Пилат перевел дух и продолжил с еще большим вдохновением:
– Только Сеян умеет исполнять повеления императора, ибо слышит то, что не говорится вслух; чувствует то, что желанно, но тщательно утаивается; угадывает заветное; заглядывает туда, куда сам Тиберий, может быть, боится заглянуть; предвидит непредвиденное; читает ненаписанное; мыслит и выполняет немыслимое! Только Сеян на это способен. Только Сеяну разрешено. Лишь от него ожидается.
– Великий Сеян! – воскликнул Пилат, и щеки у префекта раскраснелись, совсем как у юноши. – Дни рождения его теперь празднуют всенародно. Сеяну посвящают храмы и совершают возлияния. Люди клянутся судьбой Сеяна, так же как клянутся судьбой Тиберия… Воистину заработал и заслужил! Воистину победил и пришел! Пришел наконец!
– Что значит «пришел»? – спросил Максим.
– Объясняю, – радостно и гневно продолжал Понтий Пилат. – Тиберию семьдесят лет. Он стар. Лицо у него в язвах и почти все залеплено лечебными пластырями. Он ходит с трудом. Говорят, он в маразме. И в старческом бессилии, в умственной немощи у себя на Капри придается самому гнусному, постыдному разврату. В особых постельных комнатах, которые он велел завести и украсить непристойными картинами и статуями, собранные отовсюду девки и мальчишки изобретают для него чудовищные сладострастия, совокупляются перед ним по двое, по трое, мерзким зрелищем возбуждая в Тиберий угасшую похоть… Рассказывают, однажды при жертвоприношении Юпитеру он так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять и после обряда тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтиста…
– Пилат! Пилат! Как можно?!.. Как можно такое вслух говорить?! – испуганно воскликнул Максим, но на префекта смотрел с радостью.
– …брата флейтиста тоже растлил на глазах у всех, – упрямо повторил Пилат. – А когда после этого мальчики стали попрекать друг друга бесчестием, Тиберий велел перебить им голени… Ты слышал о Маллонии? Эту знатную и достойную женщину он заставил отдаться себе, но, не получив от нее должного удовлетворения, ибо женщина отказалась следовать самым гнусным и мерзким его прихотям, он выдал ее доносчикам и потом на суде не переставал спрашивать, не жалеет ли она, что тогда, в императорской постели, не попробовала с ним то-то и то-то. Не выдержала несчастная Моллония и во весь голос обозвала его волосатым и вонючим козлом с похабной пастью…
– Луций! Луций! – шептал Корнелий Максим с укоризной в голосе и с восхищением во взгляде.
– А бедная «козочка», после того как публично обвинила Тиберия, выбежала из зала суда, бросилась домой и заколола себя кинжалом… А знаешь, как этот «козел с в похабной пастью» называет тех, кого сперва растлевает, а затем мучает и придает смерти?
– Не знаю. И знать не хочу. И умоляю тебя: хватит, довольно, прекрати! Я всё понял, что ты хочешь сказать! – воскликнул Максим.
А Понтий Пилат, в это время как раз остановившийся над Максимом, свирепо спросил:
– А кто прекратит этот страх? Кто остановит тот ужас, в котором вот уже несколько лет пребывает империя, сенаторы и всадники, армия и магистраты, римляне и чужеземцы, женщины и ныне даже дети?! Ведь этим страхом все мы придавлены, как упавшей колонной! Мы им до такой степени изуродованы, что затаились даже от близких, со знакомыми и незнакомыми избегаем встреч и боимся заговорить! Теперь даже на стены, даже на потолок уединенной беседки, вон, смотрим со страхом!.. Он якобы всё понял. А что ты понял, Корнелий Афраний Максим?!
Некоторое время молчали и пристально смотрели друг другу в глаза. Максим наконец ответил:
– Я давно знал, что, несмотря на свою молодость, ты умный и проницательный человек. Но я не знал, что ты так умен и так проницателен! Я лично догадывался, что тебе поручено играть роль эдакого простачка, эдакого прыткого выдвиженца, капризного баловня судьбы… Ты только не обижайся на меня, Луций. Я почти с первого дня нашего знакомства догадался, что тебе поручено играть роль. И ты ее мастерски играешь. Клянусь богами!
– Ты еще Сеяном поклянись, – приветливо и радостно сказал Пилат.
– Клянусь Сеяном и его судьбой, что ты всех тут провел! Когда ты велел притащить римские знамена в Иерусалим, иудеи решили: этот человек ничего не понимает в политике, мы быстро с ним сладим и заставим плясать под нашу музыку. Когда ты затеял строительство водопровода, иудеи сказали себе: на этом тщеславном и неискушенном в финансовых махинациях мальчишке можно отлично заработать и поживиться. Ты всех их заставил поверить, что, в отличие от Грата, твоего предшественника, с тобой можно не церемониться, потому что ты высокомерен, но глуп, гневлив, но отходчив, заносчив, но пуглив. Даже самого умного, самого подозрительного и проницательного из них, Ханну, ты провел. Этот старый разбойник считает тебя, как мне не раз доносили, совершенно не опасным для себя человеком. Никому и в голову не приходит, что перед ними – замечательный актер, великолепный разведчик и блистательный аналитик! Я восхищен тобой, Луций! И радостно об этом тебе объявляю.
При этих проникновенных словах своего подчиненного Пилат прямо-таки млел от удовольствия. Глаза его бегали, и на холеных щечках все ярче и ярче проступал румянец.
– Спасибо… Спасибо… Но я вроде бы страшные вещи тебе говорил, – попытался возразить префект Иудеи.
– Давно надо было поговорить об этом, – смело и решительно объявил Корнелий Максим. – И я восхищен не только твоим жестким и точным анализом полученного сообщения. Я тронут и удивлен тем безграничным доверием, которое ты мне оказываешь. Гермесом клянусь, не подведу тебя!
– Спасибо… От всей души… – смущенно проговорил Пилат и вдруг спросил: – Ты, значит, так меня понял, дорогой Корнелий?
– Всё понял, что ты хотел мне сказать, – торжественно ответил Максим.
– Хулу на императора понял? Ту гнусную ложь и клевету, которыми, словно помоями, обливают Тиберия его завистники, враги величия Римской империи? – неожиданно спросил Пилат и, как ребенок, проказливо рассмеялся.Максим сперва попытался улыбнуться ему в ответ. Затем лицо у него вытянулось, губы задрожали в каком-то подобии улыбки.
– Теперь, похоже, опять перестал тебя понимать, – ласково и виновато произнес начальник службы безопасности.
– Ничего удивительного, – весело объявил Пилат. – Потому что не дослушал. Потому что после тех страшных мыслей, которые мелькнули в моем видении, пока я смотрел на Сеяна, я вдруг увидел, что вместе с Сеяном, вот, как ты, напротив меня возлежит император Тиберий Клавдий Нерон. И тут я перестал смотреть на Сеяна и, как ты выразился, анализировать его. И стал смотреть на Тиберия. И мне стало его жалко.
Максим сделал движение, точно собирался подняться с подушки и сесть на ложе. Но юный префект Иудеи поспешно нагнулся, рукой остановил движение своего помощника и сам присел на кушетку рядом с Корнелием Максимом.
– Я смотрел на него, как на тебя сейчас смотрю, и видел, что этот человек по-своему несчастен и очень одинок, – с прежним вдохновением, но уже без радости заговорил Пилат. – Он с детства был одинок. Он очень любил своего отца, но, когда Тиберию было десять лет, отец его умер. Он любил своего младшего брата. Но тот погиб в Германии. Говорят, он любил свою первую жену, Випсанию. Но Август заставил его развестись с любимой женщиной и жениться на своей дочери, Юлии, с которой он испытал столько тягостных разочарований, болезненного унижения и мучительной несправедливости в отношении себя… Ведь Август использовал его, как верную лошадь, как терпеливого мула, о которых можно не думать и не заботиться, но которые обязаны все тяжести брать на себя и везти. Их бьют и наказывают, если они не везут и не слушаются…
– Ты давние дела вспоминаешь, Пилат, слишком давние для нашего разговора, – осторожно заметил Корнелий Максим.
– Внутренне одинокий человек – хочет он того или не хочет – постоянно живет прошлым, – печально возразил Пилат. – И далекое прошлое в нем иногда намного лучше объясняет настоящее, чем недавние события… Всех, кого он мог и хотел любить, у него отобрали люди или Судьба. И дали взамен Сеяна – единственно близкого, устрашающе чуткого, угрожающе преданного.
– Не понял этих эпитетов, – тихо признался Максим.
– Я сам поначалу не понял, – вздохнул Пилат, – когда в моем видении, с раненой нежностью глядя на Сеяна, Тиберий вдруг взял восковую дощечку, два слова стер, а после оставшегося «пришел» написал еще два глагола: «натравил» и «замыслил».
– Кого «натравил»? Что «замыслил»? – строго спросил Максим.
Пилат встал с ложа Максима и, обогнув столик с едой, сел на свое ложе. В этом Понтии Пилате уже не было юношеского задора и вдохновения; он словно повзрослел и даже постарел. На лбу у него появилось несколько глубоких морщин, хотя он лоб не морщил и ничего не делал со своим лицом, чтобы эти морщины появились. Серые глаза его, которые всегда еще больше серели, когда Пилата охватывало вдохновение, теперь утратили цвет, поблекли и словно остекленели.
Пристально глядя этим стеклянным взглядом на начальника службы безопасности, усталый и постаревший префект Иудеи начал говорить, и голос у него был глухой и зловещий:
– Он всегда умел натравливать людей друг на друга. Да, если хочешь, в дополнение к другим свойствам и качествам, он – гений натравливания, если можно так выразиться… На Родосе он быстро вступил в контакт с теми, кто так или иначе пострадал от Гая или от Луция Цезарей и испытывал к ним тайную неприязнь. В Риме, позже в Паннонии и Германии он тщательно разыскивал и привлекал к себе тех, кому очень хотелось устранить Постума и Юлию. Таких было много, ибо мать и сынок умели восстанавливать против себя людей… Сложнее было с Германиком. Тот был само обаяние: ни капли высокомерия, ни грана пустой жестокости – прост и доступен, ласков и предупредителен, радостен и притягателен, – люди его обожали, от легатов до последнего солдатского раба или походной шлюхи. Но помнишь, во время мятежа на Рейне Германик позволил солдатам расправиться со многими непопулярными в армии центурионами? Некоторые из этих центурионов в мятеже не участвовали, и вся их вина заключалась в том, что они требовали от солдат должного повиновения и необходимой дисциплины. У этих безвинно убитых остались родственники, близкие и дальние. Понятно, что после резни их отцов, дядей и братьев они уже не могли испытывать к Германику прежних радостных и благодарных чувств… Он всех их вычислил, собрал и вооружил ненавистью, широко используя в ох