опубликованой в 1948 году, Гарольд Орлански сравнивал американские психиатрические лечебницы с нацистскими лагерями смерти. Чертовски правдив черно-белый документальный фильм Фредерика Вайсмана «Безумцы Титиката» о судебно-медицинской (для душевнобольных преступников) больнице Бриджуотер, где пациенты подвергались физическому и словесному насилию – и все перед камерой. Мужчины бродят по территории голыми; человек в одиночной камере бьется головой, ударяя кулаками о стену и разбрызгивая темные, черные пятна крови. Психиатр из Восточной Европы спрашивает педофила: «Тебе больше нравится большая грудь или маленькая?» В одной из самых невыносимых сцен тот же психиатр курит, пока мужчину насильно кормят через резиновую трубку, а обугленный конец сигареты находится в опасной близости от воронки. Все это – важные и ужасные истории, но им не хватало ключевого ингредиента, необходимого для широкомасштабных изменений: они не были научными. В конечном счете именно исследование Розенхана проскользнет туда и заполнит эту пустоту, но тогда ни он, ни его ученики не имели представления о силе этой идеи.
Пациентка сидит на деревянной скамейке, ее руки сложены в смирительной рубашке, а обнаженные ноги покрыты необработанными язвами.
Больше всего Розенхан был вдохновлен работой социолога Ирвинга Гофмана, в течение года тайно работавшего помощником инструктора по физической культуре в больнице Святой Елизаветы в Вашингтоне. Все это время он документировал жизнь неблагополучного мини-города на шесть тысяч пациентов. В знаменитой работе 1961 года «Приюты» (в этот же великий год сокрущающих ударов выходят вторая книга Лэйнга «Я и другие» и «Миф душевной болезни» Саса) он описывает больницу как «тотальную институцию», похожую на тюрьмы и концлагеря, которая дегуманизирует и инфантилизирует пациентов (практически заключенных). Она не только не обеспечивала эффективное лечение, но и вызывала симптомы психического заболевания. Такая жизнь не только не лечила психические заболевания, но и способствовала хронической форме болезни – состоянию, которое психиатр Рассел Бартон в 1959 году назвал «институциональным неврозом». Хотя книга «Приюты» и была новаторской работой и остается весьма уважаемой в социологических и психологических кругах, она не достигла широких масс так же, как исследование Розенхана.
Раздавая задания студентам, Розенхан описывал психиатрические больницы в том числе как «авторитарные», «унижающие достоинство» и «способствующие развитию болезни». Очевидно, он не надеялся обнаружить за их стенами какое-либо качественное лечение.
Возможно, именно поэтому Розенхан требовал, чтобы студенты получали разрешение от родителей на участие в исследовании, даже если они были старше восемнадцати лет. Правда, родители не очень-то поддерживали идею. «А это не опасно? – спрашивали они. – Кто-то может гарантировать, что настоящие пациенты не причинят им вреда? Что насчет персонала? Говорят, что иногда он плохо относится к пациентам». Как Розенхан мог быть уверен в том, что псевдопациентов не будут домогаться или им не навредят шоковой терапией или даже лоботомией, не говоря уж о лекарствах, которые могут быть подсыпаны, подмешаны или введены в виде инъекций? Одна мать наотрез отказалась, объяснив, что она работала в психиатрической больнице и никогда бы не доверила заботу о сыне ни одной психлечебнице. Другая же закончила свое письмо саркастичным предложением: «Настоящим даю вам разрешение на участие моего сына в вашем безумном эксперименте по безумию».
Розенхан отметил, что все родители пришли к одному заключению: «Может, больницы и лечат, но вот психиатрические – точно нет. В них издеваются и мучают: они выходят за рамки приличия, делают больного еще больнее и калечат даже самых крепких».
Они делают больных еще больнее.
Розенхан обратился за советом к своему другу-психиатру Мартину Орну[39] и получил такой ответ: «Продвигайтесь медленно или вовсе стойте на месте».
История расставила все по своим местам. Психиатрические больницы были совсем не похожи на терапевтические отделения. Дэвид Розенхан не мог заставить своих студентов лечь в одну из них, заранее не узнав, с чем они столкнутся.
Сперва он должен был пройти через это сам.
8«Меня могут и не разоблачить»
На основе своего реального жизненного опыта Розенхан сформировал немного эксцентричного Дэвида с другими фамилией, адресом и родом деятельности. Он взял девичью фамилию матери и стал Дэвидом Лури – безработным экономистом и менеджером по рекламе. Это было легко, поскольку он действтельно обладал степенью магистра математики. Розенхан бросил ее, потому что не занял первое место в своей группе. Он никогда не посвящал время тому, в чем не чувствовал себя лучшим, и поэтому решил заняться психологией, как объяснил мне его сын Джек. Помимо отращивания бороды («Чтоб не узнали!»), Розенхан почти не менял внешность: он просто планировал носить собственные потрепанные вещи.
Дэвид приступил к делу, организовав с помощью Кременса визит в Хаверфорд, убедившись, что никто из персонала не знает о подвохе. Однако, несмотря на всю напускную храбрость, по мере приближения решающей минуты он все больше поддавался страху. «Думать и обсуждать – это не то же, что делать, – пишет он в неопубликованной книге. – Я по-настоящему паниковал. Неужели меня действительно заберут? Лишь на основании таких простых симптомов? У меня появились серьезные сомнения не только в моей способности попасть внутрь, но и в моем желании это сделать».
Его жена, Молли, не спешила успокаивать мужа. А она была не из тех, кто молчит, если ее что-то беспокоит. Они познакомились в 1958 году в первый день Рош ха-Шаны[40] возле синагоги в Лейквуде, штат Нью-Джерси. Молодые влюбленные так увлеклись разговором, что даже не зашли внутрь. Когда Молли вернулась в Чикагский университет, они обменялись письмами, полными отчаяния. В одном из них Розенхан писал: «Помнишь, как я дотронулся до твоей руки, а ты дотронулась до моей, ты хотела прикосновений, и я коснулся твоей груди, а ты обняла меня. Я думаю, что любил тебя, не думая, что ты тоже любишь меня… Я хотел заполучить твою любовь так жадно, так отчаянно. Больно. Боже, как же невыносимо больно». Через две недели с их первой встречи Розенхан сел в самолет до Чикаго и сделал своей возлюбленной предложение. При всей ее независимости Молли мечтала о семье – в переполненном отеле, где она выросла, она была единственным ребенком. (Родители владели гостиницей, принимавшей богатых евреев в летние каникулы.) Молли и Розенхан поженились и через несколько лет усыновили двоих детей: Нину, а за ней Джека.
Молли была не самым простым человеком. Она была придирчива к еде, надменно возвращала блюда в ресторанах и всегда без стеснения высказывала свое недовольство. Или же только казалась такой. Близкие друзья описывали ее как теплую и заботливую женщину с восхитительным чувством юмора. Молли была феминисткой во времена, когда это слово еще было ругательным, и ученым, доктором наук по истории России, преподавала в колледже, публиковала статьи по широкому спектру феминистских вопросов, а позже стала соучредителем Стэнфордского центра женских исследований и успевала воспитывать двоих маленьких детей. Один из самых близких друзей ее детства поделился со мной фотографией, которая, кажется, говорит о ней все и сразу: отправившаяся в Израиль, Молли-подросток сидит в кузове автомобиля с самозарядной винтовкой в руках.
Казалось, Молли возглавляла их тандем, но те, кто хорошо их знал, видели нечто большее. Розенхан знал, как на нее повлиять. И хотя она ненавидела саму мысль о том, что ее муж попадет в психиатрическую больницу, она помогла ему подготовиться к этой роли.
В среду 5 февраля 1969 года Розенхан начал эксперимент с телефонного обращения за помощью в государственную больницу Хаверфорда. В журнале учета телефонных звонков его описали как человека, с трудом находившего слова, «так как его речь была замедленной, а сам он был очень эмоционален». Мысль о замедленной или, говоря современным языком, заторможенной речи Розенхана была смехотворна при том, каким прирожденным и одаренным оратором он был. Возможно, Розенхан погрузился в эту роль из-за одолевавших его нервов, а может, и из-за страха, что обман разоблачат, а может, оператор ожидала услышать голос сумасшедшего и услышала его. В любом случае ему не стоило волноваться: оператор восприняла его симптомы всерьез и посоветовала Дэвиду Лури обсудить с супругой визит в больницу следующим же днем. Итак, первое испытание далось ему легко.
Той ночью Розенхан плохо спал. К утру его страх перешел в покалывающую дрожь, смешанную с неведомой целеустремленностью. Он надел старую истрепанную рубашку, поношенные серые фланелевые брюки, изъеденный молью бежевый пуловер и стоптанные ботинки, давно ставшие садовыми.
Если бы в то утро за завтраком Розенхан открыл «New York Times», он бы нашел там такую историю: «Два солдата, находящиеся под трибуналом, были обследованы на вменяемость из-за их участия в сидячей демонстрации. Психиатр засвидетельствовал, что солдаты, якобы возглавлявшиие протест, были в здравом уме, но оба “страдали от невозможности выполнять то, что соответствует законам общества, из-за [своих] социопатических наклонностей”». Но делало ли это их сумасшедшими? Вопрос оставался открытым.
Если вменяемость и невменяемость существуют, как нам отличить их друг от друга?
Розенхану пришла пора отправляться в психиатрическую больницу.
Как и все мы, он не хотел или не мог делиться некоторыми вещами даже в собственных записях. Но его сын Джек сообщил, что младший брат Розенхана страдал от маниакально-депрессивного расстройства (сейчас его называют биполярным). Розенхан вырос в ортодоксальной семье, и когда младший брат достиг совершеннолетия, то стал еще более консервативным – даже ультраортодоксальным, полной противоположностью Дэвида, который, может, и изучал Тору на досуге, но подходил к иудаизму больше как исследователь, а не истинно верующий. Радикализм брата затронул и другие стороны жизни – у него были трудности с деньгами, например, когда не было лекарств во время маниакальных фаз, он часто звонил Розенхану обсудить финансы, проблемы с его растущей семьей и различные параноидальные идеи о том, что тот или иной человек хочет его похитить.