– Для меня – нет, не все равно, – медленно и убежденно произнес префект Иудеи.
– А если они помирятся? – вдруг спросил Максим и поднял на Пилата испуганные глаза. – Если они снова договорятся между собой, а после Сеян узнает, что мы осмелились интриговать против него?
– Они никогда не помирятся, – грустно ответил Пилат.
– А если это послание не от Тиберия? – продолжал Максим, и взгляд у него стал уже не испуганным, а пугающим. – Если Сеян овладел твоим тайным каналом связи, вычислил связников и узнал пароли. И вот теперь проверяет тебя, а заодно и меня… Ведь сам же говоришь, что таких странных и туманных посланий ты никогда до этого не получал. И ответа от тебя не приняли. Может быть, тайные агенты Сеяна сейчас наблюдают за нами и ждут, как мы начнем предавать страшного благодетеля.
– «Страшного благодетеля» – оригинальное словосочетание. И, честно говоря, я впервые слышу, как ты ругаешь Сеяна, – лукаво заметил Пилат и стал смотреть на губы Максима, которые эту крамолу только что произнесли.
– А может быть, – уже со злобной обидой во взгляде продолжал Максим, – может быть, никакого послания от Тиберия ты не получал – ни позавчера, ни месяц назад, ни в прошлом году. А всю эту историю ты сочинил, чтобы меня «расколоть», как некоторые выражаются у нас в службе… И цели своей достиг.
– Глупости говоришь, – монотонно ответил Понтий Пилат и стал смотреть Максиму в подбородок. – Меня, императорского префекта, чрезвычайного и полномочного посланника Рима, ты называешь мальчишкой. А сам-то как рассуждаешь?
Максим не ответил. Он вдруг отвернулся от собеседника и с мрачным напряжением теперь смотрел в сторону сада. Пилат проследил за его взглядом и увидел, что от дворца Ирода отделились и медленно идут по центральной дорожке центурион Лонгин и личный секретарь префекта Перикл.
– Всё просто, – по-прежнему глядя в сад, тем же монотонным голосом заговорил Пилат. – Я, Луций Понтий Пилат, твой командир и начальник, решительно объявляю тебе о том, что, следуя тайному повелению цезаря и принцепса, начинаю прилежно и неустанно собирать информацию о политической благонадежности и преданности интересам империи Луция Элия Сеяна. Ничего этому Сеяну, разумеется, о том не докладывая. И если вдруг обнаружу коварные происки и целенаправленную подготовку к заговору и мятежу, то, повинуясь долгу римского гражданина и обязанностям префекта императорской провинции, немедленно буду докладывать об этом нашему императору, цезарю и принцепсу. И, объявив это тебе, Корнелий Афраний Максим, я спрашиваю: согласен ли ты с моим решением? Будешь мне преданно помогать или начнешь препятствовать? Сохранишь ли в надлежащей тайне содержание императорского послания и нашу с тобой беседу?
– В тайне всё сохраню, можешь не сомневаться, – быстро повернувшись к Пилату и с тоской на него глядя, ответил Максим. – Что же касается того, согласен или не согласен, буду ли помогать… У меня сейчас слишком мало информации, чтобы тебе ответить. Дай мне подумать…
– Даю тебе час. Больше дать не могу, – ответил Пилат и стал смотреть Максиму в переносицу.
– А что будет, если я отвечу отказом? – вдруг спросил Корнелий Максим и опустил глаза.
– Ты огорчишь меня и разочаруешь, – безразлично ответил Пилат.
– И сколько я проживу после… после твоего огорчения? – снова спросил Максим.
– Не знаю, – сказал Пилат и взгляд свой перевел на лоб начальника службы безопасности. – Сколько боги тебе отпустили, столько и проживешь, наверное. – Пилат сделал паузу и продолжал тем же холодным тоном: – Я же, взяв с тебя клятву, что будешь хранить молчание, быстро переведу тебя на какую-нибудь хорошую и тихую должность. И также пообещаю тебе, что ничего против тебя предпринимать не буду… Но на прощание снова повторю: навстречу смерти идешь, Корнелий Максим.
Помолчали.
Потом Максим спросил:
– Можно я пойду и спрошу, что у них там стряслось?
– У кого стряслось? Куда пойдешь? – прищурившись спросил Пилат.
– У центуриона и твоего секретаря.
– Не надо. Пусть сами подойдут.
– Они не подойдут. Будут стоять и ждать у фонтана.
– Откуда знаешь?
– Я им категорически запретил выходить в сад и приближаться к беседке.
– Ты запретил? Надо же, – ухмыльнулся Пилат и разрешил: – Ладно. Иди.
Максим тяжело поднялся с ложа, вышел из беседки и гусиной своей походкой заковылял в сторону фонтана.
А Пилат, словно в изнеможении, откинулся на ложе и закрыл глаза.
Максим назад не вернулся. Переговорив с Лонгином, он вместе с ним удалился в сторону казарм. А к беседке направился и скоро вошел в нее Перикл, раб и секретарь префекта Иудеи.
– Максим разрешил мне доложить тебе, – сказал Перикл. – С полчаса назад какой-то то ли пророк, то ли смутьян при посредстве своих многочисленных сообщников устроил в Храме сущий дебош.
– Что конкретно учинил? – устало спросил Пилат, не открывая глаз.
– Выгнал торговцев скотом. Напал на менял и опрокинул их столики.
– А кто таков? Личность безобразника пока не установили?
– Некий Иисус из Назарета. Он, кстати, не первый раз уже… безобразничает в Городе.
– Иисус?! – вдруг радостно воскликнул Пилат, открыл глаза и мгновенным движением сел на ложе. – Иисус, говоришь?! Надо же. Сколько же у них этих самых Иисусов?! Не слишком ли много на мою бедную голову?!Глава девятнадцатая Какой властью?
Полдень
– Не слишком ли много на мою голову?! Теперь еще и этот Назаретянин! – ворчал Амос, начальник храмовой стражи, выходя из Зала поучений в колоннаду Царского портика.
Во Дворе язычников толпа уже разделилась почти на две равные части. Одна часть народа обступила Иисуса слева от Красных ворот, и Он им что-то говорил, а они слушали. Другая же часть посетителей Храма отодвинулась в сторону и, стоя посреди двора, в напряжении ожидала, глядя то на толпившихся возле Красных ворот, то в сторону Царского портика.
И вот, из дверного проема выступила на мозаичный пол, миновала четыре ряда высоких белых мраморных колонн и спустилась во Двор язычников торжественная и грозная процессия старейшин, священников и книжников.
Во главе процессии в белых одеяниях и белых тюрбанах на голове медленно и тяжело вышагивали два седовласых и седобородых старца – авва Ицхак из рода Камгифов, хранитель святынь и бывший первосвященник, и Наум из рода Ханнанов, заместитель первосвященника Иосифа Каиафы по богослужениям и начальник над всеми священниками Храма. Чуть в стороне от них шагал низкорослый, но кряжистый, крепкий и словно квадратный Амос. Человек двадцать священников, книжников и законников синедриона в белых, голубых и светло-зеленых мантиях и талифах шли позади аввы Ицхака и преподобного Наума. А слева и справа от процессии в кожаных шлемах и с копьями в руках шагали храмовые стражники.
Незыблемые, как устои их веры, непреклонные, как мраморные храмовые колонны, суровые, как стены Иерусалима, и непреступные, как Антониева башня, двигались они через двор в сторону Красных ворот и народа, а лица у всех были каменные и застылые, и издали незаметно было, что они между собой разговаривают.
На самом же деле двое из них, стараясь сохранять неподвижность лица и едва открывая рот, переговаривались друг с другом, точнее, договаривали то, что не успели договорить.
– Вообще-то, это не мое дело, – тихо и раздраженно говорил Наум. – С погромщиками должен разбираться Елеазар. Ведь это он отвечает за храмовую торговлю – пусть и наводит порядок.
– Не нашли мы его, – спокойно возражал Амос. – Повторяю: одни говорят, что он отправился к Пилату, другие утверждают, что вместе с Ханной поехал на Елеонскую гору…
– Давно надо было арестовать этого Назарея, – спустя некоторое время сказал Наум. – Ведь было же постановление синедриона.
– Было. Но он скрылся. Никто его в Иерусалиме не ожидал… И в голову никому не могло прийти, что он снова сюда явится, зная о том, что объявлен в розыск и что даже награда назначена за информацию о нем, – сказал Амос.
– А вчера.
– Что вчера?
– Вчера почему не арестовали?
– Вчера было слишком много народа, – ответил Амос.
– А сегодня что, меньше, по-твоему? – спросил Наум.
– Сегодня еще больше. Сегодня совсем неудобно.
– Вам, видишь ли, неудобно. А мне неужели удобно бросать все дела и возиться с этой галилейской деревенщиной?
– Пусть тогда авва Ицхак допросит его, – предложил Амос, и оба они, Амос и Наум, скосили глаза на шедшего рядом грустного и задумчивого старца. Но тот был сама отрешенность, ни на кого не смотрел и ничего не слышал. И потому Наум обреченно проговорил:
– Ладно. Задам ему вопрос, о котором договорились. Пусть попробует ответить. А дальше посмотрим, что с ним делать.
– Да, будем действовать по обстановке, – согласился Амос.
– Задам ему вопрос, – повторил Наум. – А ты вели стражникам, чтобы были рядом. И следи за реакцией в народе.
– Ты только сдерживайся, когда будешь говорить с ним, – попросил Амос.
– Ты лучше стражников своих сдерживай и за ними смотри. Говорят, некоторые из них тоже участвовали в погроме, – зло процедил Наум.
– Они уже под арестом и будут строго наказаны, – спокойно ответил Амос. – Те, которые с нами сейчас, – самые стойкие и проверенные.
– Но сколько их?
– Тридцать человек в отряде.
– Всего тридцать, – грустно вздохнул Наум. – А вон, смотри, сколько народа. И у него самого, говорят, учеников чуть ли не сотня.
– Только не нервничай и не гневайся. А остальное – мое дело, – сказал Амос, саган и главный начальник стражников.
Всё это достаточно тихо и скрытно говорилось, и, разумеется, народ, на который они надвигались, ничего не слышал и слышать не мог. И шедшие за Наумом и Амосом священники и книжники тоже не слышали, за исключением разве первого ряда, в котором вышагивали два священника черед, один судебный законник и ловко пристроившийся к ним сбоку один фарисей в бесцветном плаще – тот самый Каллай, который ночью подслушивал из-за пальмы Фаддея, а после явился с докладом в дом Матфании. Каллай слышал.