Они беседовали полчаса. Лури рассказал о трудностях в выборе специализации в колледже, хотя он и был успешным студентом. «Имеет склоность теряться в непродуктивных творческих фантазиях и, возможно, использовал свой интеллект, чтобы рационализировать неудачи и застой в профессиональной и социальной сферах», – записал доктор Бартлетт. Также Лури говорил о проблемах на работе и сказал, что ему неловко брать взаймы у тещи, так как это «постыдно».
Две страницы подробных заметок, написанных на печатной машинке, заканчивались так: «Этот необычайно умный человек уже довольно долго не очень хорошо владеет собой и не реализует свой потенциал… Он очень напуган и подавлен».
Диагноз доктора Бартлетта: шизофрения шизоаффективного типа, определенная как «свойственная пациентам, демонстрирующим смесь симптомов шизофрении и ярко выраженную экзальтацию или депрессию».
Доктору Бартлетту не нужно было госпитализировать Розенхана. Он бы мог порекомендовать ему отличные поликлиники на территории больницы. Но тот увидел в Дэвиде Лури очень больного человека, нуждавшегося в серьезной помощи, и хотел, чтобы Молли отправила мужа на лечение, отказавшись от многих его гражданских прав и позволив больнице продержать его до 30 дней. Если бы Розенхан захотел уехать, ему пришлось бы просить разрешения.
Молли колебалась. Она заявила врачу, что ей нужно поговорить с мужем наедине, прежде чем что-либо подписывать.
Они забились в дальний угол приемной и стали перешептываться. Может, стоит позвонить Джеку Кременсу? Что именно подразумевает добровольная госпитализация? Придется ли пропустить несколько занятий, если больница откажется выпускать его раньше срока? Что будет с детьми, которые ничего не знали и не подозревали, думая, что папа ненадолго уехал? Как они отреагируют на его необъяснимое отсутствие?. Согласно дневнику Розенхана, Молли позвонила неизвестной подруге-психологу, чтобы узнать ее мнение. Та была вне себя от ярости: «Вы оба рехнулись. Он – потому что пошел на это. А ты – потому что позволила ему».
Молли вернулась в кабинет. «Должен быть другой способ», – настаивала она. Но Бартлетт упорствовал: в Хаверфорде возможна только госпитализация, а не добровольное поступление. Лури нужно госпитализировать. Это стандартная процедура. Другого способа попасть в больницу не существует. Он утверждал, что это «исключительно на благо пациента» и что это «всего лишь формальность, из-за которой не стоит расстраиваться. Именно так здесь все и происходит, и это не имеет особого значения».
«Так уж и не имеет значения!», – кипятился Розенхан. Он очень расстроился, что Кременс не предупредил их о таких порядках. Возможно, если вам не приходится через них проходить, они могут и не иметь значения и даже казаться просто бюрократией. Но когда у вас есть права: возможность уйти, отказаться от лекарств, есть и спать в любое время; а теперь все это оказывается под ударом – это уже совсем другая история.
Имеет склоность теряться в непродуктивных творческих фантазиях и, возможно, использовал свой интеллект, чтобы рационализировать свои неудачи и застой в профессиональной и социальной сферах.
Розенхан описывал потрясение Молли, когда она подписывала бумаги, сдерживаясь изо всех сил. Ненадолго она остановилась на одном из документов, позволяющем больнице проводить электрошоковую терапию, это разрешение было обязательным для госпитализации. Доктор Бартлетт заверил Молли, что ни инсулин, ни электрошокер не применяются без консультации с родными. Но легче ей от этого не стало. Она твердо решила, что не подпишет такое. Тогда Розенхан сжал ее руку. Он нуждался в ней. Она сможет навещать его каждый день. Розенхан не объясняет, как он этого добился, но в конце концов она все подписала.
Так началась одиссея Розенхана в мир безумия.
10Девять дней в сумасшедшем доме
Записи медсестер: 06.02.69: 39 лет. Поступил в 3-й южный корпус сегодня во второй половине дня. История болезни готова. Первое поступление в психбольницу.
Первым делом медсестра конфисковала личные вещи Розенхана: сумку с запасной одеждой, зубную щетку и диктофон. Последний она изъяла, потому что он «вне закона» и «будет мешать другим пациентам». Медсестра оставила лишь ручку (повезло) и пять долларов, объяснив, что это самая крупная сумма, положенная пациенту. Затем она велела ему раздеться, не закрывая дверь. Даже если это было нужно для безопасности, она не проявила никакого уважения к его стыду – после того как система сочла его психически больным, он потерял право на элементарные человеческие приличия. Она измерила его температуру, пульс и давление – все в норме; измерила рост и вес – и все без единого слова. Она проводила обследование его тела, но вела себя так, будто самого Розенхана вообще там не было.
Медсестра провела его к лифту, они поднялись на два этажа и оказались перед тяжелыми дверьми. Она открыла их одним из многочисленых ключей, звенящих на ходу, – сигналом, защищавшим ее от путаницы с пациентами, с ним. Розенхан пристально смотрел в темный коридор. Он ожидал услышать стереотипный шум Бедлама, но услышал лишь металлический звон ключей медсестры – этого символа свободы. «Открывая закрытые на замок двери отделения, ты будто входишь в темную пещеру, таяющую опасность, – писал один из психиатров Хаверфорда в своих воспоминаниях о том времени, когда он работал в мужском отделении в 3-м южном корпусе, новом доме Розенхана. – Я постоянно боялся расправы».
Розенхан прошел мимо ярко освещенного застекленного сестринского поста, также известного как «клетка» и постоянно закрытого на замок, – места, откуда персонал мог наблюдать за дневной палатой, не взаимодействуя с пациентами.
Здесь он почувствовал ароматы сладкого кофе, сигаретного дыма, аммиака и недержания мочи, характерные для дневных палат. Подбежавший пациент заковал Розенхана в тесные цепкие объятия. Как только медсестра помогла ему освободиться, она усадила Розенхана за стол. Его присутствие (свежая кровь!) несколько оживило обстановку.
– Сукин сын!
– Членосос!
– Да я просто леща ему дал!
Вот некоторые обрывки фраз, которые удалось записать Розенхану, пока он ждал. Диагноз большинства пациентов – такой же, как и Розенхана, шизофрения. Кто-то неподвижно сидел и смотрел в одну точку, как мужчины в коридоре; другие расхаживали, бормоча что-то себе под нос, потрясывая кулаками или крича. Один ординатор психиатрического отделения, впервые увидев такую сцену в 3-Ю, воскликнул: «Да во что же это я ввязался?»
Розенхан просидел на месте два часа, пока голод и нужда усиливались вместе с нарастающим чувством собственной незащищенности, не позволяющим пошевелиться, – позже он назовет это «окаменением». Он понял, что абсолютно беззащитен. Его мысли были об одном и том же: «Где умыться или принять душ? Что эти люди здесь делают? Как они проводят время? Здесь есть телефон? Я могу позвонить жене и детям? Когда я увижу врача? Когда мне вернут одежду?»
«При всем здравомыслии и опыте, при всем том, что я лучше других знал, во что ввязывался, я был ошеломлен до ужаса», – писал он позже.
Кто-то, наверное санитар, дал Розенхану тарелку холодного желеобразного рагу, чашку теплого молока и апельсин. Розенхан уставился на все это с отвращением, не предполагая, что апельсин здесь – редкое лакомство. Ценным было все съестное, изготовляемое за пределами больницы.
Записи медсестер: 07.02.69: ночью пациент не выказывал особых жлб [жалоб]. Видимо, хорошо спал.
В 6:30 завыла пожарная сигнализация.
«НУ ЖЕ, УБЛЮДКИ, ПОДЪЕМ!»
С этих слов началось первое утро Розенхана.
Он ужасно спал. Звуки отделения удерживали Розенхана в состоянии «бей или беги». Сон, наконец, пришел под утро, но длился только до тех пор, пока его не разбудил яркий сон о разоблачении. Теперь, при свете дня, у него появилась возможность изучить обстановку. Стальные прутья кроватей, окна без штор, голые бежевые стены, металлические тумбочки на бежевом кафельном полу, странные тела в одинаковых кроватях.
Снова: «НУ ЖЕ, УБЛЮДКИ, ВЫЛЕЗАЙТЕ ИЗ ПОСТЕЛЕЙ!»
Соседи Розенхана зашевелились, приподнимаясь с кроватей, как при замедленной съемке. Розенхан отвел глаза, чтобы не вторгаться в утренние ритуалы этих незнакомцев, но он был слишком испуган, чтобы не следить за их движениями краешком глаза. Он ничего не знал о них, кроме имен, которые им выкрикивали. Почему они здесь? Они совершили что-то противозаконное? Они опасны? Один из его соседей, Дрейк, сошедший с ума, потому что нюхал клей, взял свою зубную щетку и прошел мимо койки Дэвида, приветливо махнув рукой. «Он знал, что я наблюдаю», – писал Розенхан.
Он переместился в уборную. Вокруг шутили и толкались. Розенхан отошел, ошеломленный запахом. Унитазы были забиты. Босоногие пациенты маршировали по этой грязи, жалуясь наблюдавшему за ними равнодушному санитару. В этой неразберихе ему удалось пробиться к раковине с двумя кранами. «В зеркале я увидел бородатого мужчину с опухшими глазами, – пишет он в неопубликованной книге. – И внутри я был таким же – изможденным».
В столовой Розенхан, не знавший о местных ритуалах приема пищи, наблюдал за остальными и копировал их плавные движения: взять пластиковый поднос, взять салфетку, постепенно двигаться с очередью, взять блюдо, положить его на поднос, сделать шаг влево, повторить. За стойкой стояли три женщины, не позволявшие пациентам брать больше, чем положено.
«Где умыться или принять душ? Что эти люди здесь делают? Как они проводят время? Здесь есть телефон? Я могу позвонить жене и детям? Когда я увижу врача? Когда мне вернут одежду?»
– Эй, только одно масло! – сказала одна.
– Возьмешь новую чашку, когда допьешь эту, – сказала другая.
– Ну-ка уйди оттуда!