Не оборачиваясь к Иоилю и туманно глядя на сидящего напротив него Руввима, Левий капризно проскрипел:
– Я не ем рыбы. Тем более соленой.
– Ах, ну да, ну да, я забыл, извини, – машинально ответил Иоиль и, еще более оживляясь, поинтересовался у Руввима: – Ну и кто еще из наших переметнулся к Иисусу?
Руввим, подозрительно глядя на Иоиля, спросил:
– А тебе, учитель, разве не известно?
Иоиль криво усмехнулся и ласково заметил:
– Ты что, не расслышал вопроса? Или я, глава школы Гиллеля, не могу о чем-то спросить председателя контрольной комиссии?
– Виноват, учитель, – быстро ответил Руввим и продолжил, смиренно потупив взор: – Докладываю: на празднике Кущей, когда в партии возникли дискуссии по поводу Назарея, представитель школы Гиллеля и член синедриона Никодим вместе с некоторыми другими членами партии – немногими, но тоже достаточно влиятельными – открыто приняли сторону Назарея. Несмотря на его клеветнические обвинения в адрес партии. Несмотря на его вопиющие притязания и богохульные заявления о себе самом… Разве эти дискуссии нельзя считать разногласиями? Разве не были они спровоцированы злонамеренными и тенденциозными действиями Назарея?
Последние слова Руввим произнес, вновь подняв глаза и глядя не на Иоиля, а на своего учителя и единомышленника Левия Мегатавела.
А тот вдруг очнулся и изрек:
– Раскол в партию никто посторонний внести не может. Мы сами вносим разброд и шатания.
– Замечательно сказано! – воскликнул Иоиль и радостно заговорил: – Но те, которых ты так мудро назвал посторонними, из кожи вон лезут, чтобы ударить по нам, так сказать, со стороны, попытаться расколоть нас на части и тем самым обессилить. Сотни лет над этим усердно трудились разные греки и не мытьем так катаньем добились того, что многие из иудеев принимают греческие имена, дома себе строят на греческий манер, греческое платье носят, на греческом языке говорят не хуже греков-язычников…
– Никодим, между прочим, – греческое имя. А Ника – языческий демон победы, – заметил Левий.
– Очень верное наблюдение, – поддержал его Иоиль и нетерпеливо продолжил:
– Потом за дело взялись римляне. В цари нам поставили идумея Ирода. И пошли от этого варвара сынки и дочки, разные правители и блудливые жены их, которые лишь по виду иудеи, а по сути своей, в сердце и в душе, такие же римляне и язычники. И во много раз хуже их, потому что глянешь на римлянина – и сразу видно, что волк. А эти рядятся в овечьи одежды, и трудно их от овец отличить.
Левий молча кивнул головой.
– О саддукеях не говорю, – продолжал Иоиль. – Ирод специально привез Ханну из Александрии и сделал первосвященником, чтобы и Храмом отныне управляли отступники и предатели!
Иоиль замолчал, тяжко вздохнул и воскликнул, левым тревожным глазом обводя по очереди всех сидящих за столом:
– Что я вам рассказываю, будто сами не знаете?! Фарисеи теперь – единственный оплот веры! Партия – единственная надежда Израиля! Сегодня, как никогда, нам нужны сплоченность и единство перед лицом внешних врагов – лукавых, сильных и хищных!
– Правильно говоришь, – сказал Левий Мегатавел и впервые посмотрел на Иоиля так, как смотрят нормальные люди: видя, узнавая и оценивая.
Иоиль же вдруг выхватил из блюда беленький баккурот, поднес его сперва к одному, потом к другому глазу и горестно воскликнул:
– Ну и каков плод?!
Все посмотрели сначала на баккурот, потом на Иоиля.
– Не понял, – сказал Левий Мегатавел.
– Цель наметили. Группу создали. Лучшие силы привлекли! – тряс баккуротом разгневанный Иоиль. – И что мы имеем в итоге? Где обвинения, которые мы могли бы выдвинуть против Иисуса? По первому обвинению выходит, что он великий целитель. По второму – что он нарушает священную субботу, но так ее нарушает, что бесноватые перестают бесноваться, сухорукие исцеляются, паралитики встают и ходят, а врожденные слепцы прозревают. И люди не возмущаются, не хватаются за камни, чтобы побить нечестивца, а следуют за ним, как овцы за опытным пастухом…
– Опять не понял тебя, – сказал Левий, и взгляд его стал гаснуть и настораживаться.
– Я доложил, а вы выслушали только часть формулировок, – испуганно произнес Матфания.
– Читай другие, – велел Иоиль и бросил баккурот обратно на блюдо.
– Согласились на том, что некоторые из высказываний Назарея порочат партию и клевещут на нее.
– Ну и кому это интересно?! – воскликнул Иоиль. – Нас разве любят в синедрионе? Нас что, хвалят римляне? Нас каждая вшивая собака ненавидит и скалит на нас зубы!
Заявив это, Иоиль обернулся к Левию, а тот хотя уже выключился и не желал реагировать, но на «собаку», похоже, счел нужным кивнуть.
– Дальше читай, – велел Иоиль.
– Товарищ Руввим обвинил Назарея в том, что он действует силой бесовской. А товарищ Ариэль… – Матфания замолчал и испуганно покосился на Левия Мегатавела.
– Что Ариэль?! – властно спросил Иоиль.
– Товарищ Ариэль… утверждал, что Назарей действует божественной силой, и, может быть, даже Духом Святым, потому что сила его поразительна.
– Ну вот! Я же говорил! – вскричал Иоиль, и от волнения оба глаза его раскрылись, а длинный и кривой рот словно выпрямился и встал на место. – Оказывается, наш противник действует против нас одновременно силой сатанинской и Духом Святым!.. Ну, вы даете, работнички!
Матфания и Руввим стыдливо потупили глаза. И лишь Ариэль тоскливо и скорбно посмотрел прямо в глаза Иоилю, своему учителю.
– Ты что-то хочешь сказать, Ариэль? – быстро спросил его Иоиль.
– Нет, пока ничего не хочу, – глухо ответил тот.
– Я не понимаю, куда ты клонишь, Иоиль, – вдруг детским голоском заговорил Левий Мегатавел. – Ты хорошо и правильно говоришь о единстве, но на практике отвергаешь наши обвинения и хочешь показать, что единства нет и, стало быть, нет и обвинений. Но как же их нет, брат мой? Назарей нарушает Закон, нарушает субботу, поносит фарисеев и книжников – честь и совесть народа иудейского. Разве всё это, вместе взятое, не проявление бесовщины и силы сатанинской? По-моему, вполне достаточно, чтобы обвинить его и примерно наказать. Тем более что на малом синедрионе…
– Согласен с тобой! Совершенно с тобой согласен! – Иоиль ревностно повернулся к Левию и, похоже, от полноты чувств даже хотел обнять его, но вовремя одумался. – Для нас – достаточно, чтобы вывести за черту Города и побить камнями. Но нам надо так обвинить, чтобы с нашим обвинением согласился синедрион, согласились римляне, чтобы нас поддержал народ !
– Тем более что на малом синедрионе, – продолжал прерванную мысль Левий Мегатавел, – две недели назад первосвященник Иосиф Каиафа во всеуслышание заявил, что пусть лучше один Назарей умрет за людей, чем весь народ от него погибнет и римляне нами овладеют.
– Тебе только эти слова передали. И передали не совсем правильно, – возразил Иоиль. – Рассказываю тебе, потому что я там присутствовал и по твоей просьбе доложил присутствовавшим членам синедриона. Их там, между прочим, немного собралось, человек двадцать, не более. Я, как ты просил, рассказал им и о воскресении Лазаря и о тех чудесах, которые творит Иисус Назаретянин. Они спокойно и довольно скептически меня выслушали, и по их лицам я понял, что почти никто из них не поверил в то, что я им описывал.
Тут встал Амос, начальник храмовой стражи, и рассказал синедриону, что на празднике Кущей ты, оказывается, уже просил его задержать и допросить Назаретянина. И он послал за ним стражников. Но те не стали его задерживать, потому что, по их словам, никаких беспорядков Иисус тогда не чинил, а произносил мирные проповеди, которые пристойно и спокойно слушал народ. Так говорил Амос.
А после него стали выступать другие члены синедриона. И один из них вдруг вспомнил об Иоанне, сыне Захарии, которого народ называет Крестителем и которому Ирод Антипа, чтобы угодить блудливой Иродиаде, противозаконно и без санкции римских властей отрубил голову. Убийство это, говорил докладчик, не только оскорбило и разозлило Пилата, но и сотворило из этого полусумасшедшего Иоанна Крестителя героя и народного мученика. Ибо всем известно, как мы, иудеи, не любим живых и как радостно готовы вознести до небес мертвых, которые уже не представляют для нас никакой опасности, не стыдят нас и не обличают, а мы можем вложить им в уста и приписать им всё, что нам захочется… Этого он, конечно, не сказал…
Но следом за ним многие стали брать слово и выступать в том ключе, что римлян ни в коем случае нельзя злить, что народ надо держать в узде и не поставлять ему новых пророков и смутьянов, ибо время сейчас очень опасное. Ведь кесарь Тиберий, который в одночасье изгнал из Рима тысячи иудеев, запросто может велеть своим войскам и нас изгнать и выслать на ту же самую Сардунию или Сардию – точно не помню, как называется этот остров с гиблым климатом…
– Сардиния, – тихо подсказал Ариэль.
– Да, Сардиния, – кивнул Иоиль. – Пустые были выступления. Но эти саддукеи, как ты знаешь, обожают пустословие. И чем большую чушь несут, тем сильнее возбуждают себя и распаляют свое красноречие. И вот, первосвященник, который сидел со скучающим видом и боролся с зевотой, вдруг ни с того ни с сего распалился, встал и пропел… Ты знаешь его бархатный бас – единственное достоинство этого ничтожества! Встал и пропел: «Вы ничего не понимаете! Нам лучше, чтобы один человек умер за людей, нежели весь народ погиб!» А потом сел без всяких комментариев. И все замолчали, потому что никак не могли взять в толк: зачем он это сказал, кого имел в виду, почему этот кто-то должен умереть и почему, если он не умрет, народ должен погибнуть? «Чтобы один человек умер за людей» – я точно помню его слова. Потому что, когда заседание окончилось, в кулуарах начались обсуждения и догадки. И одни говорили, что Иосиф имел в виду несчастного Крестителя, который умер якобы за народ. Другие утверждали, что первосвященник имел в виду Антипу, потому что, дескать, если его убрать с дороги, то наши отношения с Пилатом наладятся. Третьи заявляли, что прежде всего надо удавить Иродиаду – источник всех интриг, подлостей и мерзостей… О Назаретянине никто и не вспомнил.