27 августа. Поздний вечер
Был ранний ужин или поздний обед. Мы ели гороховый суп и тефтели с рисом, которые нам принесли из гостиничной кухни. Мне повезло: на ужин к нам был приглашен папин приятель Николай Николаевич, и это отсрочило взрыв. Николай Николаевич был чем-то озабочен и первую половину ужина казался отсутствующим и вялым. За кофе он разговорился и говорил о круговороте событий и безнадежности наших жизней, пока каждый из нас не поднимется на новую ступень, а для этого требуется воля, которой у нас нет. Искусство так же безнадежно, как и все остальное, пока оно остается искусством грезящих и усыпляет вместо того, чтобы будить ото сна. После этих слов он опять замолчал и ушел в себя.
Когда я сказала, что подписала контракт на полгода с хозяином ресторана «Риони» и буду петь там каждый вечер, кроме понедельников, за столом воцарилось напряженная тишина. Кока, не совсем понимавший, что происходит, смотрел на меня с интересом. Даже Тома, обычно вертевшаяся за столом, ожидая с нетерпением, когда ее отпустят во двор к ее новым друзьям, сидела тихо и испуганно посматривала на родителей.
Вопреки моим ожиданиям взрыва не случилось. Мама от моих слов как-то вдруг осунулась, ее лоб покрылся морщинами, и она всем своим видом дала мне понять, что оскорблена в своих лучших ожиданиях. Она выглядела так, будто ей сказали, что ее дочь стала проституткой. Побледневшее папино лицо ничего не выражало, он был стоиком и фаталистом, и не терять самообладания ни при каких обстоятельствах было одним из его главных принципов. Он только заметил, что, решив самостоятельно такой важный вопрос, я должна буду и во всем остальном проявлять ответственность и зрелость. Я ответила, что готова, на что папа усмехнулся, после чего перевел разговор на другую тему и стал расспрашивать Николая Николаевича о местной политической ситуации. Николай Николаевич опять оживился и начал рассказывать.
Он рассказал нам, что год назад грузинские меньшевики Чхеидзе, Церетели и Ной Жордания, нынешний глава правительства, объявили Грузию «независимой республикой». Однако сразу вслед за этим турки заняли Батуми, Озургети, Ахалцихе и ряд других городов, а турецкие эмиссары начали открыто разъезжать по Закавказью и агитировали за присоединение к Турции. Сначала грузинские меньшевики рассчитывали на Германию: между Германией и Турцией был договор, по которому местности, контролируемые немцами, не могли быть заняты турками. Грузия интересовала немцев прежде всего как единственная возможная тогда артерия для транспортировки нефти из Баку. Когда Германия проиграла войну и подписала Версальский договор, в игру вступили англичане. Тридцатитысячный английский экспедиционный корпус охраняет трассу нефтепровода Баку — Батум и идущую параллельно нефтепроводу железную дорогу. Сегодня «независимую» Грузию называют «грузинской нефтепроводной республикой». Ной Жордания заключил соглашение с Деникиным о совместной борьбе против большевиков, однако он уже готов заключить мирный договор и с большевиками, и тогда карточный домик сдует порывом ветра.
Папа слушал Николая Николаевича, не перебивая, вбирая в себя каждое слово и осмысливая его своим критическим умом. Казалось, он полностью забыл о том, что сообщила ему я. Однако когда наш гость раскланялся и ушел, я увидала, что папа стоит лицом к стене и плачет. Я сделала вид, что этого не заметила, и отдала маме толстую пачку денег — аванс, полученный мною от господина Гогуа.
25 октября
Два месяца я не прикасалась к этой тетрадке, а кажется, прошло два года. За это время случилось столько событий, что не хватило бы и месяца, чтобы все описать. Я стала совершенно другим человеком, взрослой и самостоятельной. И в то же время я перестала себя узнавать. Из страха совсем потеряться в суете я вспомнила про тетрадку. Сегодня понедельник, единственный день, когда я не пою. Я сижу в своей комнате — мы уже живем не в гостинице, а квартире, снятой на деньги из моего первого аванса, и у меня своя отдельная комната — без грима, без каблуков, без улыбок, которые я должна посылать публике, одна со своей тетрадкой и с мыслями об Алексисе, от которого по-прежнему ни слуха ни духа.
Теперь, когда судьба бросила меня в сложный и непонятный водоворот, в котором легко утонуть или совершить непоправимый поступок, у меня осталась одна лишь опора, одна пристань, куда я буду причаливать мою лодку хотя бы раз в неделю — эта тетрадь, и тогда я не утону и не потеряюсь. Правда, у меня появилось и другое серьезное занятие: вместе с моей новой подругой Ламарой я провожу много времени в Городской библиотеке, где много прекрасных книг и прежде всего тех, о которых мне рассказывал мой Алексис. Это книги Сент-Ив Д’Альвейдра, Сен-Мартена, Елены Блаватской и особенно Петра Успенского. Я хочу все их прочитать, чтобы быть достойной моего Алексиса.
Попробую вспомнить и рассказать по порядку, как складывалась моя жизнь в эти месяцы. С того самого дня, когда Павел Петрович привел меня в ресторан «Риони» на Головинском проспекте, у меня началась новая жизнь. Мне пришлось составить для себя репертуар, который мне помог подобрать милейший и галантнейший Авет, аккомпанирующий мне на рояле. Этот репертуар включает много современных пьес для моего голоса, часто легкомысленных, изредка грустных песен и романсов. Кроме репертуара мне пришлось продумать свой костюм, и здесь опять понадобились такт и вкус Авета, который обошел со мной модные магазины и ателье Головинского проспекта, терпеливо помогая и подсказывая мне, когда я становилась нерешительной и робкой. Одновременно Авет много рассказывал мне о городе, об его истории и об отдельных людях, многие из которых были посетителями нашего ресторана. О себе он рассказывает мало, только сказал, что живет со старенькой мамой и ее больной сестрой.
Отдыхая от наших трудов, мы с ним часто заходили в кофейни, которых на Головинском проспекте видимо-невидимо, знакомились с множеством людей — коммерсантов, военных, а также музыкантов, поэтов или просто щеголей и гуляк, коими проспект этот славится. Из новых знакомых особенно мне полюбилась красивая и отзывчивая девушка по имени Ламара, дочь городского почтмейстера, и мы с ней стали очень близки. Я подружилась со всем ее семейством, ее отца зовут Лаврентием, он большой книголюб, и у них дома прекрасная библиотека, а ее мама — виолончелистка из оперного оркестра. Кроме того, у Ламары есть брат Автандил, студент-филолог, пишущий декадентские стихи. Одно из них он посвятил мне, и я запомнила его наизусть, вот оно:
Пусть кто-нибудь другой поет и веселится,
Скептически смеясь, меня осудит пусть,
Я разве виноват, что каждый день мне снится
Один и тот же сон, одна и та же грусть.
Я разве виноват, что, осенью рожденный,
Несу в себе я скорбь рыдающих дождей,
Я разве виноват, что черный цвет — не белый,
Что осень не весна, а лишь обратна ей[3].
Авет положил эти стихи на музыку, и я их уже спела. Это замечательное семейство! Я уже дважды нанесла им визит и ходила с ними в оперу на «Травиату». А молодой человек, который преследовал меня первую неделю и пугал молчаливыми взглядами, оказался другом Автандила, и теперь я изредка встречаю его, когда навещаю друзей. Его зовут Гиви, он художник-футурист. Теперь он избегает меня, и когда я где-нибудь появляюсь, он уходит.
Я не могу вспомнить и перечислить всех, с кем я познакомилась и подружилась за эти два месяца, потому что их слишком много. И я продолжаю знакомиться с новыми людьми каждый вечер, когда я пою в ресторане. Я уже привыкла к тому, что после моего выступления различные люди приглашают меня присесть за их столик и угощают вином и другими напитками. Некоторые из них признаются мне в любви, это обычно очень молодые люди, и я их не боюсь, зная, что у них мало денег и едва ли они будут часто появляться в нашем дорогом ресторане. Другие, самоуверенные, наглые и обычно немолодые люди, пытаются меня купить, думая, что в ресторане все продается. С этих я сбиваю спесь насмешкой, а когда они настаивают, я прячусь за влюбленных в меня молодых людей или за моего защитника Авета. Третьи заводят со мной философские разговоры и рассуждают о нашем злосчастном времени, о революции и гибели нашего отечества. Этим просто приятно мое общество, и, разговаривая со мной, они воображают себя красивыми и умными. Мне нравится, когда меня приглашают к столику, где сидят грузинские поэты. Они вежливо переходят со мной на русский язык и читают свои стихи в переводах известных русских поэтов. Я познакомилась с Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили, первый очень шумный и горячий, а второй — очень бледный, манерный и томный, и с ними всегда красивые девушки с осиными талиями и целая толпа почитателей.
Каждый вечер я провожу среди подвыпивших людей, которые хотят одного — обмануть себя и забыться, отвлечься от окружающей жизни и от ненадежности временного пристанища, в котором мы все оказались. Меня уже ничто не удивляет и не огорчает — мне весело и смешно, но с окружающими меня людьми я не забываю ни на миг, что нахожусь в клетке со львами. Если я покажу им свой страх — я пропала, меня растерзают на части. И потому я осторожна и внимательна, а когда меня угощают вином, я его только пригубляю, и, если я оживлена и приветлива, мое оживление поверхностное и только для виду, оно не касается той настоящей Светланы, которая ждет встречи с Алексисом — этой Светланой я ни с кем не делюсь, и никто о ней не знает. Я хорошо представляю, как мой Алексис входит в ресторан посреди моего пения, и я первая замечаю его, но сначала заканчиваю петь свой номер и только тогда бегу ему навстречу. Поэтому, когда я пою, я всегда смотрю на дверь и на входящих людей. Среди ресторанной толчеи и взвинченности я чувствую присутствие Алексиса больше, чем в спокойные часы, когда я одна или с Ламарой. Так проходит неделя за неделей, и каждой ночью, когда закрывается ресторан, мой верный покровитель Авет провожает меня домой.