Я то, конечно, был в числе избранных, а потому поспешил к дирижаблю. Время приближалось к полудню. Солнце сияло, небо синело, облака совершенно отсутствовали. Несколько лифтов, смонтированных на стальных фермах, поднимали публику прямо в салон дирижабля. Салон представлял собой широкий цилиндр со стеклянной боковой поверхностью, а внутри цилиндра находился конус, на котором концентрическими рядами располагалось несколько сотен кресел для зрителей. Конус медленно вращался, создавая наилучшие условия для полного кругового обзора всей панорамы. Внутри размещались буфеты и технические службы.
Процедура погрузки на «летающий остров» и приготовления к подъему заняли весьма много времени. Пришлось набраться терпения. По прежнему не было видно никого из наших. Потом к лифту, в компании нескольких монахов, невозмутимо проследовал наш о. Алексей. Впрочем, подъемов на дирижабле было запланировано несколько — в течении целых суток. Я решил, что, вероятно, в то время, пока я был у Альги, они договорились собраться где-нибудь в Москве своим узким кругом, а обзорную воздушную экскурсию совершить позднее. Мне же не терпелось подняться и воспарить над Москвой. Позже, после полета на дирижабле я все выясню.
Соседство в салоне «летающего острова» оказалось для меня не слишком приятным. Прямо надо мной разместилась свита Феди Голенищева, и, конечно, молодчики Петрушки с самим Петрушкой во главе. Правда, наш добродушный Федя, кивнув головой на открывающуюся за окнами панораму, как бы в знак одобрения и признания моих заслуг снова поприветствовал меня своим всегдашним жестом — сцепленными над головой руками. Зато рыжий и не в меру словоохотливый Петрушка занял кресло как раз позади меня.
— Почиваете на лаврах? Любуетесь собственным произведением? — блеял мне на ухо этот деятель.
Странная у него все — таки физиономия, подумал я. Как будто не идущая к его долговязой шарнирно механической фигуре. Какая то плотная, бесчувственно крепкая рожа. Словно кусок теста, которое круто замесили, хорошенько поваляли в муке, а затем долго долго били о доску.
— Какую кашу мы с вами заварили, а? — доверительно усмехнулся он.
— Да уж, — кивнул я, всячески демонстрируя, что не расположен к общению.
Каждое кресло в салоне дирижабля было оборудовано мощными стереоскопическими биноклями, при помощи которых можно было детально рассматривать всю панораму. Я приник к окулярам и направил их к границе мегаполиса. Мне хотелось взглянуть, что происходит в Городе, но дирижабль поднимался очень медленно, и мы еще были недостаточно высоко. Я разглядывал Москву, которая по мере подъема «летающего острова» уровень за уровнем уходила вниз, преображаясь при этом, словно раскрывающийся на встречу солнцу огромный цветок с мельчайшими, сложнейшей конфигурации элементами, каждый из которых для непосвященного глаза не имел никакого функционального назначения и существовал исключительно ради абсолютного ощущения Красоты.
Я, конечно, не удержался и искоса посматривал на пассажиров — экскурсантов. Мне хотелось проследить их реакцию на это бесподобное зрелище. Мне казалось, что даже те, кому уже доводилось любоваться Москвой с обзорных площадок небоскребов, снова должны быть потрясены этой красотой, что каждая встреча с Москвой должна наполнять душу священным трепетом и волнением. Впрочем, никакого восхищения, никаких особых эмоций на их лицах я не заметил. Довольно таки снисходительно, почти равнодушно и пресыщено взирали пассажиры на праздничную Москву — глазели, как на очередное увеселительное шоу или аттракцион и наперебой, словно сговорились окончательно перепиться именно в воздухе, заказывали официантам напитки из бара. Как будто не отдавали себе отчета в реальности происходящего. Что же касается славного Феди Голенищева, то наш новый правитель, воспользовавшись короткой передышкой, задремал в своем кресле еще в середине подъема. Публика и приближенные его не беспокоили, а Петрушка снова наклонился ко мне.