Я счастлив, что я оказался в Дуракине и встретился с вами. Таких сильных и цельных людей, как вы, я никогда раньше не встречал. Люди в мире Макама кажутся мне теперь аморфными, наверное, еще и потому, что в их жизни значительно меньше борьбы и преодоления. Многое там дается без усилий и без страдания. Как и в Дуракине, там господствуют сон и инерция. Ветры уносят слабые души на периферию архипелага Макам, и они оседают там, утешаясь иллюзиями, или бывают выброшены навсегда во внешний космос. Но там, на архипелаге Макам, я родился и там мое место реализации. Ольга согласилась отправиться со мной и разделить мою судьбу, за что я ей неизменно благодарен. Уверен, что и она найдет там много для себя в плане музыки и гармонии.
Мысленно обращаюсь к каждому из вас с чувством глубокой благодарности за вашу дружбу и братскую заботу. Я думаю о Кондрате, который взял на себя трудную миссию погружения в тревожные сферы финансов и бизнеса. Как мне хотелось быть вместе с ним и посвятить себя умной организации дуракинского космоса и скромному служению обществу охнебартов. К сожалению, этого не получилось. Ведь мы с вами знаем, что Дуракин — это не столько город, сколько состояние душ, его породивших и в нем живущих. Шлю свой привет Тимофею, отважному диалектику и испытателю доводов pro et contra, Жоре, создающему чарующую дуракинскую мифологию, Кэт, синтезирующей языки, Глебу, соединяющему высокие импульсы в единую силу.
Что из того, что вас только пятеро. Пятеро образуют совершенный пентакль силы. Скоро все у вас должно измениться, потому что вы близки к важному событию — рождению вашей единой сущности, или эгрегора, природа которого космична. Эта сущность своенравна, свободна и живет по своим законам. Будьте с ней внимательны, не невольте ее, не бойтесь ее расширения и сужения, бессилия или переизбытка сил. На нее как в голубятню слетятся птицы. Глеб, помните, за вами первый шаг!
Вы не можете сказать, что я обманул ваши ожидания. С самой нашей первой встречи я сказал вам, что я не был послан к вам и не несу вам никакого сообщения. Я откровенно рассказал вам свою историю и поделился с вами своим скромным опытом и своим истолкованием смысла и назначения человека на земле и на небе, какими я их вижу. Прошу вас, не чувствуйте себя оставленными мною. Что же касается решения Ольги быть со мной, об этом, надеюсь, она напишет вам сама.
Прощаясь, я светло смотрю на наше будущее. Мне кажется, мы расстаемся только на время. Я буду ждать наших новых встреч, и стремиться к ним всеми силами души.
Оставляю вам вентотрон и имеющиеся в моем распоряжении средства. Думаю, то и другое может вам пригодиться, нам же с Ольгой они будут больше не нужны после того, как я нажму на нем кнопку.
Остаюсь вашим благодарным другом, Никлич.
Глеб закончил читать, и они с Кэт опять погрузились в тишину. Через некоторое время, он еще раз заглянув в конверт, вытащил оттуда маленький белый листок — письмо Ольги. Не читая, он протянул его Кэт, она пробежала глазами две короткие строчки, написанные Ольгой, и вернула листок Глебу. На листке было написано стремительным почерком с глубоким наклоном и съезжающими строчками:
Милые мои, Кондрат, Глеб, Тимофей, Жора, Кэт. Мне многое пока еще непонятно, но я не могу оставить Никлича. Простите меня. Ваша Ольга.
Через день была назначена общая встреча у Глеба. Вечер выдался беспокойный, нервный. На улице бесновался ветер, терзал деревья. Тревожно тормозили на перекрестке машины, звенел трамвай, отчаянно лаяли собаки.
В комнате стоял полумрак. Входили, молча садились, ждали, пока подойдут другие. У охнебартов было правило: в любой затруднительной ситуации не пробовать разбираться в ней голым умом, нет, они садились в круг, запускали по кругу поток энергии и ждали подсказки — импульса, толчка и вспышки понимания. Вот и сейчас наступила напряженная, глубокая тишина. Энергия самопогружения сплавила их, сгенерировав общее поле доверия и взаимной опоры. Это было особенно важно сейчас, когда все понимали, что их жизнь не может быть больше такой, какой была прежде, и остро чувствовали печать приближающихся перемен. Казалось, в них проснулись ответственность и решимость.
На циновке, поблескивая, лежал маленький круглый «вентотрон» — приборчик с экраном и одной черной клавишей — и рядом пухлый конверт с ассигнациями, оставленные Никличем.
Наконец, все собрались, сидели, погруженные в себя, ждали первого слова.
Слово это сказал Глеб. Он говорил, как всегда, коротко, стремительно. Слова и их смысл падали, как падают с дерева созревшие плоды. Глеба слушали, затаив дыхание, пили скупые слова, звук его голоса.
— То, что в последнее время случилось, не может не иметь последствий, — сказал Глеб, слегка заикаясь. — Все зависит от нашей оценки и истолкования события. Для этого мы и собрались. Я могу только поделиться своим пониманием. Мы знаем: в Дуракине у нас нет будущего, нам не с кем здесь работать. Город погружен в беспросветный сон, мы в нем — инопланетяне. До Никлича мы были в тупике, а когда он возник, мы решили: появился посланник. Теперь ясно, что мы ошибались, но, хотел он или нет, он создал перспективу, указал выход и дал средство. Я хочу последовать за ним и за Ольгой, во всяком случае, попытаться.
Он замолк. Снова наступила тишина. Слышно было дыхание Жоры. Видно было, как у бледного Тимофея шевелятся скулы. Кэт сидела бледная, и только ее камень симгард на серебряной цепочке подмигивал ярко-сиреневым блеском. Кондрат, казалось, оживился, он оглядывался на друзей так, будто узнал что-то важное.
И опять наступило ожидание — после вызова, брошенного Глебом. Каждому предстояло сказать свое слово. Не решить — решение было принято каждым давно, — а именно сказать, произнести, выговорить и тем самым поставить себя в положение внутри или снаружи открывшейся сумасшедшей перспективы. Ну, кто первый ответит на вызов Глеба? Слишком долго этот рыжий паренек сплавлял их воедино, был их центром, пересечением силовых линий. И его будничная речь была им больше по душе, чем витиеватое красноречие Тимофея.
— Я хочу рассказать историю об одном дуракинском чудаке из недавнего прошлого, — начал издали лукавый Жора, и все заулыбались, почувствовав облегчение после слишком большой серьезности. — Как-то этот чудак собрал у себя друзей на предмет угощения. Выставил им вина и долго возился с дичью. Гости изрядно проголодались, а когда жареная дичь появилась на столе, все увидели, что это голуби, которых он переловил на улице. Всем сразу расхотелось есть. Гости загалдели, что голубь — птица вредная и несъедобная, и вообще нельзя убивать ни в чем не повинных птиц. Короче, все как один отказались от угощения. «Не хотите — как хотите», — сказал им чудак, и на глазах у гостей жареные голуби покрылись перьями и, вспорхнув, вылетели в открытую форточку. То были голуби, а мы что — хуже?
История Жоры сняла висевшее в воздухе напряжение. Все оживились, и даже Глеб не смог сохранить строгую мину. Кондрат встал, за ним поднялись все остальные, появились бутылки с вином, зазвенело стекло. Разливал вино Жора.
— Друзья, — возбужденно говорил Кондрат, стоя посреди друзей, чокаясь по очереди с каждым, — я предлагаю тост за Дуракин — колыбель человечества! Но как сказал мудрый Циолковский, не вечно же нам оставаться в колыбели! Птенцы должны покидать гнезда и учиться летать. Мне нравится риск, и я готов подумать о своем участии в авантюре. Подумайте, без Никлича мы бы вряд ли на такое отважились.
— Но ведь мы ничего не знаем о внутреннем Космосе, мы как несмышленыши, топчемся в прихожей, и если мы отважимся на риск, кто скажет, что из этого выйдет, — дрожащим голосом заговорил Тимофей. — Кто из нас знает, что значит отрыв и полет? Это смерть? Кто из вас может мне ответить?
— Нет, это не смерть, это новая, более осмысленная жизнь, — спокойно отвечал Глеб. — Николай, отец Никлича, побывал на островах и вернулся. Никлич путешествует взад-вперед, и он не сомневается в благополучном исходе путешествия. Переход этот создан для живых. Мы знаем бесчисленные подобные случаи из истории и мифологии. Секрет, как обычно, прост: все решает прямое действие и отвага.
— Это удивительно, — тихо и взволнованно говорила Кэт, — нет, вы только подумайте. Это замечательно, что мы все решились!
— Нет, не все, — нервически отрезал Тимофей, впервые полностью раскрываясь. Голос Тимофея дрожал, временами пропадал. Он стоял бледный и прямой и не мог сказать то, что хотел. Наконец, нашел в себе силы закончить фразу. — Я в этой авантюре, как удачно выразился Кондрат, участвовать не хочу… Слишком много неизвестных, и прежде всего, неизвестно, где ты окажешься, если все сработает. На такое можно решиться только от полного отчаяния. И я вам этого тоже не позволю сделать!
Последнюю фразу Тимофей проговорил громким одеревеневшим голосом уже из прихожей. Оставшиеся замерли. Безмолвно слушали, как он одевается, топчется, открывает дверь. Нельзя было ничего поправить — Тимофей сделал выбор. Ему было трудно уходить, но невозможно оставаться. Наконец, хлопнула дверь — Тимофей ушел.
— Ну вот, определились и… разделились, — спокойно подытожил Глеб.
Круг снова сомкнулся. Их было четверо: Глеб, Кондрат, Кэт и Жора. Уселись в кружок из циновке, собрали общее поле. Казалось, друзья обрели покой, но этот покой пропитала острая горечь.
За окном бесновался ветер, лаяли собаки.
Тимофей шел мимо продмага и клумбы с чахлой растительностью. В горле у него стоял ком, а в груди бушевала буря. Снова и снова он повторял слова, которые произнес перед уходом от друзей: «И я вам этого не позволю сделать!» Поняли ли они, что он хотел этими словами сказать? Ясно ли им, как дороги они ему и сколько боли было в этом его выкрике? Выкрикнуть что-то и уйти — он так никогда в жизни не поступал. Он был ироническим спорщиком и провокатором беспомощных реакций своих собеседников — и вдруг что-то в нем сорвалось, он не мог ничего им объяснить, и он не мог с ними остаться!